Уже в машине, выехав из Блэкмура, Соколович глянул на Лиз из-под налившихся солнцем очков-хамелеонов.
– Лиз, еще не поздно воротиться. Подумайте. Нужно ли вам видеть моего мальчика? Я съезжу один. А потом мы пообедаем вместе. Идет?
– Феликс, вы же знаете, что нет, не идет. Мне нужно его увидеть. Для себя. И для вас. Чтобы понять. Вы слишком часто думаете об этом, чтобы не позволить мне съездить с вами. К тому же вы сами говорили, что с ним никто не разговаривает по-хорошему, по-женски…
Они ехали вдоль побережья, вдоль пляжей, пустынных и отданных птичьему племени.
– Можете опустить стекла? Пусть продувает. А, Феликс?
Профессор машинально приложил указательный палец к ледяной кнопке на панели. Пахнуло тухлятиной, рыбой и морской травой, вчерашним дождем, истертыми кремешками. Дорога повалилась под гору, потом взлетела и запетляла. Справа от автострады, на холме, среди вязов и тополей, высился желтый викторианский особняк-монстр с разноликими окнами и множеством дверей. Они оставили «шевроле» у ворот и вскоре уже, переминаясь, стояли у главного входа.
К удивлению Соколовича, свидание с сыном началось на редкость удачно. Алекс тянулся к Лиз, как когда-то к матери. В обычных его прыжках, ужимках, кривых улыбках теперь угадывалась брезжащая мысль, карикатура эмоции, тень узнавания. Молодой человек прыгал вокруг Лиз, которая кормила его клубникой, тянул к ней руки и шею, неуклюже хлопал в ладони. Соколович просидел у сына дольше обычного, потом вышел в коридор, чтобы выкурить трубку. Лиз осталась одна с больным сыном профессора.
Насладившись ароматным табаком, Соколович выбил пепел из трубки о мраморную пепельницу и, поднявшись с глубокого кожаного дивана, заторопился ехать.
– Ну что ж, Алекс, нам пора, – Соколович вошел в комнату для свиданий. – Вот и Лиз говорит, что пора. Правда ведь, Лиз?
– Ну профессор, ну Феликс! Еще чуть-чуть. Посмотрите, как он улыбается.
– Нет, Лиз, пора ехать. Мы засиделись, – сказал Соколович с неожиданной твердостью.
Алекс завизжал и захныкал. Пытаясь подняться на ноги с ковра, Соколович-младший наступил на собственную жеваную брючину и рухнул. Ударившись, он затрясся и позеленел, непонимающе переводя остекленевший взгляд со старого профессора на студентку.
Соколович стоял посреди комнаты, погрузив руки в растянутые карманы темно-синих брюк, прикованный взглядом к обезображенному истерикой лицу сына. На какую-то минуту Алекс вдруг затих, лицо его просветлело, приняло спокойное выражение. Серо-зеленые умные глаза. Горбатый нос. Густая черная шевелюра. Высоченный лоб. Ироничные ноздри… Потом Соколович-младший опять забился и завертелся на ковре. Начался буйный припадок.
Когда санитары, вызванные Лиз, вбегали в комнату, на лицах отца и сына Соколовичей был запечатлен одинаковый ужас. У сына – от стихийного страха наказания. У отца – оттого что он понял в это мгновение, что его душевнобольной сын до смешного похож на него самого, Феликса Соколовича, с фотографии военного времени. Он тогда послал карточку из Манилы родителям в Нью-Йорк. Профессор до сих пор помнил день, когда по выходе из госпиталя после ранения в позвоночник ему выдали сержантские нашивки. По этому случаю и была сделана фотография. «Бедная девочка, – размышлял Соколович. – Что же она думает после этого? Тем более, что он – вылитый я сорок пять лет назад. И тут же, рядом, – я нынешний, старая развалина. Что-то вроде расщепления души и тела. Нынешняя душа, моя, Феликса Соколовича, латиниста у крышки гроба, старика. И молодое мое, то есть его, сына, тело.
На крыльце санатория Соколович оглянулся на скрипнувшую дверь со вставкой из мутно-розового стекла. Лишь отъехав от санатория на несколько миль, профессор и студентка заговорили.
Обычно после прогулки по весеннему пляжу или чашки кофе во французской булочной, Соколович довозил Лиз до университетской парковки, где они и расставались. На этот раз, размышляя об их предстоящем, теперь уже неизбежном – разрыве? расставании? прощании? – Соколович забылся и повернул на светофоре налево, в сторону тех кварталов Блэкмура, где с незапамятных времен обитали лавочники и мелкие предприниматели.
– Феликс, остановите, пожалуйста. Вон там – мой дом.
Соколович затормозил.
– Лиз, лучше бы вы послушались моего совета и не ездили со мной. Бегите, пока вас никто не увидел.
Его серебряный «шевроле» уже укатил прочь, а Лиз еще несколько минут стояла на тротуаре перед домом, вслушиваясь в шелест ветвей. Лопоухая жирная собака, рыжая и нечесаная, выбежала ей навстречу из-за дома. Бросив сумку на застекленной веранде, Лиз вошла в дом.
Мать Лиз умерла очень рано; девочка росла в доме с двумя братьями и отцом. Одно время с ними жила младшая сестра отца, тогда незамужняя. Теперь уже несколько лет хозяйством занималась кривоногая старуха Сабина, беженка с Балкан, жившая в подвале в обществе трех старых велосипедов, стиральной и сушильной машин и всякого хлама. Отец и братья, в свое время с трудом перевалившие через школьный аттестат, смотрели с опаской на учебу Лиз в престижном колледже, хотя и потакали ей во всем.
