– Ну ты даешь, парень. Тебе надо комедии сочинять. Хочешь, устрою?
– Да нет, спасибо, – ответил Джейк уже без раздражения в голосе.
– Слушай, а ты кто по профессии? – спросил Ахлабустин.
– Адвокат по недвижимости. А вы… а ты кто?
– А я в инфобизнесе, как у вас говорят, – усмехнулся Ахлабустин.
Разговор повис в воздухе. Теплый бриз доносил с пляжа осколки латиноамериканской музыки, трепал пальмовые ветви и разноцветные флажки, раздувал подолы и пляжные накидки. Джейк помахал дочкам, улыбнулся и показал жестом разверстой правой руки, что им осталось резвиться еще пять минут, а потом надо будет выходить из воды.
– Хорошая у тебя семья, – сказал Ахлабустин. – Девочки, жена. Я вас еще вчера в ресторане приметил. А парню твоему сколько лет?
– Тринадцать скоро.
– А моему Димке уже исполнилось. А дочкам шесть и десять. Вон они, видишь, на той стороне бассейна с женой. Вот сейчас поднялись, в номер идут, наверное.
Ахлабустин немного по-женски, одними пальцами левой руки, помахал статной женщине в длинном сарафане и девочкам в однотонных купальниках.
– Настя моя, вон в косынке голубой.
– Вижу, – ответил Джейк.
– А пацан-то твой где сейчас? – спросил Ахлабустин.
– В волейбол на пляже играет.
– А мой с маской и трубкой ныряет.
Джейку показалось, что впервые за эти доминиканские каникулы стена отчуждения между ним и приезжими россиянами вдруг раздвинулась.
– Слушай, а жену твою как зовут? – спросил Ахлабустин.
– Лия.
– Имя хорошее, старозаветное. Вот не поверишь, она как две капли воды похожа на мою одноклассницу, Олю Френкель. Она в Израиль потом уехала. Жалко.
Джейк насторожился.
– Жалко? – переспросил он.
– А жена у тебя работает? – спросил Ахлабустин, будто не заметив вопроса.
– Работает. Математику преподает.
– А моя нет. Деток растит, – осклабился Ахлабустин.
В это время к кромке лягушатника подошла жена Джейка, держа в руках синие гостиничные полотенца. Джейк позвал дочек, закутал младшую в полотенце. Ахлабустин стоял рядом, наблюдая за ними. Джейк хотел было познакомить Лию со своим собеседником, но что-то его удерживало.
– Тебя как зовут, красавица? – спросил Ахлабустин у старшей дочки Джейка, которая сама вытерлась и завязала тюрбан на голове.
– Ребекка. Привет, – ответила девочка по-русски с сильным акцентом и прижалась к Джейку, который поцеловал ее в нос и в обе щеки.
– Джейки, мы пошли в комнату, – сказала Лия по-английски. – Зайди, пожалуйста, за Соломоном на пляж. Только не задерживайтесь, прошу вас. Еще надо всем принять душ, переодеться. Мы вам оставили на топчане два полотенца.
Жена собрала русые волосы в пучок, вежливо кивнула Ахлабустину и увела девочек по дорожке в направлении корпуса.
– Она у тебя это… из местных? – спросил Ахлабустин.
– Да, в Бостоне родилась. Родители иммигранты.
– Все-таки тянет к своим, – многозначительно произнес Ахлабустин, почесав щетинку под серой шапочкой. – Слушай, вот ты адвокат, юрист, я тебе скажу без обиняков. У вас в Америке скоро полный п…ц наступит. Распад нравов.
– Это ты о чем?
– О семейных ценностях. Это ж была религиозная страна, под Богом ходила, а теперь у вас в половине штатов однополые браки разрешены. Мужики на мужиках женятся, бабы на бабах. Содом и Гоморра, вот я о чем.
«Только не заводись, это не твои проблемы», – сказал Джейк самому себе. Но другой Джейк, Джейк по имени Яша, уже не мог остановиться:
– Ну, не в половине штатов пока еще. Но к тому идет.
– Ты только не говори мне, что поддерживаешь однополые браки, – брезгливо произнес Ахлабустин.
– Я не поддерживаю и не порицаю. Они имеют на это право. По конституции. Вот и все, – отрезал Джейк.
– Да ладно тебе, по конституции, по проституции… Ну, не верю я, что ты это в душе поддерживаешь, не верю.
– Это твое личное дело. Слушай, мне пора, – Джейк повернулся в сторону пляжа.
– Да подожди ты! – Ахлабустин ребром правой ладони ударил по открытой левой. – Дай договорить.
Джейк остановился, пошарил в кармане шортов – не выронил ли ключ от номера.
– Вы-то, евреи, – семейные люди, патриархальные, вам-то зачем эти жопошники?! – сказал Ахлабустин каким-то новым, утробным голосом. – Не понимаю я, что вы их все время защищаете! Своих, что ли, у вас забот не хватает?
– Просто они – это мы, а мы – это они, – ответил Джейк, стараясь говорить ровным голосом.
– А мы вот – не они. У меня тоже пацан, как у тебя, и я не хочу, чтобы мой Димка привел домой невесту по имени Вася, или чтобы дочки привели домой женихов по имени Василиса. А ведь им теперь чуть ли не в школе об этом рассказывают, разъясняют мерзость эту!
– Это, Ахлабустин, не мерзость, это жизнь. Ты просто к ней не готов, вот и все.
– Ясное дело, не готов! – крикнул Ахлабустин Джейку прямо в лицо. – А ты готов? Вот ты бы хотел, чтобы твой Соломон в жопу трахался с каким-нибудь проколотым транзистором?
Джейк промолчал, потупившись в кромку лягушатника, выложенную плоскими, обкатанными морем белыми камнями. Потом поднял голову и посмотрел Ахлабустину прямо в глаза, уже готовый принять вызов, но все еще сдерживающий гнев.
– Нет, друг сердечный, вы там, в своей Америке, живите как хотите, а вот у нас в России это дело скоро опять запретят, – продолжал Ахлабустин. – Увидишь. Уже волна народного негодования поднимается, вот ты помяни мое слово. Не по-русски это…
– Не по-русски? – перебил Джейк. – А Чайковский? Тебе еще назвать не по-русски?
– Да ладно, не лезь в бутылку. Я сам знаю: «Лебединое озеро», «Форель разбивает лед». Это, так сказать, ошибки молодости. А вообще наша культура чистая, без этих нарывов.
– Слушай, Ахлабустин, – сказал Джейк, – я тебе очень советую открыть глаза. А то жизнь тебя оставит за кормой и собственные дети с тобой перестанут разговаривать. Понял? Ну, будь здоров!
Джейк дошел до топчанов, где раньше загорали жена и дочки, перебросил через плечо два полотенца и двинулся было к пляжу, чтобы оторвать сына от волейбольной площадки. Но тут он вспомнил, что оставил у кромки бассейна пляжную сумку с маской и трубкой, айпадом и кремом от солнца, и вернулся.
– А я уж хотел сумку твою на рецепцию отнести, – сказал Ахлабустин.
– Спасибо. Незачем, – процедил Джейк, – тут никто не возьмет.
– Это тебе кажется, что не возьмет. А вот вчера вечером одна семья из Питера оставила на пляже сумку и полотенца, всего-то на десять минут. Так откуда ни возьмись набежало стадо черных. Ни сумки, ни полотенец.
– Черные тебе тоже мешают? – спросил Яша, чувствуя подступающее к горлу клокочущее бешенство.
– Так ведь это не люди, дикари. Ты, брат, не строй целку, они ведь и тебе тоже мешают, и пидорасы, и негритосы. Это ты просто у себя в Америке научился терпимость изображать.
– Ну и сука же ты, – не выдержал Яша. – Это не геям, а таким, как ты, Ахлабустин, надо запретить заводить семью и детей рожать! – Яша услышал чьи-то шаги за спиной, но был уже не в силах замолчать. – Ты же не любишь своих детей. Ты ненавидишь в них заранее все то, чем они, может быть, стали уже с рождения, а может, еще станут, только чтобы не быть таким, как ты, уе…щем! – кричал Яша в лицо Ахлабустину.
