Исчезнувшее свидетельство — страница 3 из 9

Статья называлась несколько претенциозно: «Книга жизни». Автор пытался доказать, как много может узнать человек, систематически и подробно наблюдая все, что происходит перед его глазами… По словам автора выходило, что человека, умеющего наблюдать и анализировать, обмануть просто невозможно. Его выводы будут безошибочны, как теоремы Эвклида…

– Что за дикая чушь! – воскликнул я, швыряя журнал на стол… – Не спорю, написано лихо, но меня все это просто злит. Хорошо ему, этому бездельнику, развалясь в мягком кресле в тиши своего кабинета, сочинять изящные парадоксы. Втиснуть бы его в вагон третьего класса подземки да заставить угадать профессии пассажиров! Ставлю тысячу против одного, что у него ничего не выйдет!

– И вы проиграете, – спокойно заметил Шерлок Холмс. – А статью написал я… У меня есть наклонности к наблюдению и к анализу. Теория, которую я здесь изложил и которая кажется вам такой фантастической, на самом деле очень жизненна, настолько жизненна, что ей я обязан своим куском хлеба с маслом… Правила дедукции, изложенные мной в статье, о которой вы отозвались так презрительно, просто бесценны для моей практической работы. Наблюдательность – моя вторая натура…

Артур Конан Дойл. Этюд в багровых тонах

Глава первая. Пропавшие письма

Рассматривая обстоятельства находки «Слова о полку Игореве», Пташников и Окладин неоднократно упоминали Ростов Великий, однако полностью его причастность к истории «Слова» мы так и не выяснили, а между тем я не мог избавиться от ощущения, что в судьбе древнего списка этот старинный город сыграл какую-то роль.

Когда по телефону я поделился этой мыслью с Окладиным, он сказал:

– Вы не одиноки в своем подозрении, точно так считает моя сестра Анна Николаевна, которая живет в Ростове. У нее есть весьма любопытная версия, как «Слово» очутилось в Ярославле. Если вас действительно интересует этот вопрос, навестите ее. Тем более, вы с ней давно знакомы, а главное – родственные души, она тоже любит всякие исторические загадки…

Несмотря на иронию в голосе историка, я понял, что даже на его скептический взгляд версия Анны Николаевны заслуживает внимания. В таком случае я был просто обязан навестить ее и выяснить все на месте. О чем, прощаясь, я и сообщил Окладину.

В тот день трудно было даже предположить, к каким неожиданным последствиям приведет моя поездка. Но прежде произошло еще одно событие.

Мне опять позвонила Лидия Сергеевна и, извинившись, что так часто в последнее время беспокоит меня, спросила, не желаю ли я ознакомиться еще с одним интересным документом, касающимся истории семьи Мусиных-Пушкиных.

Конечно, я тут же поехал в музей. Здесь, в знакомом кабинете, Лидия Сергеевна протянула мне старую синюю папку, прошитую по корешку толстой суровой ниткой:

– Вчера я ездила в командировку в Рыбинск, рассказала в музее о переданной вами акварели. Тогда один из сотрудников, занимающийся судьбой рыбинских дворянских усадеб, вспомнил, что у них в архиве хранится документ, происхождение которого тоже до сих пор не совсем ясно. В этой папке – обзор фамильных писем Мусиных-Пушкиных, которые приходили в Иловну больше двадцати лет. Но где эти письма находятся сейчас – неизвестно. Автор работы – Евгения Васильевна Подосинова – до войны работала в Рыбинском музее, добровольцем ушла на фронт и погибла, выполняя задание в тылу врага. Все это я узнала от ее дочери, которая и сейчас живет в Рыбинске. Но и ей неизвестно, кто показал эти письма матери и куда они делись потом. Сама Евгения Васильевна написала об этом вскользь и очень туманно. Мне хотелось, чтобы вы ознакомились с содержимым этой папки. И знаете почему? Я не могу избавиться от ощущения, что неизвестный владелец этих пропавших писем как-то связан с человеком, который прислал вам акварель с видом усадьбы Мусиных-Пушкиных в Иловне…

Разумеется, я тут же забрал папку с собой, чтобы дома, в спокойной обстановке, ознакомиться с ней и на следующий день вернуть ее Лидии Сергеевне.

И вот я сижу за письменным столом, осторожно перелистываю пожелтевшие страницы с мелким машинописным текстом, тут же перепечатываю наиболее интересные для меня куски. Из них и составлен прилагаемый ниже материал, в котором главное внимание уделено личности Алексея Ивановича Мусина-Пушкина. К сожалению, большая часть переписки пришлась на годы после смерти графа, но и в этих письмах близкие часто вспоминают его, в судьбах детей графа угадывается незаурядная натура их отца, ее же невольно отражают многие поступки и рассуждения Екатерины Алексеевны – супруги Мусина-Пушкина. Таким образом, этот материал – еще одна «информация к размышлению», дополняющая портрет самого важного свидетеля по делу о «Слове о полку Игореве».

На первой странице, в правом верхнем углу, был указан год написания работы – 1941-й. А ниже, под заголовком «Неизвестная переписка владельцев Иловны», шел текст, который я привожу ниже со значительными сокращениями.

«Прежде всего я должна предупредить, что не имею возможности назвать имя человека, на короткий срок вручившего мне рассматриваемые здесь письма, – таково было его главное условие, с которым я вынуждена согласиться, чтобы о их существовании, по крайней мере, стало известно общественности. Второе мое предупреждение состоит в том, что за неимением достаточного времени для более полного ознакомления с этими письмами предлагаемое мною сообщение надо рассматривать как подготовительный материал для серьезного научного исследования, которое, я надеюсь, обязательно состоится в будущем, когда исчезнут причины, заставившие обладателя писем обратиться ко мне за помощью в переводе, не раскрывая источника их приобретения.

Архив, попавший в мои руки таким необычным образом, представляет собой фамильные письма Мусиных-Пушкиных, полученные ими в семейной усадьбе Иловне за период с 1806о по 1829 год. Большинство писем написано на французском языке, причем таким красивым, изящным языком, что читать их доставило мне истинное удовольствие (французский язык я знаю в совершенстве, поскольку родилась в Париже, где мой отец был сотрудником российского посольства).

Не меньшее удовольствие доставило мне читать и немногие русские письма, написанные характерным языком того времени, языком Карамзина и Державина, еще испытывающим сильное влияние только что закончившегося восемнадцатого столетия.

По письмам из этого семейного архива видно, что к началу девятнадцатого века Мусины-Пушкины достигли, пожалуй, высшей точки своего расцвета и благополучия. Алексею Ивановичу принадлежали земли в Мологском, Рыбинском, Мышкинском, Нерехтском и Ярославском уездах, а также калужские, каменские и подмосковные имения, что делало его одним из крупных землевладельцев России. Но любимой его усадьбой была “родная”, как он неоднократно замечал в письмах, Иловна. Здесь вместе с семьей он проводит каждое лето, занимается строительством церкви, постоянно что-то переделывает в барском доме; всех, кто бы ни приехал к нему в гости, водит показывать “свою знаменитую мельницу”.

В письмах Мусин-Пушкин предстает рачительным и культурным хозяином, одним из самых образованных людей своего времени, знатоком отечественной истории и страстным коллекционером предметов искусства и старины, древних рукописей и книг. Несколько раз в письмах упоминается собрание каких-то очень ценных медалей. Из письма к нему великой княжны Екатерины Павловны, которая обязана графу “в познании многих отечественных древних обрядов”, узнаем, что он дарил ей старинные книги, какие-то любопытные древности из своей коллекции.

Собственных писем Алексея Ивановича в этом собрании немного, и все они – на русском языке. Исключение составляют его указания архитектору, которые в письмах жене он дописывал по-французски. Непонятно, почему граф делал это исключение, речь в этих приписках шла о перестройке каких-то “маленьких комнат” в Иловне и в московском доме Мусина-Пушкина на Разгуляе.

Граф был убежденным противником, как он выражался, “вредной галломании”. Один из его сыновей пишет другому: “Отец очень обрадовался твоему письму, несмотря даже на то, что оно было на французском языке”.

Еще одна красноречивая деталь к портрету Мусина-Пушкина – его отношение к слугам и крепостным. При этом не следует забывать, что граф жил в эпоху Аракчеева и военных поселений, когда телесные наказания были не только обычны, но и узаконены, а жизнь крепостного ценилась порой дешевле охотничьей собаки. В этих условиях вся семья Мусина-Пушкина составляла редкое исключение. В 1808 году умер лакей графа Антон, и Алексей Иванович настолько огорчен этой смертью, что его не трогает даже пожар в одном из его имений, нанесший ему огромные убытки. В другой раз, когда заболел один из его дворовых, за ним ухаживала вся семья, за большие деньги в имение был приглашен знаменитый столичный врач. После смерти Мусина-Пушкина графиня Екатерина Алексеевна в письмах детям неоднократно ставит им в пример отца, который “за всю свою жизнь никогда не тронул пальцем ни одного из своих людей”. Когда младший сын Владимир – будущий декабрист – во время своего путешествия в Крым на какой-то станции побил станционного смотрителя – случай по тому времени заурядный – это вызвало в семье целую бурю: от матери, братьев и сестер к нему полетели возмущенные письма.

Доброта и гуманность Алексея Ивановича не мешали ему быть строгим и требовательным отцом. Можно представить себе, как бы отнесся он к поступку “декабриста”, будучи к тому времени жив.

Старший сын графа Иван, судя по переписке, был человеком добродушным, но несколько апатичным, слабовольным. Даже в зрелом возрасте он не выходит из подчинения отцу. Решив, что дипломатическая служба портит молодых людей, так как все в ней сводится к “хорошему обеду для желудка и к картам для ума”, отец заставляет его бросить это поприще и перейти на юридическое. “Пора заниматься серьезнее, а не все бостоном, лучше между гуляньем читать полезное, и при том завести порядок в делах”, – пишут старшему сыну родители. И тот, хотя мечтает о военной службе, не смеет ослушаться отца и подает прошение в сенат, “дабы в сем святилище правоведения возмог почерпнуть навык к делам”. Место он получил, но, увы, не в “святилище правоведения”, а в какой-то мелкой палате. Возмущенный и обиженный этим назначением, Иван, не решаясь обратиться к отцу, пишет раздраженное письмо матери и пеняет, что послушался родителей. Вряд ли Екатерина Алексеевна скрыла это письмо от мужа, и в результате Иван получает такой ответ: “Преодолевай всю неприятность твоего нового места. Благородно мыслящий человек с хорошим поведением не унижается местом. Послушание твое родительской воле, хотя и имеет следствием неприятное помещение, не останется без вознаграждения”.

И сын смиряется, хотя ему уже двадцать пять лет и он имеет камер-юнкерское звание.

К этому же времени относится письмо матери, в котором она (конечно, по наказу мужа) заставляет сына, получившего французское образование, осваивать родной язык: “Отбросьте Ваше самолюбие, что Вам 25 лет, здесь один молодой человек 30 лет как ребенок учится русскому языку”. Послушный родительской воле, Иван начинает выполнять и этот наказ, хотя имел в характере черты лености, сибаритства.

Однако во время Отечественной войны этот мягкий, покладистый человек показал себя мужественным воином: был “употребляем в самых опасных случаях”, в битве при Люнебурге “бросился сам собой, усмотрев, что неприятель опрокинул пехоту, и первый вошел в город”, участвовал в штурме Берлина и в победоносном вступлении в Париж, был награжден Георгием и золотой шпагой “за оказанную им храбрость и мужество противу французских войск”. И здесь, конечно, сказалось патриотическое воспитание, которое дал своим детям Алексей Иванович, для которого честь и достоинство России были превыше всего.

Но самой даровитой личностью из трех сыновей графа и пяти дочерей был, пожалуй, средний сын Александр. По его письмам видно, что он увлекался математикой и инженерными науками; путешествуя по Крыму, обмерял и исследовал знаменитый Тмутараканский камень; прекрасно зная древние языки, работал над переводами; был избран членом Общества истории и древностей российских.

Родители предназначали ему дипломатическую карьеру, которая, как писали они сыну, “гораздо была бы прочнее и выгоднее капитанского чина в армии”. Но это не Иван, вся его короткая жизнь была трудным поиском своего места в жизни, своего главного дела. “Прямо не видишь ни в чем своей пользы, по службе гонялся за разными предприятиями и ни одного не усовершил”, – упрекает его мать за то, что вместо заботы о собственной карьере он кидается от одного занятия к другому. Его воспитатель – французский аббат Сюрюгм, бежавший в Россию от Наполеона, вторит Екатерине Алексеевне: “Вы истощили Ваши силы, желая скорей добежать до цели”.

Создается впечатление, что Александра понимает в семье только один человек – его отец, сам всю жизнь испытывающий жажду поисков и открытий. Намереваясь присоединить свое Собрание российских древностей к библиотеке Коллегии иностранных дел, Мусин-Пушкин пишет о том царю и просит допустить к пользованию этой библиотекой Александра, явно увидев в нем продолжателя того дела, которому ревностно и страстно служил сам. Но началась война с Наполеоном, и плану графа не суждено было сбыться.

Писем за двенадцатый год немного, но они дают яркое представление о том, как русская аристократия встретила войну с “узурпатором”. Графиня Екатерина Алексеевна, которая в это время находилась в Петербурге, пишет, как развлекается на островах высшее общество. От столицы не отстает и Москва, на Масленицу балы, спектакли, маскарады, концерты следуют непрерывной чередой. А на границе стоят одна перед другой две огромные армии. Тревожное затишье заканчивается переходом армии Наполеона Немана, положившим начало войне, которая затем будет названа Отечественной.

В Москву приезжает император Александр Первый, что вызывает в древней столице взрыв патриотизма. Купцы, аристократы, ремесленники экипируют и содержат за свой счет целые полки. Об этом каждую неделю пишет в письмах оставшийся в Москве аббат Сюрюгм. Тон писем спокойный, тревоги еще нет, и только после Смоленского сражения в них начинают звучать взволнованные ноты.

Наполеон продвигается все дальше в глубь России, все ближе к Москве. Богатые семьи начинают выезжать из Первопрестольной в Ярославль, Нижний Новгород, Рязань. За лошадей платят безумные деньги: пятнадцать лошадей до Казани – четыре тысячи рублей, две лошади до Рязани – пятьсот.

А в это время в Иловне Александр собирает из местных крестьян партизанский отряд и ведет его к Москве, где вступает в регулярную армию. В Иловну приходят его восторженные письма, из которых видно, что он сражается с французами, не ведая страха. Под пулями, которых, по его выражению, “можно набрать полные руки”, Александра огорчает только то, что ему так долго не высылают парадной формы.

Особенно хороши последние письма, когда русские войска без отдыха гонят Наполеона из России, когда Александру удалось отличиться при штурме Мариенвердера. Но это было уже перед самой его смертью – 23 марта 1813 года при взятии Люнебурга, в который первым вошел старший брат Иван, Александр был убит.

“Лишась бесценного сокровища и приятнейшей сердцу моему надежды, чем начать и что сказать?!” – пишет о его гибели безутешный Алексей Иванович. “Необыкновенное свое желание служить отечеству он запечатлел своей кровью”, – сокрушается граф через месяц после гибели сына, которому исполнилось всего двадцать пять лет.

А первого февраля 1817 года, на семьдесят третьем году жизни, скончался и сам граф. Гроб с его телом крепостные крестьяне, в знак любви и уважения, безмолвно несли на руках от Москвы до “Иловны, где он и был погребен на семейном кладбище Мусиных-Пушкиных…”»

Всего в старой синей папке было тридцать страниц мелкого убористого текста, но о самом Мусине-Пушкине я больше не нашел в ней никаких интересных сведений. Подробно рассказывалось о личной жизни его детей, о содержании писем к ним Екатерины Алексеевны, о ведении хозяйства в Иловне, о хороших и непутевых управляющих усадьбой. И только в самом конце автор обзора почему-то опять вернулся к событиям осени 1812 года и коротко сообщил еще об одном письме. В нем говорилось о ценностях, погибших в московском доме Мусиных-Пушкиных, и о том, как благодаря распорядительности старого слуги Ивана Петрова удалось переправить в Иловну картины, медали, гравюры и бриллианты.

Обзор заканчивала следующая фраза: «Из-за недостатка времени, которое было дано мне для ознакомления с этими письмами, я не могу подробно изложить их содержание, но и по сказанному здесь можно судить, насколько интересен и ценен этот архив; и тем обиднее, что его прошлое, настоящее и будущее покрыты мраком неизвестности».

С этим замечанием, внимательно ознакомившись с содержимым синей папки, трудно было не согласиться. Но это не все, что я вынес из знакомства с ней. В ходе нашего расследования по делу о «Слове о полку Игореве» я все время видел перед собой сиятельного графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина таким, каким он красовался на парадном портрете в музее, – энергичным и хитроватым баловнем судьбы. Сведения, извлеченные мною из синей папки, заставили меня иначе посмотреть на удачливого коллекционера. Я представил, какой трагедией была для него потеря Собрания российских древностей, которому он отдал всю свою жизнь. Как болезненно воспринимал граф слухи, сплетни, подозрения, окружавшие его имя и его Собрание. Каким ударом стала для Мусина-Пушкина гибель сына Александра, в котором он видел продолжателя своего дела. Возможно, собственная смерть была для графа как избавление от обрушившихся на него невзгод.

Представилось, как по заснеженной дороге, через древние русские города Сергиев Посад, Переславль-Залесский, Ростов Великий, Ярославль бородатые мужики в подпоясанных армяках несут на руках богато украшенный гроб своего барина, как на кладбище в Иловне тоскливо раздаются в морозном воздухе удары заступа и среди белых сугробов вырастает холмик черной земли.