Обязанностей по дому у нее не было никаких. На первом курсе она жила в общежитии, но потом переехала обратно домой, чтобы сэкономить: до колледжа было всего пятнадцать минут ходьбы. На неделе Лиз редко обедала дома. Она перехватывала что-нибудь в студенческих кафешках и возвращалась из библиотеки домой поздно вечером, когда отец и братья уже спали. Их рабочий день начинался в пять утра, с завтрака в дайнере. О семейных новостях Лиз обычно узнавала от старухи-экономки, готовившей ей завтрак и дожидавшейся ее прихода вечером.
Лиз вообще мало общалась с родными, а теперь, после знакомства с Соколовичем, совсем охладела к разговорам с отцом и братьями. Она и не подозревала, что они уже несколько недель следят за ней и знают о ее свиданиях с профессором и поездках на пляж. А все началось с иностранного – и потому вызвавшего подозрение имени, упомянутого ею невзначай. Потом еще несколько восторженных фраз в адрес «замечательного, гениального» профессора-античника, оброненных за воскресным семейном обедом. Лиз была настолько убеждена, что домашним дела нет до ее увлечения античной прозой и старым бородачом из пыльного кабинета, что ей и в голову не пришло таиться. Но Блэкмур был маленьким городком, и так случилось, что владелец французского кафе время от времени ездил на охоту вместе с ее отцом и еще двумя старинными приятелями. Он-то за кружкой пива и рассказал отцу Лиз о «молодой студентке», зачастившей к нему на кофе с булочкой в компании профессора.
– А мы-то думаем, что их братия гниет в библиотеках и подыхает на груде недочитанных книг. И тут, гляди, наш профессор приводит с собой студенточку. Очень даже симпатичненькую. Ты бы видел, как она на него смотрит. Глаз не сводит. Я глядел на них и думал: «Вот хитер старикан. То все угрюмился и бурчал себе под нос, а тут гуляет с молоденькой».
Еще не подозрение, но дурное предчувствие заскрежетало в голове отца Лиз, словно старая коробка передач.
– Да ладно тебе, – рявкнул он на булочника, – не выдумывай! Куда им, стариканам, гулять. Да и ей-то зачем эта мура?
– Говорю тебе. Видать, знают они, эти интеллигенты, как заманивать девчонок. Слушай-ка, а твоя-то уже закончила?
– Да нет, еще учится. В этом году вроде заканчивает, поймешь ее…
– Образованная, не то что мы с тобой.
Тут что-то ударило отцу холодком в подмышки и в пах: «Да нет, стала бы она со стариком, такая красивая… Чертов булочник, французишка. Болтун, одно слово».
После этого пьяного разговора с булочником отец Лиз долго ворочался в постели, вспоминая то жену в роддоме, то дочку в бальном сиреневом платьице. Поднявшись, он спустился покурить на веранду, где Лиз оставляла сумку. Судорожно выпуская дым, словно паля из револьвера, просоленными грубыми руками отец Лиз вытащил несколько книг и тетрадей из сумки. Тяжело дыша и не веря своим глазам, он пролистал книгу с непонятным названием, потом несколько минут разглядывал фотографию бородатого печального господина с длинной иностранной фамилией, в галстуке и металлических очках – разглядывал и мял во рту подпись под фотографией со словами «профессор…» и «Блэкмурский колледж». Провалявшись без сна остаток ночи, отец встал, полный решимости выследить профессора и защитить дочь.
За завтраком – мутный кофе с промасленными пышками – он рассказал сыновьям о своем открытии. Жаловаться в колледж они не решались, убежденные в круговой поруке всех иностранцев в твидовых пиджаках и очкастых университетских крыс. Было решено с местью повременить, а пока следить за Лиз и дожидаться неоспоримых улик. Идеальной представлялась тихая месть – что-нибудь вроде жестокого избиения. Трубой или цепью.
– Может, лучше поговорить с ней по-хорошему? Еще попадемся, – предложил младший брат.
– Жалко старикана? Тоже, жалелка нашлась! А проф-то ее пожалел, сестру? – подвел черту старший.
– Это же надо, такая стыдоба, – добавил отец. – Позор на всю семью. Ваша бедная мать в гробу переворачивается.
Началась слежка. Братья поочередно ждали появления Лиз и Соколовича в булочной-кофейне. Сидели в пиццерии через дорогу и листали местную газету. Сначала несколько дней впустую. Потом, в пятницу, они наконец увидели учителя и ученицу вдвоем. К концу третьей недели братья уже знали почти всё о тайных свиданиях Лиз и профессора. Не в силах сдерживать раздражение, они теперь молчали в присутствии сестры, перекатывая желваки. Сама же Лиз, давно привыкшая к пропасти между собой и родными, а тут еще поглощенная дружбой с Соколовичем, не обращала на них никакого внимания…
Вот и сейчас, вернувшись из санатория, еще ощущая на себе прикосновения безумного профессорского сына, она молча села за кухонный стол, налила себе молока в толстый стакан и уставилась на распустившуюся герань на подоконнике. Старуха-беженка подогрела ей ужин: спагетти с мясным соусом. Развалившись в кресле, отец сосредоточенно рассматривал свои почерневшие ногти. Братья зловеще переглядывались. В задних комнатах кричал бейсбольный комментатор.