То были, судя по всему, книги, которые складывались, при активном участии учеников, из лекций Аристотеля, на основе и в ходе преподавания. То были уникальные списки, свидетельство, со временем переработанное и обогащенное, первоначальной работы мысли, что никогда не попадало в книги, предназначенные для внешнего пользования. Драгоценные экземпляры, посвященные исключительно школе, были по праву вверены единственному лицу, авторитетному и ответственному, по всей вероятности, будущему главе школы.
Но Нелей не был избран таковым. Многое измялось в школе с тех пор, как Деметрий бежал в Египет. При псевдодемократическом правлении Полиоркета жизнь бывших протеже Деметрия Фалерского вряд ли была такой уж легкой. Достаточно сказать, что главой школы был избран тот самый Стратон, который при дворе Птолемея был наставником наследного принца: такие связи обеспечивали успех. Обиженный Нелей удалился в свой родной Скепсис вместе с драгоценным грузом книг. Школа от этого очень пострадала. Потеря оказалась невосполнимой. Не то чтобы были забыты общие положения мысли учителя; напротив того, парафраз имелось сколько угодно, начиная с многочисленных трудов самого Теофраста, который все, что он привносил нового, своего, пышно облачал в аристотелевские одежды. Но у них больше не было, из-за своевольного решения Нелея, тех специфических выкладок, той цепи выводов, которая складывалась годами размышлений: характерный метод Аристотеля состоял в том, чтобы обращаться по прошествии времени к тому же самому предмету, по-новому его осмысляя, порой и опровергая первоначальные выводы; однако слушатели лекций и помощники в неустанной работе, из излишнего тщания, преклонения, а может, и осторожности, предпочли новые выкладки наложить на предшествующие слои, предоставив потомкам разбираться в сей благоговейной путанице. А на тот момент перипатетики ограничивались «формулировкой общих понятий», осужденные, как говорил в шутку такой знающий человек, как грамматик Тираннион, на беспрестанное наращивание пустых общих мест. По этой причине такие люди, как Зенон или Эпикур, который двадцатилетним пришел в Афины в год смерти Аристотеля, не обрели в итоге ничего, кроме наименее оригинальных произведений философа, тех, какие он сам в свое время обнародовал в канонической платоновской форме диалога.
Но то, что Нелей с чувством собственного достоинства удалился в Троаду, увозя с собой живое слово учителя, не могло остаться незамеченным, особенно если учесть, что у Птолемея Филадельфа созрел план создания всемирной библиотеки. Филадельф имел все основания ожидать, что этот план поддержит его бывший наставник, ставший главой перипатетической школы. Но добрейший Стратон мог только направить своего бывшего ученика, ныне монарха, к неуступчивому Нелею. К этому человеку немедленно было отправлено посольство, в надежде заполучить от него за деньги то, чем соученики не смогли завладеть во имя верности науке. Но Нелей провел посланцев царя Египта. Он продал им какие-то копии наименее значительных трактатов, множество трудов Теофраста, которые отнюдь не являлись лакомым куском, и прежде всего книги, принадлежавшие Аристотелю. Он поймал царских посланцев на слове, заверив их, что, да, у него имеется «библиотека Аристотеля», но именно его личная библиотека, книги, которыми учитель располагал и с которыми он, Нелей, хоть и с болью в душе, готов расстаться.
В Александрии обман раскрылся не сразу, и в каталогах царской библиотеки появилась запись: «В царствование Птолемея Филадельфа были приобретены у Нелея из Скепсиса книги Аристотеля и Теофраста».
VIIСимпосион мудрецов
Аристей воспользовался обстоятельствами. Едва Птолемей согласился на предложение осуществить перевод еврейского закона, как Аристей тут же поставил перед ним животрепещущий вопрос. «Еврейский закон, — изрек царедворец, — который мы готовы не только переписать, но и перевести, имеет силу для всех евреев; как же тогда объяснить, что в то время, когда затевается столь великое предприятие, многие евреи в твоем царстве томятся в неволе?»
Момент был хорошо выбран, при разговоре присутствовали также Сосибий из Таранта и Андрей, начальники царских телохранителей, с которыми Аристей уже обсуждал эту проблему и заручился их поддержкой. Маневр был проведен так ловко, что можно предположить, будто Аристей нарочно проявил инициативу относительно перевода (имея в виду амбиции монарха, он был уверен в успехе), с единственной целью — сей же час поставить вопрос о несоответствии такового начинания с тем обращением, какому подвергаются депортированные евреи.
Аристей не преминул воззвать к великодушию монарха, после чего умолк, ожидая ответной реакции. Когда беседа возобновилась, на какой-то момент показалось, будто она в точности повторяет ту, недавнюю, относительно свитков.
«Как ты думаешь, сколько их тысяч?» — спросил Птолемей у Андрея (имея в виду евреев, а не свитки). И тот, с готовностью, показавшей, что вопрос отнюдь не застал его врасплох, ответил:
«Чуть более ста тысяч».