И после смерти не повезло когда-то удачливому графу – найденное им «Слово о полку Игореве» сгорело в Московском пожаре, а над графской могилой, словно в насмешку, разлилось искусственное море, скрыв от людских глаз место погребения человека, посвятившего свою жизнь сохранению культурного наследия России, раскрытию тайн ее истории. Как часто судьба отворачивается от тех, кто этого не заслужил!

Возвращая Лидии Сергеевне синюю папку, я рассказал ей, как в корне изменилось мое отношение к Мусину-Пушкину. Выслушав меня, женщина довольно улыбнулась:

– По правде говоря, именно на это я и рассчитывала, когда давала вам папку… А что вы думаете об истории переписки? Как она очутилась у ее владельца и почему он поставил перед Подосиновой такое условие – не называть его имени?

– Что тут можно сказать, если она даже не намекнула, кто этот владелец?!

– Судя по всему, Евгения Васильевна была очень обязательной женщиной, потому и не нарушила данное ею обещание…

Лидия Сергеевна помедлила и, взглянув на меня, неуверенно спросила:

– У вас не возникает подозрения, что владелец этой переписки и человек, приславший вам акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина, – одно и то же лицо? И этот человек – уголовник Самойлин?

– Этого не может быть! – воскликнул я с такой горячностью, словно давно был знаком со Стариком и хорошо его знал.

– А по-моему, такой вариант вполне возможен, – рассудительно произнесла Лидия Сергеевна. – Я уже высказывала вам свое мнение, что акварель, вероятней всего, находилась в каком-то собрании или коллекции, которая была малодоступна. Таким местом вполне мог быть тайник в доме Мусина-Пушкина. После убийства оперуполномоченного НКВД Самойлин завладел хранившимися там ценностями, этой акварелью и перепиской.

– А зачем он прислал акварель мне?

– Ну, это уже другой разговор, тут остается только гадать. Может, перед смертью его начали мучить угрызения совести, вот он и выбрал вас – пишущего человека, – чтобы исповедаться перед вами, а потом, с вашей помощью, и перед другими?…

Предположение Лидии Сергеевны, сначала показавшееся мне фантастическим, теперь, когда она так логично его обосновала, не на шутку расстроило меня: не очень-то приятно будет узнать, что я затеял расследование по делу о «Слове о полку Игореве» по инициативе человека с уголовным прошлым, в придачу, вероятно, и сейчас скрывающегося под чужой фамилией. Но это было не самое страшное, меня пугало другое: с этим опасным человеком была хорошо знакома Наташа, ставшая его личным курьером.

Вернувшись из музея домой, я через справочное бюро узнал телефон общежития, где жила Наташа, и позвонил туда, но она еще не вернулась из института. Тогда я наказал дежурной, чтобы Наташа перезвонила мне сразу, как только появится.

Звонок, которого я ждал с таким нетерпением, прозвенел через три часа, когда я уже потерял надежду его услышать.

– Вы просили позвонить вам. Что случилось? – спросила Наташа, и от одного ее голоса у меня пропал собственный.

– Выслушайте меня внимательно, – с трудом взял я себя в руки. – Вы уверены, что Лев Семенович – человек, достойный доверия?

– Почему вы спрашиваете об этом?

– У меня есть основания сомневаться в его порядочности. Дай бог, если я ошибаюсь. А если нет? Я боюсь, он может обмануть вас, запутать в своих сетях, и вы окажетесь без вины виноватой.

– Не надо меня пугать. О каких основаниях вы говорите? Изложите их, иначе все это будет похоже на клевету.

– Вы можете назвать фамилию Льва Семеновича?

– Нет.

– Тогда по крайней мере ответьте: его фамилия не Самойлин?

– Нет, – повторила Наташа, но уже более резким тоном.

– Я не стал бы беспокоиться из-за пустяков. Пока мне самому еще не все известно как следует, но некоторые совпадения настораживают. Может, мы встретимся сегодня?

– Зачем?

– Хочется побольше узнать об этом человеке.

– Вон вы к чему клоните! – желчно произнесла девушка. – Зря стараетесь, я все равно ничего вам не скажу. И больше по этому поводу не звоните!..

– Не кладите трубку! – взмолился я, но в ответ услышал короткие гудки.

Глава вторая. Преславный град Ростов

Несмотря на все случившееся, на следующий день после разговора с Наташей я отправился в Ростов, надеясь, что эта поездка отвлечет от тревожных мыслей.

Однако они не покидали меня всю дорогу. Опять и опять вспоминая телефонный разговор с девушкой, я то последними словами ругал себя, что затеял его, то возмущался Наташей, не пожелавшей прислушаться к моему предостережению. Вместе с тем меня не оставляла мысль, что, возможно, предположение Лидии Сергеевны насчет личности Старика ошибочно, построено на одном лишь стечении обстоятельств. В таком случае, если Наташа передаст мой разговор с ней Старику, он может тут же прервать наши отношения, и я никогда не узнаю, какими уникальными материалами о «Слове» он располагает. Или, кроме акварели и первого издания «Слова о полку Игореве», у него ничего больше нет и с самого начала меня вовлекли в какую-то мелкую, непонятную игру? Но тогда почему в ней участвует Наташа, которая с первой встречи показалась мне умной, уравновешенной девушкой?

Подозрения, одно фантастичнее другого, буквально роились у меня в голове и портили настроение. Больше того, когда автобус уже подъезжал к Ростову, я стал испытывать чувство, что кто-то, сидящий сзади меня, настойчиво смотрит мне в затылок. Несколько раз оглянулся, но никто из пассажиров не привлек моего особого внимания: одни дремали, другие равнодушно смотрели в окна.

Анна Николаевна жила в собственном домике неподалеку от вокзала, и, выйдя из автобуса, я отправился к ней пешком. И тут неожиданно ко мне вернулось неприятное ощущение, будто кто-то следит за мной. Чтобы избавиться от этого наваждения или, наоборот, – окончательно убедиться в обоснованности своей тревоги, я остановился и, закуривая, посмотрел назад, пристально вглядываясь в лица прохожих. Однако и на этот раз никто не вызвал моего подозрения.

Я уже хотел спокойно следовать дальше, как вдруг заметил на другой стороне улицы человека, показавшегося мне знакомым: высокого кудлатого мужчину в зеленой рубашке с закатанными рукавами. Не сразу вспомнил, что видел его в автобусе, среди пассажиров, вместе с которыми приехал в Ростов. Не его ли взгляд преследовал меня в дороге?

Но тут же я одернул себя – мало ли с кем из пассажиров автобуса мне могло быть по пути?

Однако для верности я решил все-таки понаблюдать за мужчиной: если он не остановится и пройдет мимо, значит, случайный прохожий.

Сначала мне показалось, подходя ко мне, мужчина замедлил шаги, словно вдруг сбился с дороги и не знал, куда идти дальше. Но тут же я убедился в своей ошибке: не глядя на меня, мужчина в зеленой рубашке энергично прошагал мимо и вскоре свернул за угол.

Я облегченно вздохнул – для полноты отрицательных ощущений не хватало только слежки. И направился к домику Анны Николаевны, не оглядываясь назад, уверенный, что все мои подозрения были ложными.

В повести «Секрет опричника» я уже рассказывал, при каких обстоятельствах познакомился с Анной Николаевной: как-то меня пригласили в Ростов на занятия литературной группы при районной газете, а потом, по дороге на вокзал, я проводил эту милую пожилую женщину до ее деревянного собственного домика с окнами, украшенными резными наличниками.

Наше знакомство продолжилось во время поисков новгородских сокровищ, когда след авантюриста Отто Бэра привел меня в Ростов Великий, где предприимчивый потомок иноземца-опричника был наконец-то арестован в одной из местных церквей.

О том, что Анна Николаевна – сестра Окладина, позднее я узнал от историка, сама же она об этом даже не обмолвилась. «Моя старшая сестра тоже любит иногда напустить таинственности», – так объяснил Окладин ее поведение. Сейчас, подходя к знакомому дому, мне вспомнился разговор с ней о ростовском митрополите Ионе Сысоевиче, при котором был возведен здешний Кремль. Тогда я высказал предположение, что Иона Сысоевич, будучи активным сторонником низвергнутого патриарха Никона, потому и выстроил свой митрополичий двор в виде настоящей военной крепости, что хотел бросить здесь, в Ростове Великом, прямой вызов светской, царской власти. Хотя Анна Николаевна не оставила от моей версии камня на камне, но заметила, что мы с ней, судя по всему, родственные души, поскольку она тоже не любит, когда начинают утверждать, будто в отечественной истории все давным-давно известно и никаких загадок больше не существует. Именно это «родство душ» и усиливало мое желание поговорить с Анной Николаевной о «Слове о полку Игореве» – я надеялся услышать от нее сведения, которые, возможно, дополнят наше расследование.

Анна Николаевна встретила меня с таким радушием, что на время я забыл о тех неприятных мыслях, которые досаждали мне в дороге. Да и сама обстановка ее старомодной, уютной квартиры действовала на мои натянутые нервы успокаивающе: с пожелтевших от времени фотографий на стенах смотрели симпатичные лица многочисленных родственников и близких знакомых Анны Николаевны, тут же висели живописные и графические виды Ростова, образцы старинной ростовской финифти. А когда хозяйка подала на стол чай с вареньем, то я и вовсе почувствовал себя как дома у родителей.

С врачом беседуют о болезнях, с писателем – о творческих планах, с краеведом – о его родном городе. Даже без наводящих вопросов Анна Николаевна заговорила о Ростове, который любила самозабвенно и трогательно:

– В прошлом наш город называли Ростовом Великим, а теперь только и слышишь повсюду: Ростов Ярославский, Ростов Ярославский… Это несправедливо. Ведь Ростов гораздо старше Ярославля, который входил в Ростовское княжество, у нас богатейшая история, ростовцы внесли в русскую культуру огромный вклад. Разве теперь, когда Ростов стал районным городом Ярославской области, все это уже не в счет? Я понимаю. Ростов Ярославский звучит конкретнее – сразу ясно, о каком именно Ростове идет речь. Но такая конкретность нужна только тем, кто плохо знает отечественную историю. Зачем же ориентироваться на ленивых людей, не помнящих своего родства?

Мне вспомнилась стела при въезде в город с гордым оленем на гербе и торжественной надписью на камне: «Здесь светло красуется преслав-ный град Ростов». Но собственно «преславный град» был дальше, возле Кремля, а сначала надо было миновать микрорайон новостроек, который ничем не напоминал о славном прошлом древнего города.

Анна Николаевна была права – как поэтично и величаво звучит Ростов Великий и сколько безвкусицы, канцеляризма в Ростове Ярославском, не говоря уже об исторической несправедливости.

Однако мы с Анной Николаевной оба оказались оптимистами и сошлись на том, что придет время, когда городу вернут его подлинное название.

Когда я, воспользовавшись случаем, объяснил хозяйке, что в Ростов Великий меня привело желание разобраться в истории «Слова о полку Игореве», она перебила меня:

– Можете ничего не объяснять – вчера мне позвонил Михаил Николаевич и уже сообщил о расследовании, которое вы затеяли. Меня только изумило, как вам удалось привлечь к нему моего брата? Ведь он такой рассудительный.

– А меня, Анна Николаевна, другое удивляет: обычно он защищает общепринятое, установившееся мнение, а в данном случае доказывает, что «Слово» – литературная мистификация. Ладно бы, это утверждал Пташников, но Михаил Николаевич…

– Действительно, странная позиция, – согласилась со мной хозяйка. – И вы не догадываетесь, в чем тут дело?

– Представления не имею. Может, вам что-нибудь известно?

Я заметил, прежде чем ответить, Анна Николаевна в замешательстве затеребила кисти скатерти, которой был накрыт стол.

– Не знаю, не знаю, что с ним случилось. Иногда Михаил Николаевич бывает очень скрытным.

– Не нашел ли он какое-нибудь свидетельство, которое подвергает подлинность «Слова о полку Игореве» сомнению? – спросил я, внимательно всматриваясь в полное, морщинистое лицо Анны Николаевны.

И опять я уловил в ее голосе колебание, неуверенность:

– Вполне возможно, ведь Михаил Николаевич давно интересуется историей «Слова», сейчас готовит какую-то публикацию о нем.

– Вон как! – удивился я. – Нам с Пташниковым он об этом ничего не сказал…

По всему было видно, этот разговор явно тяготит Анну Николаевну. Возможно, подумал я, она знает, почему Окладин так негативно относится к официальной истории «Слова». Но почему она не хочет назвать подоплеку такого отношения? Не предупредил ли ее историк, чтобы она не называла мне эту причину? Но если моя догадка верна, что заставило Окладина так поступить?

Как ни ломал голову, я не мог дать поведению Окладина какого-то разумного объяснения, а те, что приходили на ум, казались слишком нереальными.

Тут мне пришли на память слова Окладина, что его сестра любит напустить на себя таинственность. Может, и в данном случае Анна Николаевна просто интригует меня?

Успокоив себя этим нехитрым предположением, я перевел разговор в деловое русло:

– Михаил Николаевич сообщил мне, что у вас есть собственная версия, как «Слово о полку Игореве» очутилось в Ярославле. Вы можете изложить эту версию?

Анна Николаевна заявила с твердостью, которую я в ней даже не предполагал:

– Если «Слово о полку Игореве» и было найдено в Ярославле, то попало оно туда из Ростова!

По одной этой фразе мне стало ясно, что в Ростов я приехал не зря. Спросил, какими фактами располагает Анна Николаевна.

– Фактов много, но я никогда не задавалась целью построить из них доказательство. В конце концов не столь важно, где находился список «Слова», – в Ростове или в Ярославле. Как писал один поэт: «Нет в России города без славы».

Я возразил Анне Николаевне:

– Если выяснится, где было найдено «Слово о полку Игореве», возможно, легче будет узнать, кто его автор, рассеются другие загадки.

– В таком случае давайте разложим факты по полочкам.

В Повести временных лет первое упоминание Ростова приходится на 862 год, когда он уже был значительным городом, о чем ясно свидетельствует летописная запись: «И прия власть Рюрик, и раздай мужем свои грады: овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро». После крещения Руси киевский князь Владимир Святославович посылает сюда на княжение своего сына Ярослава, прозванного позднее Мудрым. Он княжит у нас до 1010 года и в это время закладывает первый русский город на Волге – Ярославль. «Слово о полку Игореве» было написано в конце двенадцатого века, когда Ярославль был небольшой заштатной крепостью Ростовского княжества, а Ростов уже назывался Великим и по праву считался одним из главных политических, религиозных и культурных центров Русского государства. Здесь были написаны первые русские жития, рассказывающие о ростовских святых Леонтии, Исайи, Авраамии, а жития, если разобраться, это первые художественные произведения древней русской литературы. Летописи в основном шли за историческими событиями, а в житиях было больше вымысла, образности, от них только шаг к «Слову о полку Игореве»…

Наверное, с Анной Николаевной можно было поспорить, но она с такой убежденностью доказывала особую роль Ростова в развитии русской литературы, что это невольно подкупало. Каждый краевед свято считает, что его село, город, даже какая-нибудь безвестная деревенька занимает в истории особое место. Пташников непоколебимо был уверен – все самое важное и интересное в русской истории случилось в Ярославле; Анна Николаевна с такой же искренностью утверждала – в Ростове Великом. Спорить с ними на эту тему было бесполезно, тем более что, слушая такие доказательства, я неизменно начинал им верить. Так происходило со мной и на этот раз.

– Родословная ростовских удельных князей начинается со старшего сына Всеволода Большое Гнездо – Константина. Родился он в 1186 году, умер в 1219-м. Таким образом, «Слово о полку Игореве» было создано при жизни этого образованного князя-книжника, – многозначительно заметила Анна Николаевна. – При Константине началось ростовское летописание, из Ярославля была переведена сюда первая на северо-востоке Руси школа, получившая название Григорьевский затвор, при ней – богатейшая по тем временам библиотека в тысячу томов. Вспомните, как автор «Слова» отзывается об отце Константина:

Великый княже Всеволоде!

Не мыслию ти прелетети издалеча

отня злата стола поблюсти!

Ты бо можеши Волгу веслы раскропити,

а Дон шеломы выльяти! —

торжественно, нараспев прочитала Анна Николаевна. – Вот и напрашивается вопрос: не был ли Константин первым владельцем «Слова о полку Игореве», в котором о его отце Всеволоде сказаны такие восхищенные слова?

– Но как оно оказалось в Ростове, так далеко от тех мест, где происходит действие «Слова»?

– Все симпатии автора «Слова о полку Игореве» в борьбе за главенство княжеских родов на стороне Ольговичей, однако он с явным уважением упомянул и Всеволода Большое Гнездо из рода Мономаховичей. Не служил ли он до Игоря Всеволоду? Тогда можно объяснить, как «Слово о полку Игореве» оказалось у нас: автор вернулся с ним на родину, в Ростов. В то время такие переходы от одного князя к другому были распространены. Одним из дружинников князя Константина был упомянутый в летописи Александр Попович, которого считают прототипом знаменитого русского богатыря Алеши Поповича. Княжеские раздоры заставили его и его дружину покинуть Ростов и перейти на службу к киевскому князю Мстиславу Романовичу. Таким же образом мог оказаться в Ростове и автор «Слова о полку Игореве», а его произведение – в библиотеке Константина. Впрочем, из летописи известно, что в тринадцатом веке библиотека Константина сгорела. Даже построенных Константином церквей в Ростове не осталось, только две медные львиные головы, каждая с кольцом в пасти, сохранились от той поры на кованых дверях Успенского собора. Но бывает, книги оказываются прочнее каменных стен. Ведь каким-то образом сохранилась после пожара старая ростовская летопись! «Слово о полку Игореве» тоже могло сохраниться здесь и дойти до нас благодаря тому, что его переписали в Григорьевском затворе. Сюда приходили учиться из Великого Устюга, Новгорода, Пскова, где один из списков «Слова» прочитал писец Домид и сделал из него выписку на полях Апостола. Еще до революции в Олонецкой семинарии некий преподаватель показывал своим ученикам какой-то список «Слова о полку Игореве» и говорил, что он более подробный, чем изданный в Москве. Таким образом, найденный Мусиным-Пушкиным список был не единственным. Возможно, тот Олонецкий список ответил бы на вопросы, где, кем и когда было создано «Слово».

