Тушки енотов, принесенных в жертву воскресному трафику, устилали обочину хайвея. Дэнни приоткрыл стекло, и мокрый прохладный воздух донес до губ и ноздрей запах дремлющей земли. Он опустил руку в боковой карман куртки, чтобы достать носовой платок, и нащупал конверт рядом с упаковкой мятных конфет. Дэнни выудил конверт и наискосок прочитал слова «Данчик-одуванчик», убегающие от него, словно обратное течение времени.
Ахлабустин, или Русские в Пунта-Кане
Выцарапав семью из лапищ бурана, прилетев в Пунта-Кану последним рейсом перед закрытием бостонского аэропорта на целые сутки, Джейк Глаз, горбоносый сорокасемилетний американец, желал только покоя и праздности. Но Джейк Глаз как не умел бездельничать в бытность свою Яшей Глазманом в Москве, так и не научился этому искусству за тридцать с лишним лет жизни в Америке.
Ему всегда было необходимо какое-нибудь параллельное занятие – наблюдение, сбор данных, мнемонические упражнения. И вот в первые два дня после прибытия в «инклюзивный» отель Джейк затеял игру в перерывах между купанием, обильными трапезами, болтовней о всякой накопившейся всячине (с женой), возведением замков на песке (с дочками) и перебрасыванием овального мяча (с сыном у кромки воды). Играл он сам с собой, как некогда Крокодил Гена в шахматы. Суть игры заключалась в угадывании россиян среди сотен отдыхающих – пляжниц и пляжников, фланеров и фланерш под сенью кокосовых пальм, обжор в ресторанах, выпивох за стойкой бара… И вот, странная штука, Джейк все время сам у себя выигрывал. Или сам себе проигрывал, в зависимости от точки зрения. Он безошибочно угадывал россиян в неулыбчивых людях с набыченными, озабоченными лицами. «Неужели я такой хороший физиономист? – думал Джейк. – Или такой знаток их привычек и повадок? Даже после стольких лет жизни без России?»
Видно, права была бывшая киевлянка Рая, хозяйка химчистки, куда Джейк вот уже лет пятнадцать носил вещи в чистку и в починку. Еще осенью, когда разговор зашел о предстоящем отдыхе, Рая его предупредила, что в Пунта-Кане теперь сплошные «русские». Под «русскими» она подразумевала туристов из России, а не иммигрантов. Тех, кто когда-то отчалил из бывшего СССР на волне еврейской эмиграции, Джейк почти всегда распознавал с первого взгляда, но они его не интересовали. Впрочем, в этом отеле русских американцев и канадцев почти не было. Перспектива общения на доминиканском курорте с такими же, как он сам, евреями из бывшей советской империи, ставшими за двадцать-тридцать лет почти американцами или почти канадцами, почему-то не прельщала Джейка. А вот с приезжими из России поболтать было любопытно, тем более что в России Джейк бывал нечасто.
Несколько раз Джейк заговаривал с опознанными россиянами, но неудачно. В первый день, в ресторане во время ланча, он спросил у коренастого бритоголового мужика в узких плавках, какие в Америке носят пловцы-спортсмены и геи:
– А вы тут давно?
– Неделю уже, – ответил россиянин, зачерпнув наваристого супа.
– А когда обратно? – поинтересовался Джейк.
– Через неделю. А что?
– Везучие вы, – сказал Джейк без всякой издевки. И с ходу получил в ответ:
– Это ж не у вас в Америке.
Потом был компьютерщик лет шестидесяти с седым бобриком, который спросил у Джейка с прокурорской суровостью:
– А у вас дети по-русски говорят?
И так было несколько раз за первые два дня отдыха. Даже исключения самым банальным образом подтверждали правило. Сердобольная женщина лет пятидесяти пяти, врач-гинеколог из Боткинской больницы, сказала Джейку, кивнув головой в сторону его жены, плескавшейся с дочками в бассейне:
– У вашей жены усталый вид. Наверное, работает, а дома еще вас и деточек обслуживать надо.
– У нас няня и домработница, – ответил Джейк, почему-то ощутив на языке горчинку московского детства с привкусом вины.
Джейка тянуло к приезжим из России, он заводил разговоры с соседями по лежакам на пляже или же у палатки, где меняли полотенца, но все время наталкивался на стену недружелюбия – или по крайней мере на волнорез отчуждения. Когда ему наконец осточертели эти попытки, он достал из рюкзачка детский блокнотик и набор фломастеров и составил (очень стараясь избегать обобщений и стереотипов) реестрик отличительных черт россиян, отдыхавших на этом доминиканском курорте. Реестрик получился абсурдный, но Джейк почему-то остался им доволен. Уже вечером, когда сын уснул в смежной комнате, а дочки – на раскладном диване в их номере, Джейк громким шепотом зачитал жене выдержки:
– Представь себе пузатых небритых мужчин в футболках с нелепыми надписями вроде «Nice Shoes Let’s Fuck».
– Представила, – сказала его жена Лия.
– А теперь вообрази ярко и вульгарно накрашенных матерей в бикини, позволяющих детям всякие вредные гадости вроде сладкой газировки или картофеля фри, но при этом разговаривающих с ними, как надзирательницы в лагере.
– Вообразила. Похоже на мою тетю Бранку, мамину младшую сестру.