Ахлабустин побледнел, скулы его заострились, рот сжался, обнажая только ранки мелких зубов.
– Ты чего орешь, америкос, в морду захотел?! Я тебе говорю как есть. Но тебе, я вижу, этого не понять, для этого надо быть русским, православным человеком.
Ахлабустин поправил очки, сползшие на кончик его острого носа.
– Русским, говоришь… – Яша бросил на землю полотенца и отступил на шаг от кромки лягушатника. – Я сам на четверть русский. У меня дед был Сергей Кузьмич Бондарин. Из-под Брянска. Он хромой был, не попал под призыв. Так он бабку мою, Рахиль Марковну, десятиклассницу, спас от расстрела и полгода на чердаке прятал, а потом партизанил с ней вместе. А после войны женился на ней, двоих детей родил, маму мою и брата ее. Слышишь, сука?
Ахлабустин смотрел на Яшу Глаза с недоумением, как на юродивого.
– Дед мой в Америке до конца своих дней в церковь ходил, за Россию молился. Он девяносто лет прожил. И ни разу слова плохого не сказал ни про голубых, ни про черных, ни про кого. Он сердцем все понял, сердцем. Вот он был русский.
Яша выпалил все это на одном дыхании и замолчал, не отводя взгляда от лица Ахлабустина.
– Да врешь ты все про деда, и про Брянск тоже врешь, – сказал Ахлабустин мерзкой скороговоркой. – Он у тебя, наверное, полицаем был, а потом скрыл все и еще орден получил. Рахиль Марковна… Скажи еще – Сара Абрамовна.
Ахлабустин повернулся к отдыхающим, собравшимся вокруг, и покрутил пальцем у виска.
– Нет, Ахлабустин, – медленно выдавил Яша Глаз, – это ты полицай. Ты фашист. Это такие, как ты, своих выдавали и Гитлеру молебны служили.
Ахлабустин вдруг весь преобразился, будто готовясь к прыжку. Его раскрасневшееся лицо приняло свирепое выражение.
– Глаз, так можно и в глаз получить! – гаркнул Ахлабустин. – Тут тебе не Аме…
Яша ударил его справа в нос. Ахлабустин, как соломенная кукла, полетел в лягушатник и упал на мелководье. Яша прыгнул в воду, вскочил Ахлабустину на грудь и врезал ему наотмашь слева, а потом справа в скулу. Алая кровь сочилась из носа Ахлабустина, смешиваясь с бледно-голубой водой. Яша левой рукой стянул ворот его футболки и поднял голову Ахлабустина над водой. Ахлабустин хрипел, но даже не пытался высвободиться. Ритмично вбивая правый кулак в его расквашенное лицо, Яша говорил, обращаясь то к своему врагу, то к перистым облакам, плывущим над головой:
– Гадина, ты ведь не можешь без того, чтобы кого-нибудь не преследовать. Тебе ведь надо кого-то ненавидеть. Не еврей, так голубой, не голубой, так черный. Ты ведь не человек, а мразь, понял? Вот дед мой был русский, запомни! А ты мразь, гнида…
Яша увидел в зрачках Ахлабустина черные пальмы и белые колониальные шлемы набежавших со всех сторон парней из секьюрити. Они оторвали его от ставшего кровавым месивом лица Ахлабустина. Когда Яша услышал, как распластанный Ахлабустин пролепетал черно-белым парням: «Итс окей, окей, ай фолл даун, эксидент…» – он вспомнил холодную раздевалку, урок физкультуры в шестом классе, брызжущую слюну Саньки Проханова вперемежку со словами: «Яшка-жид, Яшка-жид, по веревочке бежит», – и свой детский кулак, разбивающий нос Проханова вдребезги, до крови, до победы над всеми обидчиками, – и уже перестав вырываться из рук секьюрити, Джейк Глаз взглянул в сторону карибской лазури и впервые за эту доминиканскую неделю ощутил блаженство.