Я слышал об Олонецком списке впервые, спросил Анну Николаевну о его судьбе.

– Учитель умер, рукопись исчезла, – коротко сказала она и печально добавила: – «Слово о полку Игореве» будто рок преследует…

Я не мог не согласиться с ней: Олонецкий список исчез бесследно. Ярославский, в составе Хронографа, при невыясненных обстоятельствах пропал из монастырской книгохранительницы и оказался у Мусина-Пушкина. Побывал в Петербурге, потом очутился в Москве, где и сгорел почти со всем первым тиражом. Нелегкая судьба выпала этому произведению, написанному неизвестным автором.

Анна Николаевна напомнила мне, что из стен Григорьевского затвора вышел Епифаний Премудрый, возможно, причастный к судьбе «Задонщины», написанной в подражание «Слову». Это, по ее мнению, подкрепляло версию о ростовском происхождении древнего списка.

Но оставался открытым вопрос, кто же был автором «Слова»?

Когда я задал его Анне Николаевне, она лукаво улыбнулась:

– Пожалуй, авторство не приписывалось только женщине, а между тем плач Ярославны – самая эмоциональная и совершенная часть «Слова». И это не мое мнение – так считал Пушкин, утверждавший, что все русские поэты восемнадцатого века «не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны». Почему бы не предположить, что «Слово о полку Игореве» написала женщина?

– Очень неожиданное предположение.

– Но не парадоксальное, если рассмотреть его спокойно и не предвзято. Судите сами. С 1238 года к Ростову переходит общерусское летописание, которое было заведено еще при князе Константине, потом продолжилось при его сыновьях. Ростовский свод 1249 года вошел в состав Лаврентьевской летописи, дополненный житиями Александра Невского и ростовского епископа Кирилла, при дворе которого велось летописание. Кирилл был человеком образованным, вместе с князем Константином собирал его библиотеку. Рядом с Кириллом в ростовской летописи часто начинает упоминаться имя женщины-деятеля княгини Марьи Черниговской. А это не совсем обычно для русских летописей. Так появилось предположение, что она была среди авторов ростовской летописи, в частности ею был создан летописный рассказ за 1246 год об отце Михаиле Черниговском. Все позднейшие рассказы о князьях, погибших в Орде, подверглись воздействию этого ростовского сказания-жития. Кроме того, в Лаврентьевскую летопись вошел рассказ о ростовском князе Васильке – сыне Константина и муже княгини Марьи Черниговской. В 1238 году он был захвачен в плен после битвы на реке Сити, где встретились войска Бурундая и владимирского князя Юрия Всеволодовича. Силы были неравные, большинство русских князей не прислало своих дружин. Тяжело раненного Василько долго пытали, чтобы склонить к измене, но не добились своего и, замучив, бросили в Шеренском лесу неподалеку от Углича. Марья Черниговская с почестями похоронила его и постриглась в монастырь, где, видимо, и занялась летописанием, литературным творчеством. Родом она из Чернигова, значит, хорошо знала историю неудачного похода новгород-северского князя Игоря.

– И на этом основании вы делаете вывод, что она могла быть автором «Слова о полку Игореве»? – нетерпеливо спросил я, досадуя, что Анна Николаевна углубилась в историю, которая, на мой взгляд, не имела никакого отношения к нашему разговору.

– Я делаю не вывод, а предположение, – поправила она меня. – Если Марья Черниговская не была автором «Слова», то вполне могла быть обработчиком, переписчиком, наконец, просто читательницей, которую заинтересовало талантливое произведение, и из Чернигова она привезла его в Ростов.

– Согласитесь, все это не очень убедительно, – вынужден был сказать я.

– Здесь наблюдаются интересные параллели – схожесть судеб Ярославны и Марьи. У Ярославны муж уходит в поход на половцев – у княгини Марьи на татар. Из-за русской разобщенности тот и другой попадают в плен, только Василько, замученный татарами, гибнет, а князь Игорь спасается. Произведение с таким счастливым концом могло привлечь внимание княгини Марьи: ей был близок плач Ярославны, она сама испытала состояние ожидания, неизвестности о судьбе мужа. «Лицом красен, глазами светел и грозен, хоробр паче меры на ловах, сердцем легок, в бою храбр, в советах мудр, разумен в делах» – такой портрет Василько оставила в летописи княгиня Марья. Наверное, таким же видела князя Игоря любящая Ярославна. В последние годы княгиня Марья жила в Ростове у своих сыновей Бориса и Глеба, основала здесь монастырь Спаса на Песках, который чаще называют Княгинин, в нем в 1271 году и была похоронена. С ее смертью прекратились систематические записи ростовского летописания – еще один довод в пользу того, что она была автором летописных некрологов по убитым татарами русским князьям…

За интересным разговором я не заметил, как опорожнил третью кружку чая с клубничным вареньем, показавшимся мне необыкновенно вкусным.

Анна Николаевна сидела спиной к окну, выходящему на улицу, я – напротив нее; видел, как за окном проезжают редкие машины, идут прохожие. Ничто за окном не задевало моего внимания, пока случайно не заметил на противоположной стороне улицы мужчину, который стоял на месте, словно бы уставясь в окна дома Анны Николаевны. Я присмотрелся к нему, однако расстояние не позволяло разглядеть его как следует, вроде бы на нем была зеленая рубашка.

Почувствовав какое-то внутреннее беспокойство, я извинился перед Анной Николаевной и подошел к окну, чтобы раскрыть раму. Но пока дергал неподатливый шпингалет, человек напротив дома исчез, словно его и не было. Я даже не успел заметить, в какую сторону он скрылся.

– Кого вы там увидели? – спросила Анна Николаевна, несколько удивленная моим поступком.

– Почудилось, – сказал я, уже и сам сомневаясь, что человек на улице смотрел именно на дом Анны Николаевны.

Успокоившись, я вернулся за стол.

Мы опять заговорили о скептиках, подвергающих подлинность «Слова» сомнениям.

– Среди тех, кого называли авторами мистификации, я не вижу ни одного человека, которому было бы под силу создать «Слово», – сказала Анна Николаевна. – Ни сам Мусин-Пушкин и никто из его окружения не был наделен таким высоким талантом. Другое дело, если мистификатор жил гораздо раньше и для него подделать дух времени легче, поскольку он сам был воспитан на древнерусской книжности и родом из тех мест, где происходили события «Слова».

– Вы нашли подходящего человека для этой роли?

– Я удивляюсь, почему сторонники мистификации до сих пор не назвали его имени.

– Кто же это?

– Митрополит Дмитрий Ростовский. С ним связано несколько странных обстоятельств, которые я затрудняюсь объяснить.

Последнее замечание заинтересовало меня, я попросил Анну Николаевну изложить эти «странные обстоятельства».

– Во-первых, в своем «Келейном летописце» Дмитрий Ростовский упоминает Хронограф Спасо-Ярославского монастыря, с которым он работал. Если там было «Слово о полку Игореве», то митрополит, конечно, видел его. Но спрашивается тогда – почему Дмитрия, при его культуре и образованности, не заинтересовало это уникальное древнее произведение? Если же митрополит был автором «Слова», то он мог вставить его в Хронограф, не правда ли?

Я не смог ни возразить, ни согласиться с этим предположением.

– Во-вторых, когда Калайдович спросил у типографщика Семена Селивановского, который принимал участие в издании «Слова о полку Игореве», каким почерком была написана рукопись, принадлежавшая Мусину-Пушкину, тот, не раздумывая, ответил, что почерк был не очень древний и похож на почерк Дмитрия Ростовского, с рукописями которого типографщику, видимо, приходилось иметь дело.

– Любопытно.

– Наконец, как вы объясните, что по завещанию митрополита в гроб были положены его черновые бумаги? К чему эти странные предосторожности? Почему Дмитрий Ростовский так боялся, что кто-то ознакомится с его черновиками?

Я вынужден был согласиться: объяснить странное распоряжение трудно, хотя, вероятней всего, к истории «Слова о полку Игореве» оно никакого отношения не имеет. Но тут же вспомнилось, что сочинения Дмитрия Ростовского попали в коллекцию Мусина-Пушкина. Случайно ли это?

– Вот так создаются самые неправдоподобные версии, – угадала Анна Николаевна ход моих мыслей. – Несколько совпадений – и версия готова. Если подкинуть ее скептикам, они ухватятся за нее обеими руками. Но поэт Пушкин конечно же был прав – дух древности не подделаешь. Другое дело, что граф Мусин-Пушкин постарался скрыть обстоятельства находки «Слова». Ведь если разобраться, именно это утаивание правды и породило нездоровый, скептический интерес к «Слову». Не догадывался Мусин-Пушкин, чем обернутся его недомолвки. Иначе бы, может, как на духу признался Калайдовичу, где и каким образом приобрел список…

Уверенность Анны Николаевны, что судьба «Слова о полку Игореве» как-то связана с Ростовом, стала передаваться мне, как я ни пытался вначале внутренне сопротивляться этой версии. Хозяйка напомнила, именно в Ростове обнаружили ту редакцию «Девгениева деяния», которая наиболее близка к тексту в сборнике со «Словом» и из которого Карамзин сделал выписки; именно ростовские древние рукописи – три хронографа и одну степенную книгу – затребовал Мусин-Пушкин в 1792 году из архиерейского дома в Ростове и, получив их, не возвратил. Несмотря на то что многие исследователи оспаривали это, Анна Николаевна продолжала считать: один из хронографов мог быть тем самым, в котором граф нашел «Слово».

И еще об одном загадочном происшествии рассказала она мне: при переезде архиерейского дома из Ростова в Ярославль пропало несколько книг. Может, среди них было «Слово о полку Игореве»? Не в результате ли этой таинственной пропажи оно оказалось у сиятельного графа? Тогда легко объяснить, почему он так усиленно скрывал обстоятельства приобретения «Слова», а когда Калайдович стал настаивать на четком ответе, назвал умершего Иоиля Быковского – архимандрита того монастыря, куда эти книги должны были поступить.

Все могло случиться так или иначе, но больше, чем обстоятельства находки «Слова», меня интересовала сейчас личность его создателя. Что он представлял собой – талантливого автора нескольких произведений, одному из которых просто больше повезло и потому оно сохранилось, или он сотворил только «Слово», дошедшее до нас чудесным эхом?

– Даже самый гениальный автор не сможет сразу создать гениальное произведение, – убежденно сказала Анна Николаевна. – Кто-то справедливо заметил, что и Пушкин не сумел бы написать «Медного всадника», минуя все свои стихи и поэмы. В авторе «Слова» чувствуется талант, отшлифованный длительным опытом. Что же касается его одиночества в древней литературе, прочитайте «Моление Даниила Заточника». Оно было написано чуть позже «Слова» и обращено к переславскому князю Ярославу Всеволодовичу – сыну Всеволода Большое Гнездо, брату ростовского князя Константина. Талант и высокая книжная культура чувствуется в каждой фразе этого «Моления»: автор цитирует летописи и сборники изречений, переводные повести и книги священного писания, в совершенстве владеет книжным церковным и живым русским языком, сыплет пословицами и поговорками, дает широкую картину социальных отношений и обычаев. По художественному уровню это произведение можно поставить следом за «Словом», а создано оно здесь, на северо-востоке, в так называемой Залесской Руси. Впрочем, некоторые исследователи пытаются оторвать Даниила Заточника от переславской земли. Я уверена, это так же несостоятельно, как переселять автора «Слова о полку Игореве» из двенадцатого века в более позднее время. Даниил и автор «Слова» могли жить рядом, пользоваться одними монастырскими книгохранительницами. Наконец, они могли быть даже знакомы – талантливых и деятельных современников многое объединяет: оба страстные книжники и поэты, оба служили своим князьям, видели их сильные и слабые стороны, зависели от княжеской милости, но не боялись сказать правду в глаза. Вряд ли нравилось честолюбивым князьям осуждение княжеских усобиц. Возможно, сосланный за острый язык переславец Даниил повторил судьбу автора «Слова о полку Игореве» – писателя-патриота, который не мог молчать, наблюдая, как князья разрывают Русскую землю на куски и ведут ее к гибели…

– Своим произведением автор восславил Игоря, – возразил я. – А по-вашему получается, он был чуть ли не судьей ему. Как же тогда объяснить призыв к другим князьям отомстить за землю Русскую, за раны Игоревы?

– Действительно, создается впечатление, будто автор поет Игорю заздравный гимн. Но вчитайтесь в «Слово» внимательней. Какую цель ставит перед собой Игорь, отправляясь в поход на половцев? Дойти до края половецкой земли, испить шеломом воды из Дона. Где же тут герой, защитник родины? Три дня длилось сражение русских с половцами, но об участии в нем самого князя автор бросил только одну фразу: «Игорь полки заворочает». Здесь даже намека нет на воинскую доблесть Игоря. А вспомните обвинительную речь Святослава Киевского, слезы русских женщин, не дождавшихся своих мужей, и, наконец, короткую, но многозначительную фразу о поражении русского войска: «…сваты попоиша, а сами полегоша». Женив своего сына Владимира на дочери Кончака, князь Игорь стал сватом половецкого хана. Разве это не прямое обвинение князя в бессмысленной гибели русских воинов?

Признаться, такое толкование образа главного героя «Слова» несколько озадачило меня, хотя я не мог не согласиться, что доля истины здесь была.

И тогда опять возникал вопрос: кто же автор «Слова о полку Игореве»? Кто осмелился бросить князю Игорю такие серьезные обвинения?

– Справедливо замечено, что каждая новая кандидатура на роль автора только подтверждает свою неприемлемость, а в придачу и всех предыдущих кандидатур, – ответила мне Анна Николаевна. – Да и так ли важно знать имя автора «Слова»? Мы же не знаем мастера, воздвигнувшего храм Покрова на Нерли, но это не мешает нам восторгаться этим чудом. Имя автора почти ничего нам не даст. Мы и так достаточно знаем о нем – это был настоящий патриот и гениальный поэт. Разве этого мало?…

– Назвав имя автора «Слова о полку Игореве», мы восстановим историческую справедливость.

– Может быть, вы и правы, – вздохнула Анна Николаевна. – Кстати, о «Молении Даниила Заточника». В Переславле живет очень интересный человек – краевед Тучков, пытающийся восстановить эту самую историческую справедливость по отношению к Даниилу Заточнику и доказать, что «Моление» родилось именно на переславской земле. Если вы всерьез занялись судьбой «Слова о полку Игореве», вам надо поговорить с ним. В судьбах «Моления» и «Слова» очень много общего, возможно, каким-то образом эти судьбы даже пересекались. По крайней мере, так считает Тучков. Надумаете встретиться с ним, могу дать его адрес. Как-то в Переславле он рассказал мне о случайно увиденном им книжном собрании, которое затем таинственным образом исчезло. Если верить Тучкову, там были такие редкости, что среди них вполне могло оказаться и «Слово и полку Игореве».

Заинтригованный последним замечанием Анны Николаевны, я на всякий случай взял адрес Тучкова, хотя и не был уверен, что в ближайшее время смогу заехать к нему. Однако я ошибся…

Глава третья. Ситуация обостряется

Тепло попрощавшись с Анной Николаевной и поблагодарив ее за ростовские версии, которые так неожиданно и интересно дополнили мое представление об истории «Слова о полку Игореве», я вышел на улицу. Отяжелевшее солнце уже спускалось на купы деревьев и нагретые крыши, с железной дороги донесся гудок поезда, гулко раздавшийся в вечерней тишине.

Задача, ради которой я приехал в Ростов, была выполнена, с чистой совестью можно было возвращаться в Ярославль. И я уже хотел идти в сторону вокзала, как вдруг увидел на углу улицы, в тени дерева, кудлатого высокого мужчину в зеленой рубашке. Поймав мой взгляд, он тут же отвернулся, будто что-то высматривая в конце улицы.

Это был тот самый человек, которого я заметил, когда направлялся к Анне Николаевне!

Теперь y меня уже не оставалось никаких сомнений, что за мной действительно следят. Но кому это потребовалось? Золину, решившему таким образом выйти на Пташникова?

Сначала это предположение показалось мне единственно возможным, но тут же меня взяло сомнение: а стал бы Золин прибегать к такому хлопотливому способу, чтобы найти краеведа? Не другое ли тут? Не разговор ли с Наташей, которая могла передать его Старику, стал причиной того, что за мной стали следить? Если Старик и Самойлин – одно лицо, то он, узнав от Наташи о моих подозрениях, вполне мог нанять человека и отправить его за мной в Ростов. Но зачем? Чтобы выяснить, с кем я буду встречаться, или причина серьезней? Уж не решили ли меня устранить?

Хотя это предположение выглядело совершенно неправдоподобным и я тут же отбросил его, но в какое-то мгновение почувствовал себя так неприятно, словно в меня нацелились и вот-вот раздастся выстрел.

«Что делать? – мучительно думал я, закуривая сигарету и поглядывая в сторону Кудлатого. – Если пойду на вокзал, он тут же может зайти к Анне Николаевне и под каким-нибудь благовидным предлогом выведать у нее, зачем я приезжал, а потом узнать, кто скрывается в моих очерках под именем Краеведа, о чем Анне Николаевне было прекрасно известно.

Как поступить в этой ситуации? Вернуться и предупредить Анну Николаевну, чтобы она молчала, если Кудлатый явится к ней? Но кто его знает, к чему он прибегнет для выяснения того, что ему было поручено? Нет, надо обязательно увести его от этого дома, иначе не будет мне покоя».