Лия родилась в Америке, в семье беженцев из восточноевропейской страны, которой уже не было на карте.
– И вот еще. Какое-то общее презрение к труду обслуживающего персонала, и чем ниже должность, тем сильнее презрение. Смотрителей топчанов и уборщиков на пляже они подзывают вообще без слов, щелчком.
– Угу, – сказала Лия, которой явно надоело слушать эти наблюдения.
– А потом, знаешь, какая-то дикая уверенность в правильности собственных представлений обо всем на свете, вплоть до американской жизни.
– Ну и пусть. Они же не лезут к тебе с разговорами, – сказала Лия.
– Не лезут, – буркнул Джейк.
– Вот и ты на них не обращай внимания. И не заговаривай с ними.
– Ты права. Получается, что мы годами отдыхали на Арубе, где сплошные голландцы, а прилетели сюда, и тут сплошные русские.
– Ты преувеличиваешь, – флегматичным голосом сказала Джейку жена.
– Ну разве что самую малость. И были бы хоть интеллигентные лица. А это все какие-то слободские физии. Словно их как нарочно отбирают, сажают на рейс Москва – Пунта-Кана и десантируют сюда, на этот курорт.
– А как насчет тех американцев, которые целыми днями просиживают в баре и наливаются местным пивом? Или теток в розовых шортах, которые умудряются среди всего этого кулинарного изобилия выбирать только гамбургеры и спагетти с липким соусом? Они тебя не раздражают своей провинциальностью? – парировала Лия.
– Да, но это другое. С русскими все как в дурном…
– …сне, где растут пальмы, плещется теплое море, а в ресторанах подают всякие вкусности. И детям здесь очень нравится. Не ворчи. Они же тебе не мешают, эти русские.
– Нет, не мешают, но на нервы действуют, – ответил Джейк.
– А ты не раздражайся, Джейки, – сказала Лия, выключила свет и откинула одеяло. – Только тихо, русский медведь, детей разбудишь.
Джейк проснулся с мыслью, что больше не будет угадывать россиян среди отдыхающих. А если ненароком угадает, то обойдет стороной. Так он и поступал целых три дня. Не заговаривал. Пересаживался. И даже с детьми на людях говорил по-английски. Дочки не возражали, а вот Солик, его тринадцатилетний сын, не выдерживал:
– Папа, ты чего?
– Да так, маскировка, – отвечал Джейк по-английски и заговорщически подмигивал сыну.
До возвращения в Бостон оставался только один день. В послеобеденный час Джейк стоял у кромки бассейна-лягушатника, наблюдая, как его дочки резвятся в воде. Вода в лягушатнике с одной стороны, как раз там, где стоял Джейк, доходила лишь до середины голени, а потом постепенно становилась глубже и глубже. Лия лежала чуть поодаль на топчане под тентом и читала последний номер «Нью-Йоркера». Старшая дочка, девятилетняя Ребекка, подныривала под младшую, пятилетнюю Рэйчел, и поднимала ее на плечах, после чего Рэйчел с визгом прыгала в воду.
– Мы чудовища, мы страшные чудовища! – кричала Ребекка, выныривая из воды. – Папочка, иди с нами играть в чудовищ!
– Девчонки, давайте лучше в море купнемся, сейчас самая хорошая вода.
Дочки сделали вид, что не слышат отца. Джейк повернул голову в сторону моря и увидел белобрысого господинчика лет сорока пяти в черных шортах и черной футболке с треугольным вырезом, в котором был виден золотой крест, упершийся в безволосую грудь. Сложив жилистые руки с бугристыми мускулами, господинчик стоял в трех шагах от Джейка и рассматривал его – против солнца – сквозь белесые ресницы ледяных прищуренных глаз.
– Привет, друг, – произнес незнакомец, соорудив улыбочку на плоскодонном лице, скорее варяжском, чем татарском. – Как отдыхается?
– Нормально, – угрюмо отвечал Джейк.
– Ахлабустин, – сказал белобрысый, протянув руку в перстнях.
– Джейк Глаз, – по-американски представился Джейк.
– Будем знакомы, – белобрысый приблизился к Джейку еще на шаг.
Он был худощав, хлыщеват; круглые очки семинариста чужеродно смотрелись на яйцеобразной голове с желтоватой щетинкой годовалого кабанчика. Голову общительного незнакомца венчала серая, вылинявшая от солнца шапочка без козырька. «Где-то я его уже видел», – подумал Джейк.
– Сами-то откуда будете? – спросил белобрысый.
– Из Бостона.
– А раньше?
– Из Москвы, – Джейк отвечал сухо.
– Уехали когда? – продолжал любопытствовать незнакомец по фамилии Ахлабустин.
– В восемьдесят седьмом.
– Ясно, я как раз школу закончил, – мечтательно произнес Ахлабустин.
– А я второй курс не закончил, – сказал Джейк, чувствуя сгусток раздражения где-то под ложечкой.
– Ты в Москве где жил-то? – спросил Ахлабустин.
– На Щукинской.
– У тебя что, отец военный? – спросил Ахлабустин, криво улыбаясь.
– Да, генерал, вот в маршалы не произвели, мы взяли и уехали, – ответил Джейк.
Сначала в рыбьих глазах Ахлабустина проступила растерянность. Но потом он будто собрался с мыслями, настроил лицо на комедийный лад и по-скоморошьи захохотал: