– Это может быть и ничем, – говорит она, забирая у меня книгу.
– Это, скорее всего, ничто, – соглашаюсь я.
Но забираюсь в машину миссис Клиффтон с новым чувством легкости и, прежде чем заснуть той ночью, становлюсь на четвереньки.
Тянусь сквозь просвечивающую паутину и достаю из-под кровати мамину книгу. Просматриваю «Отелло», «Сон в летнюю ночь», «Зимнюю сказку». Делаю ручкой пометки на страницах, переписывая мамины записи, и понимаю, как сильно хочу, чтобы эта теория оказалась правильной, чтобы мама из могилы помогла разрешить эту тайну, чтобы она не бросила жителей Стерлинга, очистила память о себе, а также мою.
Глава 35
15 декабря 1942 года
Птица: лесной козодой
Известны как «птицы-призраки» благодаря их способности сливаться с останками засохших деревьев.
Могут оставаться совершенно неподвижными.
На веках есть разрез, через который птицы могут видеть, так что, на кого бы птица ни смотрела,
он не знает, что за ним следят.
Как только узнаю, что Джульет мертва и Камень мы не получим, кашель Финеаса по ночам начинает греметь в моих костях, проникая сквозь стены. Я беру все больше и больше работы, чтобы не слышать этого. Стараюсь не замечать кости, торчащие из рукавов, и какой желтой стала его кожа.
Но не перестаю искать Камень. Когда муж Джульет не отвечает на отправленные мной письма, решаю приехать сам. Стучу в дверь, дома никого нет. Кручусь около окон в поисках точки входа, пока не замечаю, что за мной наблюдает соседка из ближайшего дома. Ухожу с пустыми руками.
Конечно, Джульет могла все это разыграть и помешать мне, даже из могилы.
Возвращаюсь в свой домик в Шеффилде со странным предчувствием, жужжащим на коже. Надеваю перчатки. Щелкаю языком. Клетка с мышками шуршит в ответ.
Иду в самый темный угол подвала, где всегда держал одну мышку в пустой клетке: несчастливую, безымянную, выбранную наугад, чтобы испытывать лишь холод, голод и изоляцию за ее короткую жизнь. Теперь у нее местами нет шерсти, порвано ухо. Она уже достаточно понимает, чтобы начать дрожать, когда подхожу ближе.
Кидаю ей кусочек гниющего сельдерея и достаю инструменты. Проверяю журнал. Вытаскиваю Валу из дома и отношу ее в холодный подвал. Она устраивается за моим ухом. Подавляю слабое угрызение совести, которое ощущаю из-за ее тепла: она – всего лишь маленькая жертва ради большего блага.
– Прощай, милая. – Держу в руке мою вырезанную из дерева птичку, меняю иглу для шитья на шприц за два щелчка, наполняю его самой многообещающей формулой.
Делаю укол иглой и полностью опустошаю шприц.
То, что забираю из нее, меньше, чем наперсточек вязкой кружащейся жидкости.
Вала опадает в бесформенную кучку. Она сворачивается, неподвижно и долго лежит так на моей ладони. Едва вдыхает воздух в свои маленькие легкие. Подношу ее к клетке безымянной мышки, и, когда открываю дверцу, та дрожит и смотрит на Валу, словно она может быть едой.
Кладу Валу внутрь клетки. С любопытством смотрю на нее какое-то мгновение. Она – всего лишь горстка теплого меха. Я не глажу и не успокаиваю ее. Но ее тельце остается неподвижным недолго.
Через мгновение она начинает безудержно дрожать и трястись. Она останавливается, застывает, а потом издает высокий агонизирующий писк, начинает бегать кругами, биться о прутья клетки головой, словно пытается что-то выбить оттуда.
Я делаю записи в журнале.
Потом беру безымянную мышку крепкой хваткой, пока она извивается и пытается сбежать. Мышка с потрепанным телом и порванным ухом. И я делаю ей величайший подарок за всю ее короткую, несчастную жизнь.
Я ввожу ей содержимое пузырька, жидкость, которую забрал у Валы, прямо в кровь.
Сначала, когда мышка перестает трястись и пищать, я уверен, что убил ее. Как и всех остальных.
Но потом…
Предвкушение пробегает по моей коже без предупреждения. Делаю паузу. Еще раз смотрю на клетку.
Безымянная мышка поднимает голову, склонив ее с любопытством. Мышцы, всегда напряженные в ее голодающем теле, внезапно расслабляются.
Осторожно слежу за мышкой. Опускаю деревянную птичку и пустой пузырек на стойку. Через мгновение открываю клетку и протягиваю руку.
Безымянная мышка не колеблется. Она уверенно бежит по изгибу моего локтя, мимо плеча, к любимому месту под моим ухом.
Я начинаю гладить клочковатую шерсть мышки с величайшей осторожностью, пока не могу поклясться, что она почти урчит.
Глава36
Клиффтоны обычно прячут газету, но утром в среду я нахожу ее широко открытой на столе для завтрака.
«РУЗВЕЛЬТ ЛЕТИТ В СЕВЕРНУЮ АМЕРИКУ:
ДЕСЯТИДНЕВНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ С ЧЕРЧИЛЛЕМ
ГОТОВЯТ ПОЛНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ОСИ».
Возможно, это значит, что война почти кончилась.