И я решительно повернул от вокзала в противоположную сторону, к Спасо-Яковлевскому монастырю. Пройдя метров сто, обернулся. Кудлатый следовал за мной как привязанный. Это подняло мое настроение – уловка удалась. Кроме того, рассудил я, полученные от Анны Николаевны сведения необходимо было здесь же, в Ростове, привести в порядок, иначе просто запутаюсь в них. И, стараясь не думать о «хвосте», я прибавил шаг.

Спасо-Яковлевский монастырь, как до этого сообщила мне Анна Николаевна, образовался в результате слияния стоявших рядом Княгинина монастыря, основанного Марьей Черниговской, и Яковлевского, заложенного в конце четырнадцатого века при ростовском епископе Иакове. Казалось, монастырь специально так близко прижался к самому берегу озера Неро, чтобы отразиться в его спокойной зеркальной глади своими стенами и башнями. Сохранившиеся на территории монастыря соборы возвели позднее – при деятельном митрополите-строителе Ионе Сысоевиче и углубленном в церковную книжность митрополите-писателе Дмитрии Ростовском. Везло Ростову Великому на высших священнослужителей – как правило, это были люди незаурядные, с талантливой «особинкой».

С московской дороги к монастырю спускалась кривая широкая улица. Через открытые ворота в монастырской стене я прошел к Зачатьевскому храму, возле которого, по словам Анны Николаевны, был похоронен Дмитрий Ростовский. Представились пышные похороны митрополита, на которые пожаловала даже царица, вспомнил о положенных в гроб черновиках. И только сейчас, в этом тихом монастыре на окраине Ростова, мне подумалось, что у странного предсмертного наказа Дмитрия, возможно, было очень простое объяснение: его творчество выходило за жесткие рамки церковных догм, не всеми своими мыслями он мог поделиться с современниками, потому и взял самые сокровенные записи с собой в могилу. Вспомнился спектакль Московского камерного театра «Ростовское действо», поставленный по «Комедии на Рождество» Дмитрия Ростовского. Он был автором текста и музыки, в свое время комедия вызвала огромное количество подражаний, была проникнута верой в мир, добро и справедливость. Имела большой успех и современная постановка; заложенные в комедии идеи не устарели, творчество Дмитрия Ростовского продолжало служить людям. По сути дела, здесь, в Ростове, Дмитрий начал работу, которую в Ярославле продолжил Федор Волков и завершил созданием первого русского театра.

Рядом с Зачатьевским храмом возвышался Дмитриевский собор. Сюда просвещенный граф Шереметев – муж знаменитой Параши Жемчуговой – намеревался перенести обретенные мощи Дмитрия Ростовского, но этому неожиданно воспротивились монахи.

Я сделал несколько шагов и оказался у церкви Спаса на Песках бывшего Княгинина монастыря, основанного первой русской женщиной-летописцем Марьей Черниговской. Велика русская земля, но в Ростове замечательным деятелям ее истории было тесно. Где-то здесь, в темной келье, одетая в черные монашеские одеяния, создавала летописные рассказы-некрологи по убитым татарами русским князьям княгиня Марья. Возможно, здесь перелистывала она страницы «Слова о полку Игореве», сочувственно скорбела над плачем Ярославны и скупо улыбалась, читая о возвращении князя Игоря из плена, переживая радость его молодой жены. Сама княгиня Марья не дождалась этого счастья, так хоть чужой радостью согреть на время, на мгновение озябшую одинокую душу.

Я свернул к берегу, сел на большой серый камень у самой воды. Светлая гладь озера представлялась волшебным зеркалом, в котором можно было разглядеть далекое прошлое Ростова. Пристально всматриваясь в него, я словно пытался увидеть князя-книжника Константина.

Любил князь этот город на берегу озера Неро: когда умирающий Всеволод предложил ему, старшему сыну, сесть на великое княжение во Владимире, отказался Константин от такой высокой чести, предпочел остаться в Ростове. После смерти Всеволода начался раздор между его сыновьями, приведший их к Липицкой битве. Выступили против Константина его брат Юрий, которому достался стольный град Владимир, и Ярослав, княживший в Переславле. Если верить летописцу, сам Константин в битве не участвовал, воинская доблесть его союзника – новгородского князя Мстислава Удалого – помогла ему выиграть эту битву. А сам Константин, по словам летописца, остановил своего коня и горько плакал, как «поидоша сынове на отца, а отцы на дети, брат на брата, рабы на господину, а господин на рабы». Подобно автору «Слова о полку Игореве» он мог догадываться, к чему приведет русских людей княжеская междоусобица.

Не хотел Константин садиться на великое княжение во Владимире, а пришлось, чтобы прекратить раздор между братьями, чтобы не лилась русская кровь под ударами русских мечей. Юрий и Ярослав повинились, великодушный Константин простил их. Целым обозом драгоценностей и книг откупился хитрый Ярослав – знал, чем угодить брату-книжнику.

Примерно в то же время при дворе Ярослава появилось «Моление Даниила Заточника» – милостника переславского князя. Не попало ли оно вместе с другими книгами в знаменитую библиотеку Константина? А до этого счастливой судьбой в ней оказалось только что написанное «Слово о полку Игореве», и находились эти бесценные произведения рядом, как рядом стоят они в истории древнерусской литературы?

А может, между ними еще более прочная связь? Два талантливых автора жили приблизительно в одно время, оба служили русским князьям. Не могли ли их пути перекреститься здесь, в Ростове, при дворе князя-книжника Константина?

Мало осталось о нем сведений, но я не мог не думать о Константине с симпатией. «Князь пекуйся день и нощь… о создании прекрасных божиих церквей и многы церквы воображая чюдными воображении святых икон, исполняя книгами и всякыми украшении», – с уважением и любовью отозвался о нем летописец.

И мне подумалось: князь-книжник, плачущий, наблюдая междоусобицу, ради единения русского народа прощающий врагов своих, не мог не заинтересоваться «Словом о полку Игореве», которое страстно призывало к единству.

Последний раз взглянув на Спасо-Яковлевский монастырь, который со временем мог бы стать не только памятником архитектуры, но и памятным литературным местом России, я направился к вокзалу. Прошел мимо Ростовского кремля, где когда-то находился Григорьевский затвор. Его близость к Ярославлю, где было обнаружено «Слово о полку Игореве», личность Епифания Премудрого, который, по мнению Анны Николаевны, мог иметь какое-то отношение к «Задонщине», – все говорило за то, что каким-то образом Ростов действительно связан со «Словом». Не зря я съездил в Ростов, а точнее – в Ростов Великий, поскольку великой и славной была его древняя история, одну из страниц которой, быть может, действительно украшала таинственная повесть о князе Игоре.

Все время, пока я ходил по Ростову, за мной неотступно следовал Кудлатый – мужчина в зеленой рубашке. «Наверное, сейчас проклинает и меня, и того, кто поручил слежку за мной», – злорадно подумал я и, убедившись, что теперь он уже не вернется к дому Анны Николаевны, направился к вокзалу.

На площадке напротив автобусных касс стояли два «икаруса» – один в Ярославль, другой в Москву. Я вспомнил, что подробности гибели древнего списка «Слова о полку Игореве» в Московском пожаре мы так и не выяснили. И мне в голову пришла неожиданная мысль: не съездить ли на «место происшествия» сейчас, благо автобус подвернулся? Заодно избавлюсь от «хвоста», который мне порядком надоел. Через четыре часа буду у моего школьного приятеля Марка Лапина, высплюсь по-человечески, а утром побываю в доме Мусина-Пушкина, где погиб список «Слова», и вечером электричкой вернусь в Ярославль.

Приняв это решение, я подошел к билетной кассе и громко, чтобы слышал Кудлатый, спросил, во сколько отправляется автобус до Ярославля. Когда кассирша ответила мне, я тихим голосом попросил у нее билет до Москвы. Кассирша взглянула на меня удивленно, но комментировать мою непоследовательность не стала.

С билетом в руке я направился к автобусу, следующему в Ярославль. Краем глаза увидел, как Кудлатый, покосившись в мою сторону, тоже подошел к кассе и о чем-то заговорил с мужчиной в сером костюме, который стоял в очереди следом за мной. Я пригляделся к этому человеку, и у меня возникло ощущение, что раньше я уже встречался с ним, но не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах.

Моему плану оставить Кудлатого «с носом» очень помогло то, что автобус на Москву уходил раньше, чем ярославский. Я подскочил к московскому автобусу перед самым закрытием двери. Когда она захлопнулась за мной, увидел через стекло, как Кудлатый бросился к нашему автобусу, но тут же остановился, убедившись, что опоздал, что в игре со слежкой, которую он затеял, я переиграл его.

На широком, плоском лице Кудлатого отразилась такая злоба, что я даже поежился. Кто знает, подумалось мне, может, в Ярославле он не ограничился бы только слежкой.

Свободные места были в конце салона, но когда я направился туда, какой-то мужчина остановил меня и показал на свободное место рядом с собой.

– Садитесь, садитесь, здесь свободно. Я слышал, вы тоже до Москвы? – доброжелательно произнес он.

Я посмотрел на него – и узнал человека, который брал билет следом за мной, потом с ним о чем-то говорил Кудлатый. Это насторожило меня, тем более, не покидало чувство, будто я где-то уже видел этого человека раньше. Но мужчина заговорил со мной таким безукоризненно вежливым тоном, что мне ничего не оставалось, как сесть рядом с ним.

– Вас можно поздравить? – с улыбкой спросил он.

– Поздравить? С чем?

– Вы очень удачно избавились от преследующего вас «хвоста».

Я растерялся еще больше:

– Откуда вы взяли, что за мной следили?

– Я это заметил в Спасо-Яковлевском монастыре – мужчина в зеленой рубашке буквально не спускал с вас глаз. Потом видел, как он шел за вами по всему городу, до самого вокзала. А когда вы отошли от кассы, он спросил меня, куда вы брали билет. Чем-то он мне сразу не понравился, и я принял грех на душу – сказал, что до Ярославля.

– Спасибо, – не нашел я других слов.

– Не за что, – ответил мужчина и добавил: – Если я разбираюсь в людях, этот тип – явный уголовник. На вашем месте я поостерегся бы еще раз встречаться с ним.

– Представления не имею, почему он вдруг начал ходить за мной, – слукавил я. – Похоже, просто ненормальный.

– И давно вы заметили, что он следит за вами?

– Еще утром, в Ярославле.

– А сами из Ростова?

– Нет, я живу в Ярославле.

– Вон как, – протянул мужчина. – Значит, вы оказались в Ростове тоже проездом?

– А вы откуда? – постарался я переменить разговор.

– Коренной москвич. Был у вас в Ярославле в командировке, а по пути домой решил посмотреть ростовские древности. До этого в ваших краях мне как-то не приходилось бывать…

Восхищение, с которым мужчина стал говорить о моем родном городе, расположило меня к нему, и так получилось, что я откровенно рассказал о тех обстоятельствах, которые заставили меня столь неожиданно отправиться в эту поездку.

В наше время воспитанные люди хорошо усвоили умение изображать из себя внимательных слушателей даже в том случае, когда хочется бежать от докучливого собеседника подальше. Мой сосед слушал меня с искренним, ненаигранным интересом, и я поведал ему весь ход нашего расследования по делу о «Слове о полку Игореве», все рассмотренные нами версии, гипотезы и предположения, все известные и еще не объяснимые факты.

Этот рассказ позволил мне привести все эти свидетельства в порядок, как бы выразилась Анна Николаевна, – разложить их по полочкам. Но я никак не ожидал, что здесь, в автобусе, на скорости около ста километров мои знания о «Слове» пополнятся новой интересной информацией.

– А известно ли вам, что история «Слова о полку Игореве» некоторым образом связана с историей основания Москвы? – выслушав, спросил меня попутчик. – Земли, где была основана Москва, принадлежали богатому ростовскому боярину Стефану Ивановичу Кучке. За непокорство Юрий Долгорукий его казнил, а детей отослал во Владимир. Летопись рассказывает, как Юрий Долгорукий «взыде на гору и обозрев с нее очима своими семо и овамо по обе стороны Москвы-реки и за Неглинкою, возлюбил села оные, и повелевает на месте том вскоре соделати мал древян град и прозва его званием реки Москва». А первое упоминание Москвы приходится на 1147 год, когда Юрий Долгорукий, возвращаясь из похода на Новгород, послал своему союзнику новгород-северскому князю Святославу приглашение: «Приди ко мне, брате, в Москов» – и дал гостю и его дружине «обед силен». Вот так переплетаются в истории вроде бы разрозненные факты, далекие друг от друга имена: в Москве «Слово о полку Игореве» было опубликовано и погибло, а впервые Москва была упомянута в связи со встречей Долгоруким отца князя Игоря.

Я согласился с попутчиком: сами по себе эти совпадения интересны, но тут же заметил, что тайну создания «Слова» они не приоткрывают.

– Кто знает, – многозначительно произнес мой сосед. – Основание Москвы трагически определило судьбу сына Юрия Долгорукого – Андрея Боголюбского. Организаторами заговора в 1174 году стали родственники убитого Долгоруким боярина Стефана Кучки. Чем вы объясните, что летописный рассказ о походе князя Игоря по объему уступает только рассказу об убийстве заговорщиками Андрея Боголюбского?

– Вряд ли этому можно найти какое-то объяснение, – осторожно ответил я.

– Обычно автор сообщает о том или ином событии подробно, с деталями, в том случае, когда он его очевидец.

– Вы хотите сказать, летописные свидетельства о походе князя Игоря и об убийстве Андрея Боголюбского принадлежат одному автору и он находился возле этих событий? Кто же это мог быть?

– Родом из Черниговского княжества – некий Кузьмище Киянин. Как летописца его привлекали к великокняжеским дворам Киева и Владимира, возможно, он был одним из авторов Ипатьевской летописи. А во время убийства Андрея при княжеском дворце жил некто Кузьма Киевлянин – так называет его летописец. Именно он нашел тело князя за дворцом, прикрыл его дерюгой и отнес к собору, чтобы отпеть убиенного князя. Вот я и предполагаю, что речь идет об одном и том же лице. В 1174 году он был на месте убийства Андрея Боголюбского, знал всех участников заговора и потому так подробно написал о нем. Он же спустя чуть больше десяти лет услышал о походе князя Игоря и так же обстоятельно изложил его в летописи. Потому-то эти летописные повествования и занимают больше места, чем остальные.

– Но ведь летописный рассказ о походе Игоря и «Слово о полку Игореве» – разные по жанру произведения!

– Ну и что из того? Знакомясь с ними, трудно избавиться от ощущения, что они написаны одним и тем же автором: одинаково отношение к событиям, к князю Игорю, много похожих словесных оборотов…

«Ипатьевскую летопись обнаружили в Костроме, “Слово о полку Игореве” – в Ярославле, то есть совсем рядом, – подумал я. – Может, в этой близости двух находок и в определенной схожести текстов действительно кроется разгадка авторства “Слова о полку Игореве”?»

Я спросил попутчика, не историк ли он по образованию.

– Нет, работаю инженером в строительном управлении. Просто люблю Москву, увлекаюсь русской историей. А «Слово о полку Игореве» – наша национальная гордость, его нельзя не знать и не любить…

Эти простые, но от всего сердца сказанные слова заставили меня иначе, более серьезно посмотреть на затеянное нами расследование судьбы древнего списка.

Когда автобус уже подъезжал к Москве, попутчик поинтересовался, не намерен ли я для полноты расследования посетить дом Мусина-Пушкина, в котором погиб список «Слова о полку Игореве».

– За этим я и еду в Москву.

Мужчина кивнул, видимо, именно такого ответа и ожидая.

– Я так и решил, без посещения этого дома в вашем расследовании будет не хватать очень важного звена. Сейчас в нем находится инженерно-строительный институт, который ваш покорный слуга закончил в свое время. Тогда там произошла одна любопытная история. Правда, я не знаю ее в деталях, но суть такова: кто-то принес в институт старинный план дома, и с его помощью обнаружили потайную комнату, о существовании которой никто не знал. Если эта история вас всерьез заинтересовала и хотите узнать все подробности, обратитесь к Вере Лукьяновне Акимушкиной. Она уже в возрасте, но, как я недавно слышал, все еще работает в институтском архиве. Заодно передайте привет от Дмитрия Рыженкова. Когда-то мы вместе с ней устраивали в нашем институте литературные вечера. Женщина очень приветливая и отзывчивая, если найдете ее, расскажет историю с потайной комнатой подробно, со всеми деталями.

Я горячо поблагодарил попутчика за неожиданную информацию и тут же, в автобусе, записал его фамилию и фамилию женщины, с которой он посоветовал увидеться.

– А ведь мы с вами не первый раз встречаемся, – вдруг заметил мужчина. – Я был в Ярославском музее в тот самый день, когда вы находились там вместе с краеведом Пташниковым. Кто он такой, мне сказала смотрительница. Славный старик. Мы с ним потом разговорились, я даже сфотографировал его на память, так он понравился мне своей влюбленностью в «Слово».

– Так это были вы?! – воскликнул я, обрадовавшись, что рассеялась загадка, так долго мучившая меня. В чем только я не подозревал этого симпатичного человека!

Уже на автовокзале, прощаясь, он вернулся к тому, с чего началось наше кратковременное знакомство:

– У меня не выходит из головы парень, следивший за вами в Ростове. Если вы действительно не ведаете, кто он такой, вот примета, по которой его можно узнать: на правой руке татуировка в виде кинжала, рукоятку которого обвивает змея с вытянутым жалом; на лезвии столбиком написано «Кобра». Но лучше, повторяю, вам вовсе не встречаться – такой на любое преступление пойдет.

– Наверное, он с кем-то меня спутал, – как можно беззаботнее сказал я. – Вряд ли я еще когда-нибудь увижусь с ним.

– Дай бог, – пожимая на прощание руку, проговорил попутчик, но в его голосе я уловил сомнение.

