Исчезнувшее свидетельство — страница 5 из 9

Часть первая. Куда ведут следы

Сыну Михаилу, первому читателю этой повести, посвящаю

В истории встречаются загадки, которые долго привлекают к себе внимание и подчас так и остаются неразрешимыми. К числу таких загадок относится и вопрос о библиотеке московских царей XVI–XVII вв. О ней, как далее будет видно, рассказывают различные источники, и, казалось бы, нельзя сомневаться в том, что такая библиотека существовала. Однако сообщения этих источников подвергнуты сомнению. Одни из них признаны недостоверными, другие считаются если и достоверными, то недостаточными для того, чтобы сказать с точностью, что это была за библиотека и, в частности, были ли в ней латинские и греческие рукописи светского содержания. К тому же первоначальные сухие высказывания наших историков постепенно обросли различного рода легендами и дополнениями. А между тем вопрос о библиотеке московских царей выходит за пределы простого любопытства. Он имеет громадное значение для понимания культуры средневековой России…

М.Н. Тихомиров. О библиотеке московских царей

Глава первая. Приглашение к тайне

Очень многие детективные произведения начинаются с того, что герой, которому в будущем предстоит провести расследование какого-либо преступления, собирается в отпуск, на рыбалку или на дачу, но тут раздается телефонный звонок – и моментально путает все эти планы, положив начало событиям, обязательным завершением которых станет разоблачение коварного преступника.

Я ни в коем случае не иронизирую над подобными произведениями, поскольку неоднократно сам зачитывался ими. Меня просто удивляет то обстоятельство, что в истории, которую я хочу рассказать, все тоже началось с телефонного звонка, раздавшегося в моей квартире в то самое время, когда я собирался на несколько дней уехать в село к родителям и отдохнуть от городской суеты и забот.

В последнем письме мать сообщила мне, что отец каждый день приносит из леса по бельевой корзине грибов и меня ругает, что я в такое урожайное время без толку в городе отсиживаюсь. Зная характер отца, я почувствовал за его брюзжанием желание увидеться со мной, потому немедленно начал собираться в дорогу. И вдруг этот вечерний звонок, разрушивший мои благие намерения.

Позвонил краевед Пташников и без предисловий, в обычной для него манере, заявил:

– В субботу, в полдень, жду вас к себе в гости.

Естественно, я поинтересовался, по какому поводу краевед приглашает меня, на что он ответил неохотно:

– Повод есть, хотя и не очень значительный, – исполнилась некая, впрочем, весьма круглая дата со дня моего появления на свет божий. Не мною придумано отмечать такие события, не мне и отменять этот обычай.

– Искренне поздравляю, Иван Алексеевич! – от всей души сказал я. – И сколько же вам стукнуло?

– Обычно свой возраст скрывают кокетливые женщины не первой молодости, но я тоже предпочел бы не отвечать на ваш вопрос, чтобы самому себе настроение не портить. И, пожалуйста, – никаких подарков! В моем возрасте они уже не радуют, как в детстве, а скорее обременяют.

Я не стал переубеждать Пташникова и доказывать, что приходить на юбилей без подарка – признак плохого тона: при его упрямстве он все равно остался бы при своем мнении. Но поинтересовался, кто еще будет присутствовать на этом торжественном мероприятии.

– Родственников у меня мало осталось, а с теми, которые имеются, я давно потерял всякие связи. Точнее сказать – они оборвали эти связи, посчитав мои увлечения и занятия недостойными человека их круга…

В голосе Пташникова прозвучала горечь, и я подумал, что за этими словами, сказанными вскользь, мимоходом, возможно, скрывается нечто большее. Не увлеченность ли любимым делом и стала причиной одиночества краеведа?

– Поэтому я приглашаю на свой юбилей не родственников, а родственные души, – продолжил он. – Случается, эти связи бывают прочнее кровных. Из тех, кого вы знаете, будут Михаил Николаевич Окладин, александровский краевед Ниткин, учитель из Переславля Тучков и Лидия Сергеевна Строева из нашего музея. Вчера пытался дозвониться до вашего приятеля Марка Викторовича, но он, как мне сообщили, в служебной командировке. Дочь Окладина не может вырваться из своей сельской больницы, а жена Любовь Александровна – на летних гастролях в Вологде. С остальными гостями познакомитесь по ходу действия. Уверен, что вам, пишущему человеку, будет интересно встретиться с этими людьми.

Последнее замечание Пташников мог оставить при себе – зная краеведа, нетрудно было догадаться, какие гости соберутся у него на юбилее: наверняка это будут такие же увлеченные своим делом люди, как и сам Пташников. Поэтому я твердо обещал быть у него, а к родителям решил отправиться на другой день после юбилея, в воскресенье.

Закончив телефонный разговор с краеведом, я сразу же стал ломать голову, что купить ему в подарок, – предупреждение ничего не дарить я отнес к его многочисленным чудачествам.

В конце концов я пришел к выводу, что для такого страстного библиофила, как Пташников, лучший подарок – книга, но еще лучше – не новая, а старая, имеющая хотя бы какую-то библиофафическую ценность. Случайно мой взгляд упал на книгу известного ростовского краеведа Александра Яковлевича Артынова «Воспоминания крестьянина села Угодич, Ярославской губернии Ростовского уезда», изданную в Москве в 1882 году. Я привез ее из отцовского дома, когда был там последний раз. В нашей скромной домашней библиотеке она хранилась давно, но только теперь, после знакомства с краеведом Пташниковым и историком Окладиным, которое пробудило во мне увлеченность историей и краеведением, я обратил на нее внимание.

Возможно, сама книга не имела большой библиографической ценности, вряд ли ее можно было причислить к редким изданиям, но я надеялся, что Пташникова заинтересует дарственная надпись на обороте ее обложки: «Многоуважаемому Федору Алексеевичу Неелову за ту неоценимую помощь, которую он оказал мне, допустив меня к своим сокровищам». Ниже стояла подпись Артынова и дата – 12 ноября 1895 года, то есть книга была подарена автором спустя тринадцать лет после ее выхода.

Каким образом эта книга очутилась в нашей домашней библиотеке, я расскажу ниже. Кто такой Неелов, какую «неоценимую помощь» он оказал автору и о каких сокровищах идет речь – все это из текста дарственной надписи понять было невозможно. Однако имя Артынова хорошо известно тем, кто занимается историей древнего Ростовского края, поэтому я рассчитывал, что его воспоминания пригодятся Пташникову.

Но прежде я решил перелистать книгу, поскольку до этого дня так и не удосужился прочитать ее полностью, от корки до корки. И тут я сделал открытие, которое немало удивило меня: на нескольких страницах книги кем-то были оставлены карандашные пометки довольно-таки странного содержания.

Так как в последующих событиях эта книга сыграет очень важную роль, здесь будет уместно, пользуясь ее же текстом, дать небольшую информацию об авторе – Александре Яковлевиче Артынове.

Книгу открывала вступительная статья другого известного ростовского краеведа Андрея Александровича Титова, так отозвавшегося о своем земляке, с которым был хорошо знаком:

«Посвящая более полувека все свободное от сельских занятий время на собирание сказок, преданий, легенд и т. д., А.Я. Артынов приобрел богатые материалы для изучения своей родной местности. Этому почтенному труду он отдался еще в то время, когда грамотности в народе почти совсем не было, когда он имел свое миросозерцание, “когда у него еще были живы предания”, так энергически вытесняемые у нас новейшею народною школой. А.Я. Артынов записывал рассказы старожилов, горожан и крестьян, делал извлечения из рукописных книг когда-то знаменитых библиотек Хлебникова, Трехлетова, Марокуева и др. В его руках были две знаменитые рукописи: Хлебниковский ростовский летописец семнадцатого века и рукопись бывшего владельца села Угодич, стольника Мусина-Пушкина. Эти рукописи заключали в себе такие подробности, которые, как видно из Упоминаний Артынова и сделанных им извлечений, были поистине замечательными».

После событий, связанных с поисками древнего списка «Слова о полку Игореве» и описанных мною в предыдущей повести «Исчезнувшее свидетельство», меня по-прежнему интересовало всё, что имело отношение к роду Мусиных-Пушкиных. И вот из этого предисловия я вдруг узнаю, что предок нашедшего «Слово» Алексея Ивановича Мусина-Пушкина был владельцем какой-то другой уникальной рукописи, содержащей сведения, которые, по замечанию Титова, «были поистине замечательными». Уже одно это обстоятельство заставило меня отнестись к книге Артынова с повышенным вниманием, но особенно – из-за пометок на полях.

Напротив упоминания древней рукописи из собрания Мусиных-Пушкиных была сделана следующая карандашная пометка: «Угодичи – наследственная вотчина матери Ивана Грозного Елены Глинской. Василий Шуйский пожаловал село думному дьяку Томиле Луговскому, у его потомков село купили Мусины-Пушкины. Кто-то из них лишь переписал старинную рукопись, хранившуюся здесь со времен Глинской».

Еще не зная, о какой именно рукописи идет речь, что она собой представляла, я удивился той категоричности, с которой было сделано это примечание.

Нет необходимости пересказывать воспоминания Артынова полностью, но несколько биографических сведений следует все-таки привести…

Родился Александр Яковлевич в селе Угодичи под Ростовом в 1813 году. Отец занимался огородничеством и поставками рыбы в монастыри, сын продолжил его дело, но в коммерческих делах оказался не очень расторопным и вынужден был поступить в услужение к своему тестю – владельцу «железной» лавки в Ростове. Затем в Угодичах открыл собственную мелочную лавку, но опять не преуспел, поскольку больше занимался изучением истории родного края, поисками старинных документов и рукописей, чему немало способствовали поездки по торговым делам, знакомства с образованными ростовскими купцами – любителями древностей и книжной премудрости.

Еще в детстве, после находки воспоминаний Артынова при обстоятельствах, которые будут изложены в свое время, я несколько раз пытался их читать, но обилие бытовых подробностей быстро утомляло меня, а на карандашные пометки на полях я просто не обратил тогда внимание, тем более что они были сделаны очень неразборчивым почерком. И лишь теперь до меня дошло, что эти пометки не только любопытны сами по себе, но и во многом загадочны, их автор явно обладал информацией какого-то непонятного происхождения.

В самом тексте воспоминаний первую такую пометку я нашел на двенадцатой странице, где Артынов привел отрывок из рукописной истории села Угодичи, написанной в 1793 году его дядей – Михаилом Дмитриевичем Артыновым. Речь шла о Сидорке Альтине – предке Артыновых, который часто ездил в Москву с рыбным оброком «к Государеву дворцу»:

«В одну из таких поездок он был невольным слышателем царской тайны, за которую и поплатился своею жизнью. Вина его была следующая: находясь по своей должности в большом Московском дворце и будучи немного навеселе (выпивши), заблудился там, зашел в безлюдную часть дворца. Отыскивая выход, он пришел наконец в небольшой покой, смежный с царским жилищем, и там услышал громкий разговор Грозного царя с Малютой Скуратовым о князе Юрие, сыне Соломонии Сабуровой. Грозный приказывает Малюте найти князя Юрия и избавить его от него. Малюта обещал царю исполнить это в точности и после этого разговора вышел в двери, перед которыми Сидорка едва стоял жив. Малюта увидел его, остановился, потом опять ушел к царю, после чего заключил Сидорку в темницу и там на дыбе запытал его до смерти вместе с отцом его Амелькой, пришедшим в Москву проведать сына».

В повести «Секрет опричника» я уже касался тайны Соломонии Сабуровой – жены Василия Третьего, за бесплодность сосланной им в суздальский Покровский монастырь, где она якобы родила сына Юрия. Вместе с Пташниковым и Окладиным мы провели настоящий «суздальский розыск». Пытаясь разгадать тайну ссыльной царицы, я побывал на «месте происшествия» – в Покровском монастыре, однако к окончательному выводу – был ли у Соломонии сын – так и не пришел. Не хватало самого важного свидетельства – заключения следственной комиссии, срочно отправленной Василием Третьим в Суздаль, когда до Москвы дошли слухи о рождении у Соломонии сына.

Автор пометок на полях книги так отозвался о рассказе родственника Артынова: «Сын у Соломонии был, об этом свидетельствуют имеющиеся документы, но история с Сидоркой – семейная легенда, не больше». Фраза звучала так уверенно, словно свидетельство о рождении у Соломонии сына находилось в руках автора пометок. Но откуда у него могло взяться такое свидетельство и кто он такой?

Не менее странную пометку я обнаружил на шестьдесят третьей странице, где Артынов писал: «В то время ростовских летописей было в изобилии и почти у каждого было по многу старинных рукописей. Нарочитая и самая лучшая рукописная библиотека древних списков была у Федора Семеновича Шестакова». Неизвестный автор пометок поставил напротив восклицательный знак и добавил: «По сравнению с нашим собранием – у Шестакова крохи».

Сообщение об изобилии в Ростове древних рукописей прокомментировал в сноске и Титов, подготовивший воспоминания Артынова к изданию: «Рукописей в начале девятнадцатого столетия действительно было много. Покойный ростовский гражданин А.И. Щеников, умерший в начале 60-х годов в глубокой старости, рассказывал нам лично, что вскоре после перевода митрополии из Ростова в Ярославль в 1789 году свитков и рукописей валялось в башнях и на переходах архиерейского дома целые вороха. И он, бывши в то время мальчиком, вместе с товарищами вырывал из рукописей заставки и картинки, а из свитков золотые буквы и виньетки и наклеивал их на латухи».

Автор пометок не оставил без внимания сноску Титова:

«Все самое ценное из книгохранительницы архиерейского дома, что не отправили в Ярославль, собрал батюшка мой, в том числе и Слово».

Прочитав эту пометку, я вздрогнул от неожиданности. Какое «Слово» имел в виду автор, неужели «Слово о полку Игореве»?! В повести «Исчезнувшее свидетельство» я уже излагал версию, что Алексей Иванович Мусин-Пушкин приобрел древний список «Слова о полку Игореве» не в Ярославле, у архимандрита Иоиля Быковского, как принято считать, а в Ростове, именно при переезде архиерейского дома в Ярославль. И вот теперь ростовская версия получила столь неожиданное подтверждение! Это обстоятельство, еще более усилило мой интерес к пометкам на полях книги. Но самая удивительная находка ожидала меня впереди.

Чтобы читатель смог по достоинству оценить ее, я вынужден привести здесь довольно-таки объемистый отрывок из воспоминаний Артынова, касающийся, как ни странно, кладоискательства. Эта запись относится к 1826 году:

«…Вскоре после этого приехали в Ростов по высочайшему повелению кладоискатели. Искали как в доме Василия Рохманова (того самого, который в Крымскую войну послал в действующую армию 9000 финифтяных образов по 1000 штук каждого ростовского чудотворца), так и в некоторых местах поблизости Благовещенской церкви, что на рву; работа всюду была безуспешна; продолжалась она с утра, а с наступлением вечера работа прекратилась. Проводя кладоискателей с конвоем в Ярославль, ростовский квартальный надзиратель Григорий Васильевич Агалевцев в присутствии моем рассказывал Василию Афанасьевичу Малышеву, как кладоискатели городов Корчевы, Бежецка и Ростова сблизились между собой. Со слов самого главного ростовского кладоискателя Садикова дело было так: бежецкая помещица Матрена Ивановна Рачинская видела во сне дивное видение: неизвестный ей человек берет ее под руку и ведет в подземный подвал, сделанный из крупного булыжного камня. Придя в подвал, она увидела там груды и бочки золота и серебра и склады различных дорогих мехов; “все это будет принадлежать тебе, – сказал спутник, – только надо иметь тебе для поднятия клада разрыв-траву, а она находится в городе Корчеве у мещанина Алексея Варлаамовича Садикова; он снабдит тебя и этой травой и покажет место в городе Ростове, где хранится это сокровище”; точно такой же сон видел и Алексей Садиков, только в подвале были не груды золота и серебра и меха, а одни бочки золота и серебра, каждого металла по двенадцать бочек, а в каждой бочке по четыре ведра. Путеводитель Садикову назвал себя посадским человеком г. Ростова Василием Ивановым Коноваловым-Коньковым, у которого в заведении находится это сокровище, только не имеет он травы для поднятия этого сокровища. Помещица Рачинская отыскала чрез посланных в Корчеву Алексея Садикова, а Алексей Садиков отыскал в Ростове Василия Коновалова-Конькова, таким образом и устроилось дело между тремя кладоискателями: Рачинской, Садиковым и Коноваловым. Впрочем, о сем видении Садиков перед следственной комиссией умолчал».