В субботу лежу животом вниз на полу спальни и снова пишу папе, а мамина книга открыта рядом со мной. Наклоняюсь, чтобы записать новую строчку в свой блокнот. Теперь у меня несколько списков, строки об Исчезновениях и вариантах. Часть про жизнь Шекспира: свадьбу, близнецов, соавторов, смерть. Повторяющиеся темы в его работах, которые я позже рассмотрю на предмет ответов: амбиции и верность, травы и цветы, жадность, кровь, нарушение покоя трупов, игра слов, иллюзии против реальности.
Мой список с каждым днем становится все длиннее.
– Айла! – Уилл стучит в мою дверь.
Закрываю книги и выхожу из дома следом за ним.
Он сделал опору. Рама изготовлена из деревянных планок, на нее натянута проволочная сетка. Она густо покрыта чем-то, похожим на тряпки, куски ковров и вату лоскутных одеял. Смотрю, как он закрепляет кусок холста на передней части, проверяет упругость дерева, крепость болтов.
– Нравится? – спрашивает он.
Склоняюсь к установке и разглаживаю поверхность холста ладонью.
– Это именно то, чего я хотела, – говорю, стараясь не сиять. – Что я тебе должна?
Он открывает банку серой краски и говорит:
– Этого взгляда более чем достаточно. – Когда краснею, он смеется и дает мне кисточку.
– Папа однажды сделал для меня мишень, – говорю, – научил играть в дартс, когда я была еще маленькой. – Откидываю волосы с глаз и отворачиваюсь, как только чувствую неожиданные слезы, наворачивающиеся на глаза.
Прочищаю горло и опускаю кисточку в серую бездну банки.
– Письма уже давно не приходят.
Уилл проводит кисточкой по краю мишени, чтобы нарисовать последнюю линию.
– Может, письмо просто потерялось.
Я киваю, сосредоточиваясь на заполнении середины быстрыми, резкими взмахами кисточкой.
Уилл идет красить последний концентрический круг, я присоединяюсь, и мы красим, пока не встречаемся посередине. В какой-то момент наши руки почти соприкасаются, но в последнюю секунду мы расходимся, не задев друг друга.
– Ты бы… – он делает паузу, – разве не пришла бы телеграмма, если бы что-то случилось?
Я тоже об этом думала, сотни раз. Но если бы они знали, как нам сюда написать!
– Я уверен, что с ним все в порядке, – быстро говорит Уилл с не вполне убедительной улыбкой. Он показывает на цель, словно стараясь отвлечь мое внимание от грустных мыслей. – Хорошо поработала над центром. – Он поворачивает установку так, чтобы мокрая краска оказалась полностью на солнце. – Я также сделал треножник, чтобы поставить ее. Можешь попробовать, как только она высохнет.
Уилл направляется наверх сменить одежду, но я медлю, оставаясь на кухне, где Майлз доедает яичницу и болтает ногами под столом. Мы с Майлзом едва обменялись двумя словами после ссоры. Может, письмо пришло, а он специально его спрятал?
– От папы в последнее время не было писем, – спрашиваю, – о которых… ты забыл мне сказать?
– Нет. – Майлз перестает болтать ногами. – Уже давно. Ведь так?
– Давай сыграем в настольную игру, – говорю быстро. – Ты выбираешь.
– Хорошо, – соглашается он, и, хотя никто из нас не извинился, я знаю, что это означает конец ссоры. Майлз выбирает «Манкалу». Мы плюхаемся на пол в солнечной комнате и отсчитываем стеклянные зернышки в каждой лунке. Вскоре приходит Джордж и присоединяется к доктору Клиффтону в библиотеке. Вижу, что Майлз рассеян, потому что я выигрываю первую игру, но потом он приходит в себя и побеждает в двух следующих.
– Еще раз? – спрашиваю.
– Я вполне уверен, что уже выиграл, – говорит он.
– Еще одну, – настаиваю и начинаю выставлять камешки в ряд.
– Айла, – говорит Майлз, – если от папы не будет писем, что…
Потом он останавливается и дергается, как будто его ударили током.
Сначала я думаю, что мне показалось.
Звук отдаленный, словно просачивается сквозь воду. Мы с Майлзом смотрим друг на друга, потом вскакиваем на ноги, и один из нас опрокидывает доску для игры, разбрасывая камешки по плиткам пола как гальку.
Я первой добегаю до двери и распахиваю ее.
Музыка.
Она бьет по нам как волна меда.
Я узнаю ее тотчас: Серенада для струнного оркестра до мажор Чайковского, опус 48. Одно из любимых произведений родителей. Уши впитывают ноты, и внезапно мне словно снова семь лет, я сижу у ног отца. Он постоянно проигрывал запись тем летом, когда умерла моя бабушка Элеанор Каммингс. Я встретилась с ней только раз, насколько помню. Она была доброй, пахла крекерами и привезла мне куклу.
– Иногда мы можем помочь маме разбавить грусть и выплеснуть ее, – сказал папа. Я помню свои чувства, когда сидела у его ног, а он заново ставил иглу, потом брал пряди моих волос между пальцев и позволял им падать как соломе.
Я все это забыла, пока ноты не пробудили эти воспоминания и не дали им вылететь как птицам.
Мы с Майлзом бежим в коридор, чуть не сталкиваясь с Уиллом. Миссис Клиффтон присоединяется к нам у лестницы, и мы врываемся в библиотеку все вместе и смотрим на проигрыватель.