Глава четвертая. К следствию приступает криминалист

Бывает, преследуют неудачи, но в этот день меня буквально преследовало везение: сначала неожиданные «ростовские» версии Анны Николаевны, затем интересный разговор со случайным попутчиком, также дополнивший мое представление об истории «Слова о полку Игореве».

Но всю дорогу до Москвы меня не оставляло беспокойство, застану ли я Марка дома, не придется ли ночевать где-нибудь на вокзале?

Здесь, вероятно, самое время объясниться с теми, кто не читал повестей «Секрет опричника» и «Преступление в Слободе», где мой приятель Марк Лапин был одним из главных действующих лиц.

Закончив юридический институт, он работал в отделе Министерства внутренних дел, занимающимся поиском кладов, которые представляют собой государственную ценность. После долгого перерыва я встретился с ним, когда он разыскивал новгородские сокровища, вывезенные Иваном Грозным из разграбленного Новгорода и украденные потом иноземным опричником Гансом Бэром. Там же, в Александрове, Марк познакомился с Окладиным и Пташниковым, потом это знакомство продолжилось в ходе затеянного нами следствия по делу об убийстве Грозным царевича Ивана, о чем я написал в повести «Преступление в Слободе».

Таким образом, мое желание привлечь к новому расследованию Марка не было случайным – как криминалист, он уже сотрудничал с нами при проведении предыдущих исторических расследований. Но сможет ли он хоть чем-нибудь помочь на этот раз? Ведь речь шла не об убийстве, не о похищении, а всего лишь о судьбе древнего списка «Слова», погибшего в огне Московского пожара в 1812 году. Заинтересует ли его это дело? Возможно ли в нем участие криминалиста?

Но больше всего меня волновало сейчас, не уехал ли он в очередную командировку, что при его беспокойной службе, заставлявшей мотаться по всей стране, было бы неудивительно.

Однако везение по-прежнему сопутствовало мне – когда с автовокзала я позвонил Марку, он оказался дома. И еще через час я уже сидел у него на кухне, где он усиленно потчевал меня содержимым своего холодильника, а я рассказывал о тех странных обстоятельствах, которые предшествовали расследованию истории древнего списка «Слова о полку Игореве»: о визите девушки-курьера, о содержании переданного ею письма и о моем решении откликнуться на сделанное мне предложение.

Здесь я прервал себя и спросил Марка, что он обо всем этом думает.

– Надеюсь, ты взял с собой письмо Старика?

– Нет. Я ведь даже не предполагал сегодня утром, что приеду к тебе. Так уж ситуация сложилась. Но я могу повторить его почти дословно.

– В данном случае меня больше интересует не содержание письма, а почерк, которым оно написано.

– Почерк? – недоуменно переспросил я. – Неужели ты всерьез веришь в графологию?

– А почему бы и нет? Если характер человека можно узнать по поступкам, почему же нельзя хотя бы приблизительно выяснить его по почерку, который у каждого человека резко индивидуален? В Москве у меня есть один знакомый графолог. Я уже не раз обращался к нему за помощью, когда получал письма о каких-либо сокровищах.

– Ну, и каковы результаты?

– Не было еще случая, чтобы данная им на основании изучения почерка характеристика личности неизвестного ему человека не соответствовала действительности. Было бы интересно показать ему письмо твоего Старика.

– А что конкретно ты хотел бы выяснить?

– Во-первых, на самом ли деле его писал пожилой человек. А во-вторых, не страдает ли он какой-нибудь психической болезнью, которая и заставила его обратиться к тебе с этим странным предложением, – расследовать судьбу списка, найденного двести лет назад.

– Ну, знаешь! – возмутился я. – Если бы мне написал человек, у которого не все дома, я бы и сам об этом догадался, без помощи твоего графолога. Ни почерк, ни стиль письма, ни грамотность – ничего не говорит, что его написал ненормальный. Да и девушка не из тех, которая стала бы исполнять роль курьера при человеке, страдающим психической болезнью. Это исключено!

Марк посмотрел на меня иронически:

– Похоже, девушка произвела на тебя даже более сильное впечатление, чем само письмо. Она симпатичная?

– Как сказал мой сосед Юрий – именно на таких женятся, – уклончиво ответил я, подумав про себя, что красота бывает разная, а у Наташи была такая, которую нельзя не заметить, забыть. Но говорить об этом Марку я не стал. Пожалуй, он бы решил, что я влюбился с первого взгляда, а потому потерял голову и моим оценкам – грош цена.

Хотя я не выразил эту мысль вслух, но по лицу Марка было ясно, что он догадался, о чем я умолчал.

– Ладно, согласимся с тем, что автор письма – абсолютно нормальный человек. Но как ты объяснишь его предложение провести следствие по делу об исчезнувшем списке «Слова о полку Игореве»? Зачем оно ему потребовалось? Почему он сам не взялся за него, если уж так интересуется историей «Слова»?

– Эти вопросы я хотел задать тебе.

– Пока ты сообщил слишком мало данных, чтобы сделать хоть какие-нибудь предположения. Сам не догадываешься, каким образом Старик узнал, что в основу твоих повестей положены реальные события и в них выведены реальные люди?

– Об этом ему мог рассказать Окладин или Пташников. Но это – только предположение, с уверенностью я не могу заявить, что его проинформировал кто-то из них.

– А как ты объяснишь наличие у Старика старинной акварели, место которой в музее?

– Она могла достаться ему по наследству. Или попала к нему случайно.

– А почему не предположить, что он просто похитил ее из какой-нибудь коллекции, потому и скрывает от тебя свою фамилию?

– Я в это не верю.

– Только потому, что тебе понравилась девушка, которая принесла акварель?

На этот выпад я не ответил и рассказал Марку все, что узнал об акварели от Лидии Сергеевны Строевой: о посещении музея человеком, намеревавшимся подарить акварель, о подтверждении ее подлинности специалистами и о лишнем окне, которого нет на гравюре, срисованной с этой самой акварели.

По тому, как внимательно слушал меня Марк, я понял: эта история все больше увлекает его и вызывает уже профессиональный интерес человека, по долгу службы занимающегося распутыванием загадок, связанных с поиском исчезнувших сокровищ. А когда я сообщил о трупе, обнаруженном в усадьбе Мусиных-Пушкиных перед затоплением котлована водохранилища, и архивных документах, касающихся этого загадочного убийства, Марк от удивления покачал головой:

– Тебе можно только позавидовать – нежданно-негаданно такой занимательный материал в руки попал! Тайник, убийство, бегство преступников, анонимное письмо, которое приносит прекрасная незнакомка. И ничего придумывать не надо, садись за стол, записывай все по порядку – и детектив готов!

– Ты еще не все знаешь, на этом детектив не кончился и неизвестно, чем завершится…

И я рассказал Марку о визите человека, назвавшегося Золиным, о слежке, замеченной мною в Ростове.

– У меня нет сомнений, что Золин – тот самый человек, о котором сообщила Наташа во время нашей второй встречи.

– Ты не говорил, что встречался с ней еще раз. Как тебе удалось ее отыскать?

Мне ничего не оставалась, как признаться Марку, каким необычным образом я смог найти девушку: без адреса и фамилии, в таком большом городе.

– Этот портрет, который сделал твой сосед-художник, при тебе?

Когда я показал рисунок, хранящийся в записной книжке, Марк убежденно произнес:

– Если портрет действительно похож на оригинал, то сосед совершенно прав: именно на таких девушках женятся. Так что она тебе говорила о Золине?

– По ее словам, он чем-то угрожает Старику. После того как Золин побывал в редакции молодежной газеты и у меня, он заходил в музей, где ему рассказали о поступлении акварели с видом усадьбы Мусина-Пушкина. Это вывело его из себя. А еще раньше из моей статьи он узнал, что у краеведа оказалось первое издание «Слова о полку Игореве». И акварель, и книга – из собрания Старика, которое, судя по всему, Золин мечтает каким-то образом заполучить. Чтобы выяснить, кто такой краевед, он и нанял человека, следившего за мной в Ростове.

Марк забарабанил пальцами по кухонному столу.

– Что-то мне такое логическое построение кажется слишком замысловатым. Все рассказал, ничего не забыл?

Я напряг память – и вспомнил о предположении Лидии Сергеевны, что Старик и уголовник Самойлин – одно лицо. Неохотно сообщил об этом Марку.

– Предположение неожиданное, но вполне возможное. Ты о нем никому не говорил?

Я замялся.

– Прямо, открытым текстом, – нет. Но предупредил Наташу, что ее знакомый может оказаться совсем не тем человеком, за которого себя выдает.

– И как она на это прореагировала?

– Повесила трубку.

– Та-ак, – протянул Марк. – Интересная складывается ситуация. Когда ты с ней разговаривал?

– Позавчера.

– А на другой день за тобой начали следить. Ты не находишь это совпадение подозрительным?

– Что ты нашел тут подозрительного? – спросил я, уже догадываясь, к чему клонит Марк.

– Твоя знакомая вполне могла сообщить Старику, что ты его в чем-то подозреваешь. Вот он и устроил слежку за тобой, а Золин здесь вовсе ни при чем.

Я хмуро признался:

– Мне такая мысль тоже в голову приходила, но вряд ли Старик причастен к слежке за мной. Зачем ему это?

– Мы не знаем, кто такой Старик, поэтому предполагать можно всякое, – рассудил Марк. – В любом случае ты, видимо, кому-то крепко наступил на мозоль, если за тобой так настойчиво следили сегодня, даже в Ростов поехали. Интересно, какой шаг они предпримут теперь, когда слежка ничего не дала? Не думал об этом?

Я молча пожал плечами. Марк посмотрел на меня с сочувствием.

– Наверное, теперь сам раскаиваешься, что ввязался в это дело? Все может закончиться самым неожиданным образом, и в первую очередь – для тебя. Не думаешь на попятную пойти?

– С какой стати?! История списка «Слова о полку Игореве» достойна того, чтобы ей заняться всерьез. Отступать я не намерен. Осталось выяснить, при каких обстоятельствах список погиб здесь, в Москве. Ты мне в этом не поможешь? – спросил я Марка, мало надеясь, что получу утвердительный ответ.

Но тут я ошибся.

– Пожалуй, я действительно могу тебе помочь.

– Каким образом?

– Совсем недавно я занимался загадкой Семлевского озера, где, по некоторым сведениям, Наполеон затопил вывезенные из Москвы сокровища. Расследуя эту загадку, я перечитал все, что касалось Московского пожара.

О такой удаче, отправляясь в Москву, я даже не мечтал.

Из кухни мы прошли в комнату и здесь, закурив, продолжили начатый разговор. По просьбе Марка я в общих чертах рассказал о проведенном нами расследовании судьбы «Слова о полку Игореве», остановившись более подробно на тех моментах, которые касались гибели древнего списка.

Внимательно выслушав меня, Марк задал несколько вопросов, связанных с личностью Мусина-Пушкина и его окружением, а потом категоричным тоном заявил:

– Теперь постарайся точно и конкретно изложить задачу, которую нам предстоит решить.

Мне понравилась та профессиональная собранность, с которой Марк взялся за дело – сразу чувствовалось, что к расследованию приступил не дилетант, а опытный криминалист.

Тем труднее было ответить на поставленный Марком вопрос. Наконец я неуверенно проговорил:

– Виновен или невиновен граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин в том, что древний список «Слова о полку Игореве» сгорел в 1812 году.

– А разве есть свидетели, своими глазами видевшие, как список сгорел?

– Об этом со слов графа писал Калайдович: все Собрание российских древностей вместе с графским домом было «превращено в пепел».

– Значит, задача состоит в том, чтобы выяснить, действительно ли список «Слова» сгорел, как это утверждал граф.

Мне стало обидно за Мусина-Пушкина, что каждое его показание подвергается сомнению: сначала в роли обвинителя выступал Окладин, теперь эту роль взял на себя Марк.

Спросил, с чего, по его мнению, надо начать.

– С Бородинского сражения, которое определило судьбу Москвы.

Я нашел это решение резонным.

– Восстановим события по порядку, – деловито заговорил Марк. – 26 августа 1812 года в 5 часов 30 минут утра русская и французская армии сошлись на Бородинском поле. Через четырнадцать часов русская армия потеряла убитыми 44 тысячи, наполеоновская – 58 тысяч…

Уверенность, с которой Марк называл цифры и даты, показывала, что решением загадки Семлевского озера он занимался основательно.

– Наполеон с наступлением темноты отвел свои войска на исходные позиции, Кутузов в 2 часа ночи отошел к Можайску. Первого сентября, около 6 часов вечера, в деревне Фили, в избе крестьянина Андрея Фролова, созванный Кутузовым военный совет решил оставить Москву без боя. На рассвете второго сентября русская армия начала отступать через Москву на Тарутино, к 14 часам отход был завершен. Такова хроника событий, предшествующих вступлению в Москву французских войск.

– Кутузов отступал к победе, а Наполеон, вступая в Москву, делал роковой шаг к поражению. История полна парадоксов.

– Захватнические войны всегда рано или поздно заканчиваются поражением, – поправил меня Марк. – Возникает вопрос: мог ли Мусин-Пушкин успеть вывезти свое Собрание российских древностей до вступления французов в Москву? Вряд ли справедливо обвинять графа в том, что он не сделал этого до Бородинского сражения, – тогда не было и речи о сдаче Москвы французам. Таким образом, для принятия решения, как поступить со своим Собранием и всем имуществом, Мусину-Пушкину оставалась неделя – с 27 августа по 2 сентября.

– Времени было вполне достаточно, – прикинул я.

– Срок вроде бы большой, – согласился Марк. – Однако надо учитывать, что и после Бородинского сражения о предстоящей сдаче Москвы официально не говорилось. Битву не воспринимали как поражение, а скорее наоборот – укрепилась вера в возможность быстрой и окончательной победы над Наполеоном. Москва была заклеена афишами генерал-губернатора Ростопчина, что город надежно защищен и неприятель в него не войдет. Только совет в Филях принял это неожиданное для большинства русских, но оправданное историей решение сдать Москву.

– Совет в Филях состоялся первого сентября. Выходит, для эвакуации своего Собрания у Мусина-Пушкина было меньше суток?

– В Москве проживало тогда около трехсот тысяч жителей. Почти все население ушло вместе с русской армией, в городе находилось не более десяти тысяч человек. Конечно, вывезти огромное Собрание в такой спешке и в такой обстановке практически было невозможно. На это у графа оставались буквально считанные часы.

Я понял, что напрасно причислял Марка к недоброжелателям Мусина-Пушкина, – он старался добросовестно и объективно изучить все обстоятельства гибели списка «Слова», принимал во внимание все смягчающие вину графа свидетельства и факты.

– Теперь займемся собственно Московским пожаром, – продолжил он. – Начался пожар второго сентября, то есть сразу же при вступлении французских войск в Москву.

– Причины пожара известны?

– Точно на этот вопрос историки еще не ответили, высказывалось несколько версий. Обвиняли в пожаре и самого генерал-губернатора Федора Васильевича Ростопчина – якобы Москва была подожжена по его приказу. Ростопчин открещивался от этих обвинений, но даже спустя десять лет после Московского пожара эта версия продолжала существовать как в России, так и во Франции, что, вероятно, нервировало графа. Чтобы оправдаться, он издал в Париже, на французском языке, книгу «Правда о пожаре Москвы», которую недоброжелатели Ростопчина сразу же переименовали в «Неправду о пожаре Москвы». Приходится только гадать, почему эта книга-оправдание не вышла в самой России. Возможно, приведенные Ростопчиным доводы не убедили бы русских, или он рассчитывал, что русские аристократы чаще заглядывали в книги, написанные на французском языке.

– А может, оправдаться перед французами он считал более важным, чем перед Россией?

– Вряд ли. Несмотря на распространенное представление о Ростопчине как о человеке незначительном, он был одним из организаторов народного ополчения.

– Почему же возникла версия, что он виновен в пожаре? Ведь, как говорится, нет дыма без огня.

– Факт остается фактом – именно по приказу Ростопчина из Москвы были вывезены так называемые заливные трубы, то есть пожарные насосы. Ходили упорные слухи, что свой дом в Москве он поджег собственноручно. Возможно, сделал это тоже из патриотических побуждений… Кстати, его семья скрывалась в это время в Ярославле.

Я подумал, что судьба Ростопчина в чем-то схожа с судьбой Мусина-Пушкина, которого обвиняли в умышленном уничтожении своего Собрания российских древностей. Встречаясь, они, наверное, жаловались друг другу на несправедливость людской молвы. Но насколько оба графа были искренни?

– Ты говорил, есть несколько версий причин Московского пожара, – напомнил я Марку.

– По второй версии никто конкретно не обвинялся, а все сводилось к тому, что москвичи покидали город в спешке, в печах оставался огонь, он-то и послужил причиной пожара. И третья версия – Москву подожгли французы, таким образом наказав русских за то, что они не признали поражения и на Поклонной горе торжественно не вручили ключи от города, к чему тщеславный Наполеон привык в Европе. Считаю, это самая неубедительная версия.

– Почему? – удивился я. – Разве захватчики не могли не чувствовать ненависти к городу, который не склонился, не встал перед ними на колени?

– Считают, что пожар Москвы обошелся России в триста миллионов рублей ущерба. Перед уходом из города по приказу Наполеона были взорваны стены и многие башни Кремля, конечно, не обошлось и без поджогов. Но вряд ли французы стали заниматься поджогами сразу, как только вошли в Москву. Наполеон не терял надежды, что Россия запросит мира, пощады. Но этому не суждено было сбыться. От пожара пострадала Россия, но от него досталось бед и наполеоновской армии: благодаря пожару, французы лишились теплых зимних квартир и продовольствия, так как провиантские склады сгорели дотла.

– Возможно, пожаром Москвы Наполеон рассчитывал устрашить русских?