Это сообщение Артынова больше походило на провинциальный анекдот, однако из пространного примечания Титова следовало, что такой случай действительно имел место. Бывал Титов и в доме Коновалова-Конькова «подле земляного вала Ростовского соборного причта: каменный, одноэтажный, о 5 окнах». Историю с поисками клада Титов дополнил примечанием, написанным по материалам архивного дела:

«Несколько дней спустя после восшествия на престол императора Николая Первого приехал в Петербург мещанин Алексей Варлаамович Садиков. Не любопытство и не торговые дела вызвали его в столицу, еще неуспевшую опомниться от декабрьских событий. Бедный, почти нищий, Садиков хотел обогатить казну несметным сокровищем.

Каким-то образом Садикову удалось подать лично царю прошение; в нем он объяснил, что с давнего времени, именно с 1227 года, хранится в Ростове клад, зарытый великим князем Георгием Всеволодовичем. По уверению Садикова, ценность клада, на худой конец, простиралась до трех миллионов рублей. Двадцать бочонков золота, столько же серебра, да еще целый четверик жемчугу и драгоценных камней, – вот что обещал открыть Садиков, если правительству угодно будет воспользоваться его донесением. Вместимость каждого бочонка определялась от 3 до 4 ведер.

Верноподданическое донесение, очевидно, не отличалось правдоподобностью. Злополучный великий князь, мученически погибший за свою родину на берегах реки Сити в нынешнем Мологском уезде Ярославской губернии, в роковой битве с татарами, едва ли мог скопить такое громадное сокровище и зарыть его в Ростове. Тем не менее император Николай повелел тогдашнему петербургскому генерал-губернатору Кутузову произвести розыски о кладе. Отправлен был с кладоискателем полицейский чиновник. Ярославскому губернатору Безобразову высочайше повелено было “принять меры к сохранению сокровища”. Император обратил свое особое внимание на это дело, имевшее “государственную важность”. Клад можно было найти только с помощью “разрыв-травы”, ибо, по словам кладоискателя Садикова и других прикосновенных к делу лиц (подпоручицы Рачинской, ростовского мещанина Коновалова, мещан Ясырева и Холщевникова, дьячка Николая Иванова и крестьянина Кручинина), клад хранится в погребе за железной дверью, а перед дверью мраморная доска висит, а на той доске надпись: “Если кто найдет разрыв-траву, тот может получить сокровища, положенные под доскою в 1227 году великим князем таким-то”.

Мещанин Коновалов заявил перед стряпчим и другим чиновным людом, что он проникал в погреб, своими глазами видел сокровище, своими руками брал пригоршни золота и алмазов, но лишь только удалялся из погреба, тотчас нападала на него слепота, и он бросал сокровища, предпочитая быть нищим, да зрячим, нежели миллионщиком, да слепым.

С этим кладом, по словам архивного дела, было множество мытарств. Обыски производились и в Ростове, и в Ярославле. Дело кончилось по приговору Ярославской казенной палаты плетьми и другими менее жестокими наказаниями. Так, дворянка Рачинская, приговоренная Ярославским уездным судом к аресту при полиции на хлебе и воде на одну неделю, получила лишь выговор “с подтверждением, дабы впредь от всяких неосновательных и состоянию ея неприличных поступков удалялась”».

Хотя примечание Титова, написанное на основании материалов архивного дела, и выглядело убедительнее, чем рассказ Артынова, все равно оставалось чувство недоумения. Как умный и образованный Николай Первый мог поверить в легенду с разрыв-травой? Как безродному Садикову удалось подать свое донесение императору, тем более – сразу после восстания декабристов, когда у Николая было полно других, более важных забот? Какими доводами Садиков убедил императора начать поиски сказочных сокровищ? Какую роль в этой истории сыграл Коновалов, заявивший на суде, что уже проникал в погреб и своими глазами видел эти сокровища? Почему поиски сокровищ проводились не только в Ростове, где, по заявлению Садикова, они хранились, но и в Ярославле? Какое отношение имела к этим событиям «подпоручица Рачинская» и другие лица, указанные в примечании Титова?

Вопросов было много, но к ним добавились новые, когда я прочитал карандашную пометку под примечанием: «Коновалов слышал звон, да не знал, где он. Императору надо было послать в Ростов комиссию подельнее, одним днем, чтобы проникнуть в подземелье, не обойдешься, нужны большие земляные работы. Потому Садиков, даже имея план, и обратился за помощью к властям. А впрочем, все к лучшему, всему свое время и каждому свое».

Из этой пометки неопровержимо следовало, что ее автор знал историю «Ростовского сокровища». Но откуда у него эти сведения? О каком плане он говорит? Почему так уверенно заявляет, что для открытия тайника нужны земляные работы?