«Немногого просит у нас добрый Аристей!» — заметил Птолемей с иронией, готовый тем не менее уступить, видя благосклонное отношение к проблеме двух верных слуг.
Невольники были выкуплены за определенную плату, переданную держателям «царского банка». Это благодеяние не распространялось на пленников, захваченных Сотером во время похода на Сирию, но касалось всех евреев, уже живших в Египте или депортированных туда до или после сирийского похода. «Мы убеждены, — уточнялось в указе об освобождении, — что те люди были обращены в рабство против воли нашего отца и вопреки всякому праву, только лишь по произволу солдат». Таким образом вроде бы и не развенчивались действия предшествующего монарха.
Освобождение депортированных евреев послужило Птолемею верительной грамотой в отношениях с Елеазаром, первосвященником Иерусалима.
Мы вернули свободу более чем ста тысячам евреев, — заявляет Птолемей в послании, в котором просит направить к нему опытных переводчиков, — самых сильных зачислили в войско; способных занять место рядом с нами, выказавших себя достойными доверия, каковое требуется от придворного, сделали чиновниками. /…/ Мы решили оказать благодеяние этим и всем другим евреям, — продолжает он, — в разных частях света, равно как и тем, кто родится после, а потому вознамерились просить перевести на греческий язык с еврейского ваш закон, дабы он нашел себе место в нашей библиотеке, рядом с другими царскими книгами.
Елеазар с энтузиазмом откликнулся на предложение царя, пожелал всяческих благ ему, и царице Арсиное, сестре его и супруге, и их сыновьям, и приветствовал его как «искреннего друга». Письмо Птолемея было зачитано прилюдно, сообщает Аристей, который вместе с другом Андреем возглавлял делегацию, отправленную из Александрии.
Посещение Иерусалима произвело на Аристея сильнейшее впечатление, в частности, вид первосвященника во всем блеске парадных одежд. Еврей диаспоры, он, по-видимому, был искренне тронут, соприкоснувшись со своими корнями. Его поразили малые размеры Иерусалима, по сравнению с колоссальной Александрией, городом, где Аристей жил до тех пор. Как всегда осторожный и здравомыслящий, он продолжает тему, рассуждая, весьма благосклонно, о внутренней политике Птолемеев: если в Египте, излагает он, людям из внутренних областей, то есть туземцам, не разрешено оставаться в городе более, чем на двадцать дней, это можно понять и оправдать следующим образом: правитель печется о том, чтобы сельское хозяйство не пришло в упадок вследствие чрезмерного оттока крестьян в город. Основная мысль его заключается в том, что евреи и греки, те и другие, призваны править, а египтян следует удерживать в повиновении, они должны знать свое место: точно так же думал и Птолемей, когда писал Елеазару о том, что многие евреи были поставлены во главе гарнизонов, и им было назначено высокое жалованье, «чтобы внушить страх египетской расе».
То, что встретились два народа, предназначенные к правлению, как бы запечатлел прием, который Птолемей оказал делегации из семидесяти двух ученейших евреев: от каждого из племен Израилевых было избрано по шесть человек. Семь дней продолжался симпосион в их честь, и монарх имел случай изощрить свое политическое воспитание посредством тончайшей казуистики, которой не избежала ни единая, даже самая проходная, проблема, связанная с царской властью. Значит, совет Деметрия «устроить собрание книг о царской власти и науке управления, и эти книги прочесть» вовсе не пропал втуне.
Царь забрасывал мудрых сотрапезников вопросами, по десятку в день. «Как сохранить царство?» — спрашивал он. — «Как добиваться согласия друзей?», «Как на суде получить одобрение тех, кто разочарован приговором?», «Как передать наследникам царство в целости и сохранности?», «Как оставаться невозмутимым при непредвиденных обстоятельствах» и так далее.
И те каждый раз давали ответ, одновременно почтительный, своеобычный и согласный с их основной идеей: прозревать всемогущество Бога в самых глухих уголках человеческого существования. В первый день на банкете присутствовал также и греческий философ Менедем из Эретрии, диалектик, посещавший платоновскую Академию перед тем, как присоединиться к мегарской школе своего учителя Стильпона. Менедем, прибывший по поручению правителя Кипра, не имел ни малейшего намерения вмешиваться в дебаты, воистину несколько экстравагантные.
«Какова вершина отваги?» — допытывался Птолемей, или вот еще — «Как сохранять нерушимым сон?», «Как умудряться думать только о хорошем?», «Как избегнуть боли?», «Как с надлежащим терпением выслушивать окружающих?», «В чем состоит наихудшее небрежение?», «Как жить в согласии с женой?»
Даже последний вопрос не лишил старых мудрецов присутствия духа. «Зная, что женский пол неистов и дерзок, — ответил один из них, — и, главное, стремится неудержимо к тому, чего желает, но всегда готов отклониться под влиянием ложного мнения, следует обращаться