– Не знаю, на что он рассчитывал, но вышло наоборот – пожар еще сильнее разжег пламя ненависти к захватчикам. Поэтому вероятно, что пожар – в какой-то степени – дело рук оставшихся в Москве русских патриотов. Вполне допустимая версия. Вряд ли это были люди из дворянских кругов, из обеспеченных. Решиться на такое могли только те, кому нечего терять. Воспоминаний после войны они не писали, а своим трудом восстанавливали сгоревшую Москву, которую, может, сами же и подожгли. Впрочем, на вопрос, кто поджег Белокаменную, вряд ли история когда-нибудь даст окончательный ответ. Возможно, все версии в какой-то степени справедливы, и пожар случился сразу по нескольким причинам: и французы поджигали, и русские, были и случайные пожары от непогашенного огня в печах…

Марк разложил на столе копию старинного плана Москвы, испещренного какими-то пометками, внимательно начал разглядывать его.

– И все-таки ты не веришь, что пожар произошел случайно, – догадался я.

Незаточенный конец карандаша в руке Марка заскользил по плану Москвы:

– Пожар одновременно начался в нескольких местах: на казенных складах в Замоскворечье, в Каретном ряду и Гостином дворе. Как видишь, расстояние между очагами пожара приличное, и если соединить их линией, то она по прямой, по диагонали, пересечет наиболее застроенную в те времена часть Москвы. Правда, не пострадал Кремль, находящийся в центре Садового кольца, которое ограничивало Земляной город.

– Выходит, версия об умышленном поджоге рушится?

– Я так не считаю. Во-первых, в Кремле остановился Наполеон, и здесь французы сами боролись с огнем. Во-вторых, вряд ли у кого-нибудь из русских поднялась бы рука на Кремль – исторический и культурный центр Москвы. Это понимали не только образованные люди. Русские патриоты, как известно, спасли Кремль от полного разрушения, которому Наполеон хотел подвергнуть его при уходе из Москвы. Не исключено, что пожар Москвы и спасение Кремля – дело одних и тех же людей…

Сейчас меня интересовало другое – виновен ли Мусин-Пушкин в гибели списка «Слова о полку Игореве»?

Марк опять склонился над картой.

– Районы за чертой Земляного города – Покровская, Серпуховская, Мясницкая, Сущевская, Пресненская и Мещанская части – пострадали в пожаре меньше, то есть меньше пострадали районы севернее и западнее от центра города. Вспомним, что Наполеон, напуганный масштабами пожара, бежал не куда-нибудь, а на северо-запад Москвы, в Петровский дворец.

– И что из этого следует?

– Немалую роль в распространении пожара сыграла погода – в начале сентября в Москве было сухо и дул сильный ветер. Думаю, это был западный ветер, он и перекинул огонь на Садовое кольцо, к Разгуляй-площади, где стоял дом Мусина-Пушкина.

Я никак не мог понять, к чему клонит Марк, зачем потребовался ему этот экскурс в метеорологию?

– Если поджог Москвы действительно имел место, то это вряд ли относится к дому Мусина-Пушкина. Вероятнее всего, он сгорел в результате постепенного распространения пожара.

– Как это могло отразиться на судьбе «Слова»? – начал я терять терпение, удивляясь, зачем Марк приводит такое большое количество малозначительных, на мой взгляд, фактов.

Он словно не замечал моего нетерпения, сыпал все новыми и новыми цифрами:

– Есть точные сведения, что из 2567 каменных зданий уцелело 526, из 6584 деревянных – 2100. Таким образом, пожар уничтожил две трети Москвы, шансов уцелеть у дома Мусина-Пушкина почти не было. С большой долей вероятности мы выяснили, что графский дом загорелся не сразу, а спустя некоторое время после начала пожара. Он бушевал неделю, и все эти дни доблестные французские солдаты, в Москве быстро превратившиеся в обычных мародеров, усиленно занимались грабежом. Наверняка богатый дом сиятельного графа тоже подвергся этой участи. Почему, спрашивается, не предположить, что Собрание российских древностей не заинтересовало какого-нибудь образованного французского офицера? А таких было немало в армии Наполеона, который любил изображать из себя просвещенного императора и собрал под свои знамена весь цвет Франции. Вспомним хотя бы Анри Бейля – будущего великого писателя Стендаля. Он служил в армии Наполеона военным интендантом, был очевидцем Бородинского сражения, пожара Москвы и бегства французов из России. Так что вопрос – действительно ли «Слово о полку Игореве» сгорело в огне пожара? – остается открытым. Мы не знаем его участи. Возможно, в офицерском сундуке или солдатском ранце оно оказалось во Франции и до сих пор хранится где-нибудь на чердаке, среди рухляди и старых бумаг…

Я не нашел убедительных доводов, чтобы возразить Марку. Только теперь мне стало понятно, почему так подробно он изложил обстоятельства Московского пожара – именно они позволили ему выдвинуть эту неожиданную, но убедительную версию.

И правда, почему мы так уверенно заявляем, что «Слово о полку Игореве» погибло в доме Мусина-Пушкина? Свидетелей этому нет, значит, нет и доказательств.

К версии Марка я сделал бы только одно добавление. Пожар дома Мусина-Пушкина не мог не привлечь внимания оставшихся в Москве жителей. Кто знает, может, один из москвичей, знавший, какое богатство представляет собой графское Собрание российских древностей, проник в дом и взял из этого собрания самые ценные рукописи – и среди них было «Слово»? Это же мог совершить кто-нибудь из дворовых графа.

После рассказа Марка для меня несколько прояснился и тот вопрос, ради ответа на который я приехал в Москву: как Мусин-Пушкин допустил, что бесценное Собрание российских древностей осталось в Москве, в результате чего и погибло? Видимо, сиятельный граф был таким же самоуверенным патриотом, как Ростопчин, ему до последнего момента даже в голову не могло прийти, что Москва будет сдана французам. Когда же участь Москвы была решена, спасать Собрание древностей было уже поздно.

Но граф мог спасти самое ценное, то же «Слово о полку Игореве». Почему он не сделал этого? Мусин-Пушкин не мог не понимать, какое важное звено в истории русской литературы представляет собой «Слово». Его нельзя было подвергать даже малейшей опасности, а между тем граф оставляет его в Москве, к которой подходят войска неприятеля.

Чем дольше я думал об этом, тем больше поведение сиятельного графа настораживало меня. Своими сомнениями я поделился с Марком, но он тоже не смог объяснить этот непонятный поступок Мусина-Пушкина.

Глава пятая. Превращено в пепел

Я попросил рассказать о загадке Семлевского озера, которая так неожиданно переплелась с тайной гибели «Слова о полку Игореве».

Марк не заставил себя уговаривать и охотно углубился в историю, которую в силу своего профессионального интереса знал досконально:

– Наполеон простоял в Москве 39 дней и потерял за это время 70 тысяч солдат, то есть больше, чем в Бородинском сражении. Я уже говорил, что сдача Москвы была неожиданностью для большинства русских, поэтому здесь остались огромные ценности. Солдаты и даже офицеры пустились в мародерство. Первое время Наполеон пытался навести порядок, но убедился, что все усилия бесполезны. И грабеж превратился чуть ли не в главное занятие всей французской армии. Об этом в своих воспоминаниях писали сами участники русского похода…

Марк снял с полки книгу большого формата, нашел нужную страницу и прочитал отрывок из воспоминаний француза Сегюра:

– «Когда Наполеон возвращался из Кремля, ему загораживали дорогу длинные вереницы мародеров, беспорядочные группы солдат, шумно толпившиеся около входов в подвалы, около дворцов, лавок и церквей, которым угрожал огонь и двери которых они пытались взломать.

Движение императора затруднялось встречавшимися на пути обломками разнообразной мебели, которую выбрасывали из окон, чтобы спасти ее от пожара, прочей богатой добычей, которую по прихоти бросали грабители…

При таком беспорядке Наполеон вернулся в Москву. Он предоставил своей армии заниматься грабежом, надеясь, что поиски солдат, рассеявшихся по этим развалинам, не окажутся бесплодными…

Был установлен очередной порядок мародерства, которое, подобно другим служебным обязанностям, было распределено между различными корпусами…»

Это сообщение интересно тем, что в нем прямо говорится об организованном характере грабежа, – захлопнул Марк книгу. – В грабеже Москвы принял участие даже сам император. Некий сержант Бургонь вспоминал, что по приказу Наполеона была создана специальная рабочая команда, которая сняла золоченых орлов с кремлевских башен и крест с колокольни Ивана Великого, обитый позолоченным серебром. Таким образом, когда 19 октября французская армия вышла из Москвы, ее сопровождал огромнейший обоз, в котором были церковные украшения, посуда и обстановка из московских дворцов, иконы в драгоценных окладах и товары из ограбленных магазинов, сундуки золотых монет и все, что приглянулось завоевателям. Тот же сержант Бургонь указывал, что обоз, составленный из повозок в три-четыре ряда, протянулся на целую милю. Об этом писали и другие участники похода, в том числе и Стендаль, которому с большим трудом удалось выбраться из сгоревшей, ограбленной Москвы. Как военный интендант он, вероятно, хорошо знал, какие ценности были вывезены отсюда, однако в своих письмах из России и в последующих статьях о Наполеоне и русском походе не написал об этом, – с осуждением в голосе сказал Марк.

Я хотел заметить ему, что оставленные Стендалем романы гораздо важнее, чем письма из Москвы с подробным изложением результатов грабежа, но промолчал. Как следователь, он имел свой, профессиональный взгляд даже на Стендаля.

– В судьбе французской армии, – продолжил Марк, – обоз сыграл роковую роль: он замедлил ее продвижение вперед и ослабил способность к активным оборонительным действиям. Армия превратилась в толпу, и каждый думал только о том, как бы довезти, донести наворованное до дома.

– Неужели Наполеон не понимал этой опасности?

– По-настоящему он понял ее только 25 октября, после сражения при Малом Ярославце, когда русские войска отрезали ему дорогу на Калугу. Наполеон приказал сжечь все, что мешало дальнейшему продвижению армии, были взорваны даже артиллерийские снаряды, а освободившиеся повозки отдали раненым, количество которых росло с каждым днем, с каждым нападением партизанских и казачьих отрядов.

– Так, может, уничтожению подверглись и московские трофеи? А что нельзя было уничтожить, просто бросили на дороге?

– Во-первых, нет никаких сведений, что такие ценности были обнаружены русскими, которые шли буквально по пятам французов. Во-вторых, некоторым трофеям, вроде золоченых орлов с кремлевских башен, Наполеон придавал символическое значение. Оставить их врагу он не мог хотя бы из тщеславия, по которому и так был нанесен русскими самый болезненный удар. В-третьих, даже после такого сокрушительного поражения честолюбивый Наполеон не терял надежды взять реванш и вернуться в Россию победителем. Тогда московские трофеи получили бы еще более высокое, знаменательное значение. Все эти обстоятельства свидетельствуют, что в сложившейся ситуации у Наполеона вполне могла возникнуть мысль о тайнике, где можно спрятать награбленные сокровища.

Я согласился с Марком – логику его рассуждений было трудно опровергнуть.

– Судя по всему, окончательное решение о тайнике Наполеон принял в районе Вязьма – Семлево. Участник похода врач Роос вспоминал, что даже знамена были сняты с древков и розданы самым крепким и выносливым солдатам, – так вероятно было полное окружение армии русскими. И тут на пути французов попадается Семлевское озеро – глубокое, с илистым дном, по берегам густые леса. Наполеон понимает, что представилась возможность спрятать сокровища, пока они не попали в руки неприятеля. Завтра, возможно, будет поздно. По приказу Наполеона были построены большие плоты, трофеи упаковали в ящики и тюки из холстины, и специальная команда утопила их посреди озера. Второго похода на Россию у Наполеона не получилось, и сокровища остались на дне Семлевского озера до наших дней.

– Все доказательства существования тайника – косвенные. Ты не привел ни одного прямого свидетельства.

– В этом нет ничего удивительного – Наполеон сделал все возможное, чтобы тайна Семлевского озера осталась неразгаданной, поэтому упоминание о тайнике ни в какие официальные французские документы не попало. Исполнители этой операции могли очутиться в плену и рассказать о тайнике, поэтому возможно, что вместе с тайником они тоже остались на дне озера, о спрятанных сокровищах знали только ближайшие помощники Наполеона. Вот уже несколько лет группа энтузиастов ведет поиск тайника. Специальная аппаратура показала наличие на дне Семлевского озера металла, но окончательно вопрос о сокровищах не решен. Я считаю, поиски надо продолжать…

Решение загадки наполеоновского тайника было на дне Семлевского озера, судьба «Слова о полку Игореве» решилась в доме Мусина-Пушкина. И мне еще сильнее захотелось своими глазами увидеть этот дом, из которого оно исчезло или в котором погибло.

Марк вызвался сопровождать меня.

День был прохладный, но тихий, и мы решили отправиться пешком, благо дом Мусина-Пушкина находился недалеко.

Облака еще не полностью затянули небо, иногда между ними проглядывало солнце, на короткое время просветляя озабоченные лица прохожих, боязливо посматривавших – не хлынет ли дождь.

Я читал старинные, выразительные названия московских улиц, разглядывал попадавшиеся по дороге уютные особняки за вычурными оградами, приземистые церкви с куполами-луковками, и рассказ Марка о пожаре 1812 года дополнялся живыми, реальными деталями. Представлялось, как по этим самым улицам, окутанным дымом пожаров, на белом коне проезжал Наполеон со свитой. Из раскрытых настежь дверей пьяные французские солдаты выносили позолоченные канделябры и иконы в серебряных окладах, зеркала в резьбе и затейливые ларцы, штыками вырезанные из рам картины французских и голландских мастеров, старинные чарки, ковши и потиры, шитые золотом и бисером воздуха, орари, покровцы.

Вот со звоном вылетело окно на втором этаже. Из него на мостовую посыпались толстые книги в кожаных переплетах, вырванные листы бумаги подхватило ветром и разнесло по улице. Под ноги коню Наполеона упала какая-то рукопись в древнем переплете. Конь шарахнулся назад, но всадник властно осадил его, что-то сказал офицеру из свиты. Тот ловко спешился, поднял тяжелую рукопись и раскрыл ее на первой странице – ветхой и пожелтевшей от времени.

«Книга глаголемая Гранограф, рекши начало письменам царских родов от многих летописец», – вслух, по слогам, с трудом прочитал офицер старинную вязь названия и перевел ее Наполеону.

Император что-то высокомерно и брезгливо сказал, на лицах сопровождавших его офицеров, одетых в яркие, пестрые мундиры, засияли дежурные, подобострастные улыбки.

Офицер суетливо перелистал рукопись, нашел другое заглавие: «Слово о полку Игореве, Игоря Святославля, внука Ольгова…»

Переведя этот заголовок на французский, офицер что-то возбужденно объяснил Наполеону, то показывая на разграбленный дом, то на рукопись. Император досадливо махнул рукой и тронул коня шпорами. Следом за ним по улице, над которой все еще летали листы бумаги, поскакала свита.

Офицер подбежал к своему коню, сунул рукопись в кожаную сумку, притороченную к седлу, и помчался догонять свиту, впереди которой в темном сюртуке и треуголке ехал коротконогий упитанный человек, провозгласивший себя императором.

Прежде чем завернуть за угол, офицер обернулся и увидел, как из окон особняка вырвались клубы дыма…

Все это наглядно представилось мне у дома на Спартаковской улице, когда-то принадлежавшего Мусину-Пушкину. Здание не было «превращено в пепел», как об этом писал Калайдович, оно сохранялось, хотя и после многочисленных перестроек, возведения еще одного этажа.

Интересно было узнать историю этого дома. Когда я сказал об этом Марку, он неожиданно для меня заговорил уверенно и бойко, на манер опытного московского экскурсовода:

– Разгуляй-площадь лежала на пересечении старой Стромынской дороги и новой, ведущей в Немецкую слободу. Место было шумное, оживленное. Еще в семнадцатом веке здесь появился первый кабак, о котором один из иностранных путешественников писал: «Перед городом есть у них общедоступное кружало, славящееся попойками». По этому кабаку площадь и получила свое удалое, разухабистое название – Разгуляй. В середине восемнадцатого века здесь, где позднее встал дом Мусина-Пушкина, находился двор обер-гофмейстера и генерал-аншефа Шепелева. Затем он перешел к семейству Брюс, из которого происходила жена Мусина-Пушкина. Двор, полученный ею в приданое, занимал около ста гектаров и был застроен небольшими деревянными зданиями. Этот дом по заказу Мусина-Пушкина в самом начале XIX века построил известный архитектор Казаков. Москвичи поговаривали, что дом был с секретом, с тайниками в стенах и глубокими подвальными помещениями непонятного назначения. Так ли было на самом деле, сейчас, после всех переделок, судить трудно.

Я удивился, откуда у Марка столько информации только по одному зданию? Спросил его об этом. Оказалось, утром он успел заглянуть в справочник по Москве, откуда и почерпнул эти сведения.

Словно пытаясь увидеть сиятельного графа Мусина-Пушкина, я напряженно вглядывался в окна этого исторического особняка, в котором решилась судьба «Слова о полку Игореве». Здесь работал над своей «Историей государства Российского» Карамзин, бывал поэт Жуковский, сделавший поэтический перевод повести о князе Игоре, собирались издатели «Слова» Малиновский и Бантыш-Каменский. Вспомнились их портреты в ризнице Спасо-Преображенского собора. Утомленный многотрудной работой Карамзин смотрел пристально и подозрительно. Сын русского помещика и пленной турчанки Жуковский был на портрете мудр и доброжелателен. Малиновский походил на важного, неприступного сановника, взгляд острый и пронизывающий. Бантыш-Каменский рядом с ним выглядел кротким, углубленным в себя ученым. Кто из них знал подлинную историю «Слова о полку Игореве»? Или Мусин-Пушкин рассказал Калайдовичу всю правду и ничего, кроме правды?