Но больше всего меня насторожила последняя фраза – автор пометок был явно рад тому, что поиски тайника окончились безуспешно. И мне пришла в голову мысль: уж не удалось ли ему позднее, «в свое время», найти этот загадочный тайник? Кто же он – этот неизвестный, оставивший на полях книги такие примечательные пометки? Может, тот самый Федор Алексеевич Неелов, которому Артынов подарил свои «Воспоминания»?

Следующую пометку я обнаружил на сто девятнадцатой странице, где Артынов, рассказывая о событиях 1841 года, сообщил о находке под Никольской церковью в Угодичах рукописи стольника Алексея Богдановича Мусина-Пушкина «От Ноя праотца до великого князя Рюрика», копий с грамот Ивана Грозного и его сына Федора, грамот Петра Первого и указа председателя монастырского приказа графа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина о погребении митрополита Дмитрия Ростовского, других документов, относящихся к истории Угодич. То, что в этом списке дважды прозвучала фамилия Мусиных-Пушкиных, не могло не обратить на себя мое внимание, – мне опять вспомнились события, связанные с поисками древнего списка «Слова о полку Игореве».

Здесь также имелась пометка на полях: «Самое ценное – не копии, а подлинники – мой батюшка раньше забрал. Жаль, Мусина-Пушкина сборник не захватил – тогда бы уцелел. И с древней рукописью его сверить можно было бы – Артынов старого русского языка не знал, потому и напутал много, когда переписывал сей сборник».

Таким образом, автор пометок прямо заявил, что древняя рукопись «От Ноя праотца до великого князя Рюрика», с которой был сделан обнаруженный под Никольской церковью Мусин-Пушкинский сборник, находится в их семье! Что же это за библиотека, обладающая такими сокровищами?

Последняя пометка была сделана на сто шестьдесят второй странице, где Артынов объяснял, как у него «родилось непреодолимое желание посвятить себя истории Ростова Великого»:

«Материалов для этого было у меня много, как письменных, так преданий старины и рассказов старожилов; к тому же в библиотеке Хлебникова встретились мне две рукописи: первая начала XVII в., по его словам – Подворный список г. Ростова… Вторая рукопись тоже XVII в., более 700 листов, которую Хлебников называл тоже подворным списком теремов князей Ростовской округи и летописцем Ростовским. Скоропись много схожа с рукописью стольника Алексея Богдановича Мусина-Пушкина».

Напротив этого сообщения автор пометок крупными буквами, видимо, в досаде, размашисто написал: «Ростовский летописец Хлебникова – копия древней рукописи из нашего собрания, может, Мусиным-Пушкиным тоже списанная, потому и почерк похож. Артынову все бы наше собрание показать – у него голова пошла бы кругом. Да нельзя».

Эта последняя пометка несколько проясняла смысл дарственной надписи на обложке книги – теперь было понятно, что Артынов писал о книжных сокровищах семьи Нееловых, часть которых ему, вероятно, все-таки показали. Но почему нельзя было показать Артынову все это собрание? Действительно ли древний список «Слова о полку Игореве» имеет какое-то отношение к этой уникальной, судя по всему, книжной коллекции? Если так, то расследование судьбы этого списка, проведенное нами год назад, может получить самое неожиданное продолжение.

В тот день я не мог даже предположить, что приглашение в гости обернется для меня приглашением к тайне, а книга, которую я случайно решил подарить краеведу Пташникову, станет самым непосредственным образом причастна к событиям вокруг этой тайны.

Глава вторая. Участники событий

В субботу я подошел к домику Пташникова – одноэтажному кирпичному строению, затерявшемуся в центре Ярославля, – одновременно с Окладиным. В его руке был сверток, в котором легко угадывалась книга. Заметив точно такой же сверток у меня, Окладин улыбнулся:

– Выходит, мы оба злостно проигнорировали указание Ивана Алексеевича, чтобы никаких подарков не было?

– Значит, вас он тоже предупредил?

– Это больше напоминало ультиматум…

Мы посмеялись над очередным чудачеством краеведа, но в этом смехе не было для него ничего обидного – и я, и Окладин испытывали к нему одинаковую симпатию, а без чудачеств Пташников перестал бы просто быть самим собой.

Оказалось, что и остальные гости краеведа подарили ему по книге – единственной вещи, от которой он не мог отказаться, хотя сначала протестующе размахивал руками и говорил, что он не для того приглашал нас в гости, чтобы собирать «книжный оброк».

Здесь самое удобное время представить гостей краеведа, и начну с Окладина. Тот, кто читал мои предыдущие повести «Секрет опричника», «Преступление в Слободе» и «Исчезнувшее свидетельство», уже знаком с Михаилом Николаевичем – доктором исторических наук, преподавателем одного из ярославских вузов. Для новых читателей сообщу, что после случайного знакомства в электричке Москва-Александров, запутанных поисков новгородских сокровищ и не менее увлекательных попыток расследовать убийство царевича Ивана и обстоятельства находки и гибели древнего списка «Слова о полку Игореве», я по-настоящему подружился с этим сдержанным, интеллигентным человеком, найдя в нем и тонкий ум, и отзывчивое сердце, и глубокое, по-настоящему профессиональное знание истории, к которой, как к науке, он относился с благоговением.

В этот день Окладин показался мне чем-то озабоченным и даже расстроенным. Когда я спросил его, в чем дело, он не сразу признался, что чувствует себя выбитым из колеи: еще никогда не оставался в квартире один, а этим летом и жена на гастролях в Вологде, и дочь Ольга, по распределению уехав работать в сельскую больницу, домой приезжает редко, раз в месяц.