В этом доме хранился практически весь тираж первого издания «Слова». И опять возникал вопрос: почему такой небольшой тираж в 1200 экземпляров не разошелся? Сразу после издания книги в «Московских ведомостях» трижды печаталось объявление о ее продаже в лавках купца Кольчугина на Никольской улице. Почему граф оставил книги у себя? Что сдерживало его?

Есть ли хоть какие-то основания предполагать, что единственный список «Слова о полку Игореве» не сгорел, а ему выпала другая, более сложная судьба, один из вариантов которой представился мне здесь, возле этого старинного дома?

Я пересказал Марку разговор в автобусе и предложил попытаться встретиться с женщиной, которую упоминал мой попутчик.

На вахте нам сообщили, что Вера Лукьяновна Акимушкина уже давно на пенсии, но продолжает работать в архиве, и объяснили, как найти комнату, где она сидит. После долгого блуждания по многочисленным коридорам мы вошли в узкое и тесное, как пенал, помещение с высоким потолком и без окон. У торцевой стены стоял заваленный папками стол, за которым сидела пожилая женщина с накинутой на плечи темной шалью.

Убедившись, что это та самая Вера Лукьяновна, я передал ей привет от Рыженкова, мало надеясь, что она вспомнит бывшего студента. Но у женщины оказалась хорошая память.

– Дима Рыженков? – переспросила она. – Как же, я его прекрасно помню. Он выгодно отличался от очень многих наших студентов.

– Чем же именно? – полюбопытствовал я.

– В то время в газетах, на радио и на телевидении развернулась острая дискуссия между физиками и лириками. Страсти кипели прямо-таки шекспировские, обе стороны рьяно и убедительно доказывали свое приоритетное положение в обществе. Так вот, Дима Рыженков прекрасно сочетал в себе качества и физика и лирика: он с отличием закончил наш инженерно-строительный институт, однако при этом всерьез интересовался литературой, историей, музыкой. Но я заболталась, – одернула себя женщина и, пригласив нас сесть, спросила: – Наверное, вы пришли ко мне по какому-нибудь делу, а не только привет передать? Я вас внимательно слушаю, молодые люди.

– Дмитрий Павлович рассказал мне, что в те годы, когда он учился в вашем институте, здесь произошла какая-то история с потайной комнатой. Но он слышал о ней краем уха, потому и направил к вам, – объяснил я.

Женщина посмотрела на меня удивленно, потом чуть ли не торжественно произнесла:

– Вы находитесь в той самой комнате, о которой говорил Дима! Бывают же такие совпадения!

Невольно мы с Марком еще раз огляделись по сторонам. На стенах висели массивные деревянные полки, на них рядами стояли разбухшие от бумаг папки, многие из которых уже пожелтели от времени. Освещалась комната настольной лампой на столе, люстры не было вовсе.

Только сейчас я понял, почему Вера Лукьяновна, несмотря на летний день, кутается в теплую, зимнюю шаль, – в комнате было холодно как в склепе. Ощущение, что находишься в склепе, усиливалось и царящей здесь тишиной – прислушавшись, я не уловил ни единого звука, который проник бы сюда из здания, битком набитого шумными студентами.

Я попросил Веру Лукьяновну рассказать, что же за история случилась с этой комнатой, в которой мы так удачно очутились.

Женщина заговорила охотно и обстоятельно – так, как обычно говорят пожилые люди, вынужденные большую часть времени проводить в одиночестве:

– О том, что это здание принадлежало Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину и именно в нем погиб найденный графом список «Слова о полку Игореве», у нас знает, пожалуй, каждый, даже самый нерадивый и нелюбопытный студент. Я начала работать здесь сразу после окончания архивно-исторического института и еще застала людей, хорошо знавших историю этого дома. От них слышала, что до революции тут размещалась гимназия, и еще тогда среди учащихся и преподавателей ходила легенда, будто в тайниках особняка остались наиболее ценные экспонаты мусин-пушкинского Собрания российских древностей и даже якобы делались попытки отыскать эти тайники. Но мало кто воспринимал эту легенду всерьез, поскольку естественней было предположить, что Мусин-Пушкин, глубоко переживавший гибель своего собрания, вряд ли бы оставил в тайниках, если бы таковые имелись на самом деле, что-нибудь ценное. Честно говоря, я тоже не верила в эту красивую легенду – ведь после смерти Мусина-Пушкина прошло столько лет, здание неоднократно перестраивали, ремонтировали и исследовали! Какие тут могут быть ненайденные тайники?! Но оказалось, я заблуждалась. Как-то в институт пришел один пожилой человек и обратился с вопросом: имеется ли у нас в архиве или где-нибудь в другом месте точный чертеж этого здания? Так получилось, что заниматься посетителем пришлось мне. Я нашла чертежи здания, сделанные в начале нашего века, и показала их мужчине. Он очень долго и тщательно изучал эти чертежи, а потом вынул из портфеля какой-то ветхий, выцветший план, в котором я не сразу узнала план этого самого здания, но выполненный в начале девятнадцатого века. Положив чертежи рядом, мужчина объяснил мне, что в здании сделан тайник, и показал место, где он находится. И я действительно нашла на старинном плане помещение, которого не было на более современном чертеже. Но мало ли что можно изобразить на бумаге? Когда я высказала свое сомнение вслух, мужчина буквально упросил меня провести его к тому месту, где он предполагал существование тайника. Я очень боялась попасть в смешное положение, но и отказать ему не могла – по всему чувствовалось, это интеллигентный, образованный человек, к тому же очень взволнованный тем, что ему удалось выяснить. И мы договорились с ним проверить его предположение о существовании тайника после занятий, когда в здании не останется студентов и преподавателей. Под каким-то благовидным предлогом я задержалась в институте, а заодно попросила ключи от того помещения, где, по убеждению этого человека, был устроен тайник. Вечером мы опять встретились с ним, и он неопровержимо, с помощью рулетки, доказал мне существование здесь потайной комнаты. Больше того, он показал и точное место, где находится дверь в тайник. Однако за долгие годы ее неоднократно заделывали штукатуркой и теперь, как мы убедились, чтобы попасть в тайник, надо было разбить стену. Вроде бы сначала мужчина хотел убедить меня проделать такую операцию вдвоем с ним, но потом сам понял, что это нереально. Короче говоря, на следующий день я отправилась к ректору института и все ему рассказала. Не знаю, как бы поступил на его месте человек более сдержанный и рассудительный, но наш ректор тут же пригласил архитектора и бригаду строителей, которые и вскрыли штукатурку в том самом месте, где, по словам мужчины, должен был находиться вход в тайник. И мужчина оказался совершенно прав – дверь, представляющая собой часть кирпичной кладки на шарнирах, действительно была здесь, но открыть ее так и не удалось, поэтому строители были вынуждены сломать кладку. Можете себе представить, с каким нетерпением следили мы за их работой, а мужчина даже побледнел от волнения, я даже испугалась за него. Но нас ожидало разочарование – тайник оказался пуст, не считая кресла и маленького ломберного столика, на котором стояли подсвечник с почти догоревшей свечой и чернильница с гусиным пером. На полках, которые здесь так и остались, не было ничего, только пыль. Увидев пустой тайник, мужчина лишь рукой махнул и сразу ушел; видимо, для него это было очень тяжелым потрясением. Потом обнаруженные здесь вещи сдали в музей, сделали сюда нормальную дверь и приспособили помещение под архив. Вот такая занятная история случилась с комнатой, в которой вы находитесь, – закончила Вера Лукьяновна.

Я спросил, представился ли тот мужчина и как он выглядел.

– Фамилию свою он мне вроде бы так и не сказал, а звать его Лев Семенович. Ростом невысокий, черты лица резкие, кустистые брови, тонкие губы, пышная седая шевелюра. Несколько лет назад в театре имени Вахтангова шел спектакль по драме Лермонтова «Маскарад». Так перед началом спектакля оркестр играл увертюру, но дирижировал оркестром актер – эта сцена была как бы частью спектакля. Помню, этот мужчина мне показался очень похожим на того дирижера…

Я тоже видел этот спектакль и сейчас зримо представил себе, как выглядел неизвестный мне Лев Семенович. Пожалуй, я даже узнал бы его, если бы встретился с ним на улице.

– Видимо, вы заинтересовались историей этой потайной комнаты из-за списка «Слова о полку Игореве»? – спросил Вера Лукьяновна и, получив мой утвердительный ответ, заметила: – А может, он все-таки не погиб?

– Что же тогда могло случиться с ним?

– Я где-то читала высказывание внучки Мусина-Пушкина Мещерской, опубликованное в начале этого столетия, что список «Слова о полку Игореве» не мог сгореть в Московском пожаре, потому что находился у Карамзина.

Я задал следующий, естественно возникающий вопрос:

– Почему же список «Слова» не объявился потом, после освобождения Москвы и изгнания Наполеона?

– Возможно, в сумятице забот и дел, вызванных наполеоновским нашествием, список «Слова о полку Игореве» просто-напросто затерялся в каком-нибудь собрании и до сих пор ждет своего второго открытия…

Мне и самому упрямо не верилось, что список, найденный Мусиным-Пушкиным, погиб в огне. И о другом подумал я, когда, простившись с Верой Лукьяновной, мы с Марком покидали графский особняк. Неужели «Слово» сохранилось только в одном списке, найденном Мусиным-Пушкиным? Ведь следы его влияния находят на протяжении пятивековой истории, начиная с Псковского Апостола 1307 года и кончая просвещенным восемнадцатым столетием. Значит, списков было несколько и их надо искать, не могли же все они превратиться в пепел…

На улице мы некоторое время постояли рядом с особняком, молча еще раз разглядывая его, словно пытаясь разгадать скрытую в нем тайну. Потом Марк спросил:

– Ты уверен, что старик, появлявшийся здесь, – автор анонимного письма?

– Тут не может быть никаких сомнений! Наташа говорила, что человека, написавшего письмо, тоже зовут Лев Семенович. Совпадение исключено. Жаль только, мы до сих пор не знаем его фамилии. Я уверен: старинный план он заполучил из тайника в доме Мусина-Пушкина в Иловне.

– А почему оказался пуст этот тайник? – кивнул Марк на здание института и сам же ответил себе: – Видимо, кто-то давным-давно узнал о его существовании и вывез отсюда все ценное.

– Можно сделать и другое предположение: не поручил ли Мусин-Пушкин после своей смерти какому-то близкому человеку увезти содержимое этого тайника в Иловну, где завещал себя похоронить?

Марк нашел мое предположение вполне возможным, и я продолжил свое рассуждение:

– Похоже, что после пожара, практически полностью уничтожившего Собрание российских древностей, Мусин-Пушкин одновременно устроил комнаты-сейфы и здесь, и в Иловне. Кстати, там тоже нашли чугунные детали потайной двери. Видимо, тайники делались по одному проекту и, возможно, одним мастером. Кроме того, в Иловне тоже обнаружили подсвечник и ломберный столик: вероятно, Мусин-Пушкин не только хранил в тайниках свои приобретения, но иногда и работал.

– К чему ты клонишь?

– Мусин-Пушкин устроил второй тайник в Иловне для хранения в нем самых ценных экспонатов, оставшихся от его Собрания российских древностей и того, что он приобрел уже после гибели коллекции. В таком случае, там могли находиться уникальные вещи и рукописи, которым воистину нет цены. Но, судя по всему, после ограбления тайника они так нигде и не появились. Не перепрятал ли их Самойлин в другое место, более надежное?

Марк промолчал, отчего мое собственное предположение показалось мне еще вероятней.

Только сейчас я спохватился, что упустил такое важное свидетельство, и сообщил Марку об исчезнувшей переписке Мусиных-Пушкиных, о которой узнал из старой синей папки. Теперь было ясно, о каких «маленьких комнатах» писал граф своему архитектору, – речь шла о тайниках в Иловне и в доме на Разгуляе.

Вероятно, владелец переписки потому и обратился к Подосиновой за помощью в переводе этих писем, что надеялся узнать из них какие-то подробности об устройстве или содержимом этих тайников. Но кто он – этот загадочный владелец семейной переписки Мусиных-Пушкиных? Как она очутилась у него и почему он поставил перед Подосиновой условие не называть его имя? Что скрывается за этим? Неужели Лидия Сергеевна права, и этот человек – Самойлин, который спустя полвека как бы возник из небытия и зачем-то прислал мне акварель с видом графской усадьбы?

Я подумал о Наташе – и меня опять охватило беспокойство за нее.

Но что я мог поделать, как мог помочь ей, если в последний раз она не захотела даже разговаривать со мной?…

Я простился с Марком, не догадываясь, что наша следующая встреча состоится гораздо раньше, чем мы рассчитывали.

Глава шестая. Забытая версия

Из Москвы я выехал автобусом, намереваясь по дороге домой остановиться в Петровском – селе неподалеку от Ростова Великого, где жили родители и где прошло мое детство. Однако, неожиданно для самого себя, я сделал еще одну остановку.

Когда автобус подъехал к Переславлю-Залесскому, я вспомнил разговор с Анной Николаевной о местном краеведе Тучкове, с которым она настоятельно советовала мне встретиться, если я всерьез занялся судьбой «Слова о полку Игореве». Я не представлял себе, какое отношение к «Слову» может иметь Переславль, но замечание Анны Николаевны вызвало у меня беспокойство, как бы в следствии по делу о «Слове» не пропустить важное звено. Зачем откладывать встречу с человеком, который, возможно, действительно поможет нашему расследованию?

И я вышел из автобуса. Раскаяния, что предпринял такой неожиданный поступок, не было. Больше того, возникла спокойная уверенность, что именно так и надо было поступить, чтобы довести дело до конца.

В новом микрорайоне отыскал нужный дом – пятиэтажную коробку даже без намека на архитектурное изящество. На звонок дверь открыл высокий мужчина с бобриком коротких, седых волос и темными, сосредоточенными глазами. В первый момент я подумал, что ошибся дверью: человек, стоящий передо мной, был похож на инженера, на врача, на офицера в отставке, но только не на краеведа. Потому причину, которая привела меня к нему, я изложил сбивчиво и торопливо. И тут замкнутое, вытянутое лицо Тучкова оживилось, не дослушав моих объяснений, он пригласил меня в комнату, обставленную современной мебелью. Из угла пялился выпученным экраном цветной телевизор, на стенах поблескивали магазинные чеканки с традиционными изображениями девичьих фигурок и парусных кораблей, в книжном шкафу скучными рядами стояли новенькие подписные издания.

Я еще больше смешался и опять начал рассказывать, каким образом очутился в Переславле. Тучков радушно произнес, словно встретил долгожданного гостя:

– Вы правильно сделали, что приехали сюда! У тех, кто подвергает подлинность «Слова о полку Игореве» сомнению, чуть ли не главный козырь в том и состоит, что в те времена не могло появиться такое талантливое, уникальное произведение. А между тем «Слово о полку» не было случайным, единичным явлением. За доказательствами не надо далеко ходить – их можно найти в нашей, переславской истории.

Вот когда я увидел Тучкова таким, каким он был на самом деле, – непосредственным и восторженным, как молодой поэт, который читал собственные стихи.

Но тут некстати возвратились с работы его сын и невестка. Хотя квартира была трехкомнатная, уединиться нам так и не удалось. Увидев, как Тучков мучается и не может продолжить разговор, я попросил его показать мне город, в котором раньше бывал только проездом. Тучков с радостью ухватился за мое предложение. На улице, взглянув на свои окна, он вздохнул и извиняющимся голосом произнес:

– У нас была маленькая однокомнатная квартира. Потом сын вернулся из армии, женился, получили трехкомнатную. Детей заводить они не хотят, вроде бы не тесно, а вот поговорить негде. И не с кем, – горько добавил Тучков. – Мои книги в чулане сложили – потрепанные, не вписывается в новую мебель…

Краевед оборвал себя, но и того, что я услышал, было достаточно, чтобы понять, как одинок этот пожилой человек. И, может, любовь к родному городу была единственным чувством, которое согревало его в одиночестве.

Не стану расписывать здесь, о чем поведал мне Тучков, показывая свой город. Из наших дней мы все глубже уходили в прошлое, пока не остановились перед самым древним сооружением Переславля-Залесского – Спасо-Преображенским собором. Одноглавый, строгих скупых линий, из белого известкового камня, с плавными очертаниями апсид и закомар он словно по волшебству вырос из земли, до того совершенна и естественна была его красота.

Я с интересом слушал пояснения Тучкова:

– Когда-то стены Спасо-Преображенского собора украшали фрески двенадцатого века, но в конце прошлого столетия их сняли, без разбору уложили в ящики, а потом не хватило пятидесяти рублей на извозчиков, и из-за небрежного хранения фрески погибли. Как вспомнишь об этом, хочется локти кусать, ведь эти фрески – сокровища, которым цены нет… Здесь, в Переславле, начинал княжить Всеволод Большое Гнездо, который упоминается в «Слове о полку Игореве». А в 1212 году на этой площади ударил вечевой колокол и возвестил о приезде из Владимира сына Всеволода – Ярослава, обратившегося к переславцам, если верить автору «Летописца Переславля-Суздальского», так:

«– Братья переславцы! Отец мой ушел к Богу, а вас отдал мне, а меня вам на руки! Скажите мне, братья, хотите меня иметь у себя вместо отца моего и головы свои за меня сложить?

– Так будешь ты нам господин! – ответили переславцы и целовали ему крест…»

Я искоса посмотрел на Тучкова, и в эту минуту он представился мне тем безвестным очевидцем, который записал эти торжественные слова в переславскую летопись.

– Досадно, что в нашей истории установилось несколько ироническое отношение к Ярославу Всеволодовичу – отцу Александра Невского. Я не могу поверить, что человек, воспитавший героя, сам мог быть незначительной фигурой. Тем более, есть целый ряд свидетельств, говорящих за то, что Ярослав Всеволодович был личностью по-своему незаурядной, на голову выше многих других князей.