Я искренне посочувствовал историку, про себя же подумал, что роман между моим школьным приятелем Марком Лапиным – сотрудником милиции, с которым новым читателям еще предстоит встретиться, и Ольгой Окладиной явно затянулся, хотя я уже давно предрекал этому роману счастливую концовку. Видимо, отношения между людьми, даже хорошо тебе знакомыми, всегда представляются более упрощенными и понятными, чем есть на самом деле. Вот и состояние Окладина, временно оказавшегося в пустой квартире, мне, наверное, было трудно понять, прочувствовать. Давно покинув родительский дом, я жил в Ярославле один и не испытывал от этого никаких неудобств, не находил в своем одиночестве повода для печали. Больше того, это уединенное состояние как нельзя лучше устраивало меня. Во-первых, я мог полностью располагать своим временем, почти целиком посвящая его расследованию тех самых исторических загадок, которые уже стали темами моих предыдущих повестей, упомянутых мною выше. Во-вторых, не обремененный семьей, я свел свои потребности до минимума, что позволяло мне сносно жить на редкие гонорары, а не гоняться за каждым рублем, как это сплошь да рядом приходится делать семейному человеку. Наконец, я просто боялся крутых изменений в своей судьбе и той ответственности, которая неминуемо свалится на меня, если я покончу со своим одиночеством.

Наверное, ознакомившись с этими рассуждениями, кто-нибудь из семейных читателей примет меня за отъявленного эгоиста. Но возможно и другое объяснение – я просто еще не созрел до того, чтобы с кем-то связывать свою судьбу, а неудачное знакомство с Наташей, о котором я подробно рассказал в предыдущей повести, лишь усилило мою тягу к сердечному одиночеству.

Только по необходимости остановившись на своей персоне, продолжу рассказ о гостях Пташникова.

С Лидией Сергеевной Строевой – старшим научным сотрудником Ярославского музея – я познакомился еще во время поисков новгородских сокровищ, потом это знакомство продолжилось при расследовании судьбы «Слова о полку Игореве».

Лидия Сергеевна представила мне своего мужа – высокого мужчину с полным, добродушным лицом. Весь вечер, почти не принимая участия в разговоре за столом, он фотографировал собравшихся какой-то современной импортной камерой, которая тут же выдавала готовые фотокарточки. Одну из них, на которой я был заснят вместе с Пташниковым и его гостями на фоне его уникальной домашней библиотеки, Строев подарил мне. Рядом с хрупкой, изящной женой он выглядел увальнем, но по взглядам, которыми они то и дело обменивались за столом, было ясно, что это удачная пара, может, даже счастливая.

С александровским краеведом Ниткиным мы встречались уже неоднократно: и во время поисков новгородских сокровищ, и при расследовании убийства в Александровой слободе царевича Ивана. Для меня не было удивительным, что он оказался среди гостей Пташникова, – при всей разнице характеров и судеб они были воистину родственные души. То же самое можно сказать и о Тучкове – учителе из Переславля, с которым я познакомился во время следствия по делу о «Слове о полку Игореве».

Внимательный читатель, вероятно, помнит, как, приглашая меня на свой юбилей, Пташников заявил, что среди гостей не будет его родственников и чем это объясняется. Однако один из них – племянник краеведа Жохов – все-таки приехал из Москвы. По внешнему виду он был похож на спортсмена-тяжеловеса, но на мой вопрос, кто он по профессии и чем занимается, Жохов ответил, что экономист и возглавляет фирму, иностранное название которой я не запомнил. По всему было видно, что люди, собравшиеся на юбилей Пташникова, вызывают в нем живой интерес. С любопытством, а иногда даже с недоумением, которое легко читалось на его широком, массивном лице, он приглядывался к гостям, прислушивался к их разговорам.

Из Москвы приехал еще один гость – инженер Ивашов, всю жизнь проработавший в столичных строительных организациях, а после выхода на пенсию всерьез занявшийся краеведением. Сотрудник музея Метелин – коренастый и плотный, с голосом офицера в отставке, – жил в Вологде. Сутулый, мрачноватого вида Тяжлов, которого Пташников представил мне как страстного краеведа и книжника, был из Ростова Великого. Искусствовед Звонцов – статный, импозантный мужчина с умным, но словно бы застывшим лицом, – работал в Петербургском Эрмитаже. Журналиста Мамаева – симпатичного бородатого очкарика – я знал заочно: его статьи о прошлом Ярославля постоянно печатались в местных газетах. Из женщин, кроме Лилии Сергеевны Строевой, было еще несколько сотрудниц областной библиотеки и Ярославского музея, которые, как я понял, и организовали этот юбилей. Мало того, что они всё приготовили на стол, – они буквально преобразили холостяцкую, запущенную квартиру Пташникова, единственной достопримечательностью которой были книги.

Поскольку в последующих событиях эти милые и заботливые женщины больше не будут фигурировать, я не стану давать здесь их словесные портреты, а остановлюсь только на самой молодой, на которую, признаюсь, сразу обратил внимание.

С виду Марина выглядела очень привлекательно: стройная, невысокая, волнистые темные волосы спадали на плечи, за стеклами затемненных модных очков большие реснистые глаза. Однако при такой нежной внешности она оказалась очень строгой и серьезной, в результате чего моя первая попытка познакомиться с ней поближе разбилась, как волна о гранитный утес; захлебнулась, как отчаянная кавалерийская атака на бронированные танки. По какой-то непонятной для меня причине я никогда не нравился задумчивым девушкам в очках, может, я кажусь им не совсем серьезным человеком. Но раньше меня это почти не задевало, а сейчас я почему-то почувствовал неловкость.

Чтобы скрыть ее, я решил больше не досаждать Марине своим вниманием, но Пташников, как нарочно, посадил нас рядом. Наверное, именно это обстоятельство помешало мне быть более наблюдательным, чем следовало, если бы наперед знать, как события, начавшиеся на юбилее Пташникова, будут развиваться в дальнейшем.

Присутствие рядом Марины действовало на меня, как на папуаса созерцание айсберга – обдавало одновременно холодом и любопытством. Просто удивительно, почему умненькие и симпатичные девушки часто хотят выглядеть строгими и постными, как настоятельницы монастырей?

Когда эту же самую мысль, несколько ее приукрасив, я высказал Марине, она посмотрела на меня так, словно ее и впрямь посадили рядом с папуасом.

– Не пытайтесь остроумничать, у вас это плохо получается, – передернув плечиками, тихо, одними губами сказала она и добавила чуть громче: – Лучше подайте салат, на это не требуется умственной энергии.

Конечно, я не мог оставить эту колкость без ответа:

– Салат, извините, у вас перед носом. Советую снять очки. Похоже, вы носите их для солидности, и они вам только мешают.

– А у некоторых людей, считающих себя находчивыми, такой глупый вид, что им и очки не помогают скрыть этот недостаток, – как бы мимоходом, не задумываясь, съязвила Марина.

Я не нашел слов, чтобы парировать этот выпад, и покорно подал салат, при этом действовал так неуверенно, что чуть не уронил в тарелку с салатом собственные очки. Девушка поблагодарила меня с ледяной вежливостью в голосе, словно разборчивая посетительница ресторана начинающего, не совсем расторопного официанта. Мне ничего не оставалось, как проглотить и эту пилюлю.

Познакомив читателей с гостями краеведа, наверное, было бы не учтиво не сказать о самом виновнике торжества.

Несмотря на солидный, даже преклонный возраст (а я догадывался, какую «круглую» дату мы собирались отмечать), Пташников оставался по-юношески любознательным и энергичным, чего не скажешь про многих его сверстников. Низкорослый, тщедушный, в тяжелых роговых очках, которые то и дело сползали на самый кончик острого носа, он был удивительно подвижен. Про таких говорят – весь как на пружинах, походка – стремительная, движения – порывистые, речь – торопливая, выражение лица – неуловимо меняющееся каждую минуту, глаза – в постоянном напряжении мысли.

То, что на его юбилей приехали гости из разных городов, причем тоже далеко не молодые люди, говорило само за себя, – Пташникова ценили как знающего краеведа, любили как доброго, простодушного человека, а к недостаткам относились снисходительно, поскольку они не выходили за рамки невинных чудачеств. Мне неоднократно приходилось слышать, как неистово спорил он с Окладиным, – горячился, выходил из себя, испепелял взглядом; но стоило спору прекратиться, как Пташников моментально остывал и опять становился самим собой – приветливым и лукавым старичком, похожим на сказочного гнома. Я никогда не слышал, чтобы он жаловался на судьбу, а при его возрасте и одиночестве это было бы простительно, отзывался о ком-нибудь с раздражением, с обидой или завистью. Если о ком-то и можно сказать, что он не говорил плохо даже о погоде, так эти слова как нельзя лучше подходят к Пташникову.

Теперь, когда я представил участников будущих событий, необходимо хотя бы вкратце пересказать события, которые им предшествовали и были описаны мною в предыдущей повести «Исчезнувшее свидетельство». Без этой информации дальнейшее повествование просто невозможно…

Все началось в один летний жаркий день, когда Наташа – девушка, которую я уже упоминал выше, – принесла мне на квартиру письмо человека, пожелавшего остаться неизвестным, однако при этом сделавшего мне странное предложение – расследовать судьбу древнего списка «Слова о полку Игореве», найденного графом Алексеем Ивановичем Мусиным-Пушкиным. В качестве гонорара за будущую работу аноним прислал старинную акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина в Иловне и пообещал, что если такое расследование состоится, то в самом его конце он сообщит мне какие-то сенсационные сведения об истории «Слова».

Это предложение не могло не заинтриговать меня, и через Наташу я передал анониму, что согласен провести необычное расследование, предварительно, по его же совету, постараясь привлечь к делу Пташникова и Окладина. С самого начала нашего заочного знакомства с анонимом меня удивляла его осведомленность обо мне и моих знакомых, что еще больше подогревало мой интерес к полученному заданию.

Начал я с того, что буквально на следующий день вместе с Пташнико-вым посетил музейную экспозицию, посвященную истории находки и гибели древнего списка «Слова о полку Игореве», а затем, уже без свидетелей, как на том настаивал автор анонимного письма, передал акварель Лидии Сергеевне Строевой. И тут выяснилась одна любопытная деталь: оказалось, что на старинной акварели с видом дома Мусина-Пушкина, ныне затопленного водами Рыбинского водохранилища, изображено окно, которого не было на более поздних рисунках и фотографиях этого здания.