Видимо, Тучков прочитал на моем лице сомнение, что ему удастся опровергнуть сложившийся взгляд на Ярослава, потому заговорил с горячностью:

– Я уже упоминал «Летописец Переславля-Суздальского», который охватывает события с 852 по 1219 год. Следовательно, неизвестный летописец жил в Переславле в то самое время, когда здесь княжил Ярослав Всеволодович, а значит, это был мудрый, дальновидный князь, поощрявший летописание. Вы можете возразить, что летописи велись и при других князьях. Но есть в древней русской литературе произведение, напрямую связанное с именем Ярослава Всеволодовича. Я имею в виду «Моление Даниила Заточника», которое, как светское произведение, можно поставить следом за «Словом о полку Игореве»…

Наконец-то Тучков подошел к разговору, ради которого я приехал в Переславль.

– Сохранилось несколько списков «Моления Даниила Заточника», которые распадаются на две основные редакции: одна адресована киевскому Ярославу Владимировичу, другая – нашему Ярославу Всеволодовичу. В пользу того, что первоначальный текст был адресован Ярославу Всеволодовичу, – лучшие списки «Моления», где упоминается Переславль. В них Даниил Заточник так обращается к своему князю: «Княже мой, господине! Кому Переславль, а мне Гореславль». В другом месте Даниил Заточник цитирует слова князя Андрея Владимировича Переславского из того же «Летописца Переславля-Суздальского», но присваивает их князю Ростиславу: «Не лга бо ми Ростислав князь: лучше бы ми смерть, нежели курское княжение». Это еще одно доказательство, что «Моление» написано переславцем, за какой-то проступок наказанным Ярославом Всеволодовичем. Чтобы вернуть расположение князя, Даниил Заточник обратился к нему с письмом, полным юмора, остроумных изречений и пословиц. Этот человек по своему времени обладал очень высокой начитанностью: знал «Повесть об Акире Премудром», библейские книги, сборник изречений «Пчела», кроме «Летописца Переславля-Суздальского» был знаком с «Повестью временных лет», а может, и с другими, не известными нам летописями.

– Интересно, кто же он был – Даниил Заточник?

– Вы задали вопрос, на который до сих пор нет ясного ответа. У меня есть своя версия, судите, насколько она достоверна. Сам Даниил Заточник называл себя холопом, однако вряд ли он придавал этому слову узкое, специальное значение – вероятней, что он просто хотел подчеркнуть свое зависимое положение. В другом месте он пишет о себе: «всякому дворянину имети честь и милость у князя». Но и здесь надо учитывать, что в тринадцатом веке дворянином мог назвать себя любой представитель княжеской дворни. Одни исследователи относили его к дружинникам, другие предполагали, что он не имел устойчивого социального положения, а был княжеским «милостником» – то есть человеком, зависимым от милости своего князя. Это предположение кажется мне наиболее соответствующим истине. Близость к князю позволила Даниилу Заточнику хорошо ознакомиться с книжной культурой, она же определила и стиль «Моления», представляющий собой сочетание книжного и скоромошьего элементов – даже по отношению к самому князю, не говоря уже о боярах, женщинах и монахах, у Даниила проскальзывают едкие, иронические нотки. Не каждый «милостник» мог позволить себе такое…

Я чувствовал, Тучков осторожно подводит меня к своей версии, но пока я не мог даже предположить, в чем она состоит.

– Вместе с тем знакомство с «Молением» доказывает, что до того, как Даниил стал «милостником» князя, он хорошо изучил быт и язык простого народа, характер социальных отношений. Короче говоря, это уникальное произведение, не зря на протяжении столетий оно пользовалось огромным читательским интересом. И возникает естественный вопрос: мог ли создать такое совершенное произведение человек, впервые взявший перо в руки? Я уже говорил, что в одном месте Даниил Заточник дословно процитировал запись из «Летописца Переславля-Суздальского». Может, он был у него под рукой? Но такое невозможно в заточении. Не вернее ли будет предположить, что он привел эту цитату по памяти? А если так, не был ли он тем самым летописцем, который написал переславскую летопись? Ее записи обрываются 1219 годом. Не тогда ли и сослан был за какое-то прегрешение против князя Даниил Заточник?

Как ни готовился я услышать от Тучкова самую неожиданную версию, она все равно меня удивила.

– Представим, вы правы, – неуверенно сказал я. – А как вы объясните, что послание осужденного князем Даниила получило такое широкое распространение?

– Это обстоятельство лишний раз доказывает мою версию, – подхватил Тучков. – На протяжении всего «Моления» Даниил просит о подачках с княжеского стола, подчеркивает свою нищету и убогость. Человек незаурядный, образованный – и вдруг такое самоуничижение. На мой взгляд, тут много от лукавого. Даниил не так милости просит, как пародирует тех, кто пресмыкается перед князем, дает ему дурные советы. Из текста можно понять, что князь принял какое-то неправильное решение: «Не корабль топит человеки, но ветр; тако же и ты, княже, не сам владееши, в печаль введут тебя думцы твои». Даниил, возможно, прямо сказал князю об этой ошибке, за что и поплатился. Но потом князь понял правоту Даниила, а получив его послание, убедился, что этот талантливый человек по-прежнему верен ему, поддерживает сильную княжескую власть. И вернул Даниила из ссылки, а заодно поспособствовал распространению его послания, которое, видимо, отвечало княжеским интересам.

Версия краеведа Тучкова все больше начинала казаться мне правдоподобной. Но если Даниил Заточник был прощен князем и вернулся в Переславль, почему он не продолжил свою летопись?

Тучков словно дожидался этого вопроса:

– В мае 1220 года здесь, в Переславле, у князя Ярослава Всеволодовича родился сын – будущий Александр Невский. Можно предположить, что Даниил Заточник, как талантливый и образованный человек, стал учителем, наставником будущего героя. Еще в прошлом веке была высказана очень интересная версия, которая косвенно может подтвердить мое предположение. Сейчас эту версию даже не вспоминают, но, на мой взгляд, она достойна самого тщательного изучения. Дело касается еще одного памятника древней русской литературы – «Слова о погибели Русской земли», в котором также упоминается имя Ярослава Всеволодовича. Солнечным гимном, воспевающим Отечество, называли это произведение, маленькой «Илиадой» и единственным на протяжении столетий памятником европейской литературы, в центре которого не герой, а само государство. Вспомните, как поэтично и торжественно оно звучит…

Тучков перевел дух и каким-то особым, приподнятым голосом, глядя на стоящий перед нами Спасо-Преображенский собор, процитировал начало «Слова о погибели» в переложении на современный язык:

– «О, светло светлая и прекрасно украшенная, земля Русская! Многими красотами прославлена ты: озерами многими славишься, реками и источниками местночтимыми, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями, разнообразными птицами, бесчисленными городами великими, селениями славными, садами монастырскими, храмами божьими и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Всем ты преисполнена, земля Русская, о правоверная вера христианская!..»

Догадываясь, что меня ждет еще одно неожиданное откровение, я весь обратился во внимание.

– Впервые «Слово о погибели» было обнаружено в рукописном собрании псковского Печерского монастыря и опубликовано исследователем Лопаревым в 1892 году. После первого названия в рукописи пятнадцатого века стояло второе – «О смерти великого князя Ярослава», однако рассказа об этом в рукописи нет, а следует житие Александра Невского. И уже совсем недавно, после войны, известный собиратель старинных рукописей Малышев обнаружил в Риге список шестнадцатого века, который имел общее название «Житие блаженного великого князя Александра Ярославича всея Руси Невского». Так вот, Лопарев высказал предположение, что некогда существовала трилогия, написанная одним автором и состоявшая из трех частей: собственно «Слова о погибели Русской земли», повести о смерти Ярослава Всеволодовича и жития Александра Невского. Мнение это опровергали разные ученые, и в основном их возражения были построены на ошибке, якобы допущенной псковским переписчиком. Но так ли было на самом деле? Вспомним битву на Липице, когда Ярослав Всеволодович выступил против новгородцев. Не это ли обстоятельство и послужило причиной тому, что в Пскове или Новгороде, где переписывалась рукопись, рассказ о смерти князя, боровшегося с новгородцами, был исключен?

– Ну, и кто же был автором этой несохранившейся трилогии? – спросил я Тучкова, уже догадываясь, к чему он клонит.

– Все он же – Даниил Заточник, – подтвердил краевед мою догадку. – Можно предположить, что он написал повествование о Ярославе Всеволодовиче в расчете на то, что князь, погибший в Орде, будет причислен к лику святых, но этого не случилось, и со временем рассказ о смерти Ярослава выпал из трилогии. Вероятно, тогда же потерялась и концовка «Слова о погибели Русской земли», которая логически была связана с рассказом о смерти Ярослава. Наконец, переписчик шестнадцатого века увязал «Слово о погибели» с житием Александра Невского, он же снял и упоминание имени Ярослава. Так рассыпалась трилогия, автор которой – Даниил Заточник.

Я вынужден был заметить краеведу, что хотя версия получилась довольно-таки стройная, но в ее защиту он привел слишком мало доказательств, да и те, наверное, можно легко опровергнуть.

– К сожалению, вы правы, доказательств маловато. Я, наверное, тоже сомневался бы в версии Лопарева, если бы своими глазами не видел сборник, состоящий из трех этих произведений.

– Где же теперь этот сборник?

– Исчез при довольно-таки загадочных обстоятельствах вместе со всем книжным собранием, в котором он находился. Не спрашивайте, что это за собрание. Несмотря на все усилия, мне не удалось найти ни одного человека из тех, кто вместе со мйой видел его, поэтому мое сообщение легко опровергнуть.

– Случайно там не было «Слова о полку Игореве»?

– Возможно, было и «Слово». А «Моление Даниила Заточника» там точно находилось, и именно в той редакции, в которой оно адресовано Ярославу Всеволодовичу.

Сообщение об исчезнувшем книжном собрании выглядело интригующе, но больше, к моему сожалению, Тучков не касался этой темы.

– Но могли ли такие разные по жанру и содержанию произведения, которые вы приписываете Даниилу Заточнику, быть созданы на протяжении одной человеческой жизни? – вернулся я к его версии.

– Трудно предположить, что в небольшом Переславском княжестве в одно и то же время жили и создавали талантливые произведения сразу несколько авторов. Сам тон «Моления Даниила Заточника» свидетельствует, что он написан молодым человеком, не обремененным годами и житейскими заботами. А в одном месте он прямо заявляет: «Аз бо есть одеянием скуден, но разумом обилен, юн возраст имею, но стар смысл во мне». Таким образом, можно сделать допущение, что в 1219 году, когда оборвались записи в «Летописце Переславля-Суздальского» и Даниила Заточника за что-то постигло наказание, ему было около двадцати лет. «Слово о погибели Русской земли», как считают специалисты, было написано сразу после татарского нашествия в 1237 году. В это время Даниилу Заточнику было примерно сорок лет. Ярослав Всеволодович умер в 1246 году – Даниилу около пятидесяти. Наконец, Александр Невский умер по дороге из Орды в 1263 году – Даниилу за шестьдесят. Автор жития прямо указал, что он «самовидец возрасту» князя, а в конце признался, что если бы можно было, то с ним бы «в гроб влез». Ясно, что писал это человек, очень близкий к умершему и в том возрасте, когда сам думаешь о близкой смерти.

Рассуждение краеведа выглядело вполне логично, но у меня никак не укладывалось в голове, как двадцатилетний Даниил мог быть автором переславской летописи? В моем представлении летописец – это убеленный сединою старик, умудренный житейским опытом. Или Даниил был лишь переписчиком летописи, потому так хорошо и знал ее текст? А может, к составлению летописи он и вовсе не имел отношения, но читал ее?

Свои сомнения я решил оставить при себе, поскольку остальная часть версии Тучкова выглядела убедительно, а он приводил все новые доказательства в ее пользу:

– Если выбросить из жития Александра Невского элементы церковного стиля, то получится великолепная воинская повесть в духе «Слова о полку Игореве». Вероятно, под пером Даниила Заточника житие таким и было, а уж потом, с целью причислить Александра Невского к лику святых, его переписал какой-нибудь церковный служитель, добавив герою «святости». Но в основе – текст Даниила, человека, очень близкого к Невскому. Иначе невозможно объяснить, откуда автор так хорошо знает детали сражения на Чудском озере, подробности поездки Александра Невского в Орду, о его отрицательном ответе римскому папе, который посылал кардиналов с предложением о соединении в вере. Создается впечатление, что все это происходило на глазах у автора и он писал житие не только по памяти, но по каким-то собственным записям или документам, которые были у него под рукой. И еще одна любопытная деталь. Автор жития сравнивает Невского с египетским царем Иосифом, с Самсоном, Соломоном, с римским царем Веспианом и Александром Македонским. Но вспомним опять «Моление» Даниила Заточника, в конце пожелавшего своему князю силы Самсона, храбрости Александра, разума Иосифа, мудрости Соломона, искусности Давида. Вот вам еще одно доказательство, что автор жития Александра Невского – Даниил Заточник! Прожив долгую и, вероятно, нелегкую жизнь, он изобразил в житие князя, в котором как бы воплотился его политический идеал, впервые представленный им в «Молении». Именно такой государственный деятель нужен был русскому народу в то суровое время. Будучи, как я предполагаю, наставником и воспитателем юного князя Александра, Даниил Заточник воспитал в нем гражданина и патриота. Не мог Александр Невский, как выдающаяся личность, сложиться в окружении людей мелких и незначительных! – убежденно повторил Тучков.

С его последним замечанием трудно было не согласиться, но насколько достоверно предположение, что Даниил Заточник – автор трилогии, начинавшейся «Словом о погибели Русской земли»? Ведь высказывалась и другая, не менее фантастическая версия, что «Слово о погибели» – утраченная страница «Слова о полку Игореве».

Я спросил Тучкова, как он относится к этой версии.

– «Слово о погибели Русской земли» нерасторжимо связано с тринадцатым веком, тут не может быть никаких сомнений. Однако сравнение его со «Словом о полку Игореве» вполне закономерно – они объединены любовью к родине, родственны по настрою и поэтичности изложения. Даже судьбы во многом удивительно схожи у них. Вспомните: когда Мусин-Пушкин опубликовал «Слово о полку Игореве», его обвинили в том, что это мистификация, созданная с тем, чтобы угодить Екатерине Второй, имевшей территориальные претензии на юге. Так вот, когда Лопарев напечатал найденное им «Слово о погибели Русской земли», то один из исследователей, справедливо отметив сходство стилей и патриотических позиций этих произведений, высказал предположение, что если бы не было самой рукописи, то Лопарева тоже обвинили бы в фальсификации – что он якобы пожелал угодить имперским претензиям Александра Третьего. Не сомневаюсь, так бы и случилось, если бы список Лопарева погиб, а Малышев позднее не обнаружил рижского списка. Да, в судьбах этих произведений очень много общего. Кто знает, может, со временем отыщется и второй список «Игоревой песни»?

Только сейчас я подумал, как близки судьбы князя Игоря и князя Александра: оба они боролись «за землю Русскую, за веру православную». И так же в чем-то схожи судьбы авторов «Слова о полку Игореве» и «Жития Александра Невского» – оба они, судя по всему, были непосредственными свидетелями событий, верно служили своим князьям, но не оставили нам своих имен. Или имя автора жития известно – Даниил Заточник? И он же написал «Слово о погибели Русской земли»?

Была в версии краеведа Тучкова какая-то внутренняя логика, хотя, наверное, ее можно было и опровергнуть, если задаться такой целью. В любом случае я был благодарен краеведу, который своим рассказом приблизил ко мне далекое прошлое, и я почувствовал его живое дыхание, суровую ясность и поэтическую наивность. Тучков совершенно прав: автор «Слова о полку Игореве» не был одинок – рядом с ним, на русской земле, жил и творил такой талантливый писатель, как Даниил Заточник.

Еще в самом начале нашей встречи мне показалось, что Тучков хочет задать какой-то вопрос, но не решается. И только сейчас он спросил:

– Это Михаил Николаевич Окладин направил вас ко мне?

– Нет, мне посоветовала увидеться с вами его сестра, которая живет в Ростове.

– Вон как! – удивился Тучков, но тут же более спокойным тоном добавил: – С Анной Николаевной я познакомился, когда она приезжала в Переславль на краеведческую конференцию, посвященную Александру Невскому. А с Михаилом Николаевичем мы несколько раз встречались в Ярославле.

– Он с таким скептицизмом относится к «Слову о полку Игореве», что вряд ли порекомендовал бы мне встретиться с человеком, который безоговорочно верит в подлинность этого произведения, – напрямую сказал я.

– А откуда вы взяли, что Михаил Николаевич не верит в подлинность «Слова»?

– Окладин постоянно твердит об этом нам с Пташниковым. – И я коротко сообщил Тучкову о ходе и характере затеянного нами расследования судьбы «Слова», о тех доводах, которые выдвигает историк.

– Ничего не понимаю, – растерянно произнес Тучков. – Из разговоров с ним у меня создалось впечатление, что он нисколько не сомневается в подлинности «Слова». Что же произошло? Может, Михаил Николаевич изменил прежнее мнение, обнаружив какие-то новые сведения?…

Больше к этому разговору мы не возвращались, но он долго не выходил у меня из головы. Какие сведения скрывал от нас Окладин и почему до сих пор не привел их? Наконец, о каком книжном собрании, исчезнувшем при «загадочных» обстоятельствах, говорил Тучков? Впервые я услышал о нем от Анны Николаевны – сестры Окладина. Может, упомянутый историком документ – из этого исчезнувшего собрания?

Мы простились в сумерках, когда солнечные лучи уже не дотягивались до ажурного креста над главкой Спасо-Преображенского собора. Я смотрел вслед Тучкову с грустью и сочувствием – он шел домой, тяжело сутулясь, словно против ветра.

На этом закончилась моя поездка по местам, причастным к истории «Слова» и дополнившая наше расследование новой информацией и новыми загадками, осмыслить и разрешить которые мне еще предстояло.

Част