Позднее усилиями Лидии Сергеевны удалось узнать еще один интересный факт: после взрыва этого дома перед затоплением котлована будущего водохранилища в развалинах обнаружили труп оперуполномоченного НКВД Сырцова. Расследуя эту загадочную историю дальше, мы определили, что в том месте, где на акварели нарисовано лишнее окно, позднее был устроен тайник, в котором Мусин-Пушкин хранил часть своего Собрания российских древностей, уцелевшую после Московского пожара 1812 года. О существовании этого тайника с сокровищами Сырцов узнал из подслушанного им разговора двух рабочих бригады, принимавшей участие в эвакуации имущества бывшей усадьбы Мусиных-Пушкиных. Ночью, когда они проникли в тайник, Сырцов пытался их арестовать, но был убит одним из этих рабочих – уголовником Самойлиным, бежавшим из Волголага и скрывавшимся под чужой фамилией. После этого следы Самойлина и его напарника потерялись, неизвестной оставалась и судьба похищенных ими сокровищ.

Параллельно расследованию судьбы исчезнувшей коллекции Мусина-Пушкина шло расследование истории древнего списка «Слова о полку Игореве», отчет о котором я регулярно публиковал в местной газете. После упоминания мною первого издания «Слова», подаренного анонимом Пташникову, ко мне заявился некий Золин, в категоричной форме потребовавший, чтобы я сообщил фамилию краеведа, не указанную в моем газетном очерке. Убедившись, что здесь что-то нечисто, я не выполнил требование Золина и на следующий день отправился в Ростов Великий к Анне Николаевне Окладиной – сестре историка Окладина – с целью прояснить «ростовский след» в истории «Слова о полку Игореве». Здесь я заметил за собой слежку, чтобы оторваться от нее, вместо Ярославля уехал автобусом в Москву, где встретился со своим школьным приятелем Марком Лапиным, работающим в отделе Министерства внутренних дел, занимающимся поисками кладов, представляющих собой государственную ценность. Вместе с Марком мы посетили дом Мусина-Пушкина на Разгуляе, где, как выяснилось, несколько лет назад тоже была обнаружена потайная комната, но пустая. Тайник нашли с помощью человека, который, судя по всему, и был тем анонимом, который предложил мне расследовать судьбу «Слова о полку Игореве».

Это еще больше возбудило мой интерес к этому человеку, но на мои настойчивые просьбы назвать его имя Наташа неизменно отвечала отказом. Между тем у меня возникло подозрение, что убивший оперуполномоченного НКВД уголовник Самойлин – и есть тот самый аноним, использовавший Наташу в качестве связной между нами. Это не могло не беспокоить меня.

На обратном пути в Ярославль я заехал в Переславль к учителю Тучкову, с которым мне посоветовала встретиться Анна Николаевна Окладина. Разговор с ним дополнил мое представление об истории «Слова о полку Игореве». Кроме того, меня заинтересовало упоминание Тучковым какого-то исчезнувшего книжного собрания, которое ему довелось видеть, однако никаких подробностей об этом собрании он мне так и не сообщил.

Вернувшись домой, я обнаружил, что за время моего отсутствия у меня в квартире побывали непрошеные гости. Ничего ценного не пропало, но исчезла записная телефонная книжка, из чего я заключил, что это работа Золина или его подручного, следившего за мной в Ростове Великом. Видимо, таким рискованным образом они хотели узнать фамилию Пташникова.

В тот же день я получил очередное письмо от анонима, в котором он наконец объяснил причину, заставившую его обратиться ко мне с просьбой расследовать судьбу «Слова о полку Игореве». Поведанная им история оказалась удивительной, необычной, но одновременно она все расставляла по своим местам. Изложу ее вкратце, без подробностей…

Фамилия моего анонима по документам была Угаров, но настоящая, как он доказывал в своем письме, – Мусин-Пушкин, и происходил он от прямых потомков Алексея Ивановича Мусина-Пушкина. Перед смертью мать рассказала ему о существовании в графском доме в Иловне потайной комнаты, где хранились какие-то семейные сокровища. Угарову (буду так называть его и дальше) удалось проникнуть в эту комнату, устроившись в бригаду, занимающуюся эвакуацией имущества бывшей усадьбы Мусиных-Пушкиных. В тайнике он обнаружил собрание церковных и прочих ценностей, а также древних рукописей, и среди них – сразу два списка «Слова о полку Игореве»! Там же он нашел акварель с изображением графской усадьбы, которую переслал мне с Наташей, и первое издание «Слова», которое Наташа по его просьбе передала Пташникову.

Чтобы вывезти содержимое тайника, Угарову потребовался помощник – и он обратился к Самойлину, потребовавшему от него половину этих ценностей. Ночью они проникли в потайную комнату, где их и застал сотрудник НКВД Сырцов, тут же убитый Самойлиным. «Так, сам того не желая, – писал Угаров, – я стал соучастником преступления».

Оставив сокровища в деревне, в избе старика Глотова, они вернулись в Иловну, но после взрыва графского дома был обнаружен труп Сырцова, и Самойлин в тот же день исчез. А вместе с ним исчезли старик Глотов с семьей и спрятанные в их доме сокровища.

Только после многолетних поисков Угарову удалось найти деревню в Костромской области, в которую переехали Глотовы. К тому времени старики уже умерли, а их дочь продала дом и куда-то уехала из деревни. На чердаке дома Угаров нашел все, что осталось от сокровищ Мусина-Пушкина, – груду журналов «Вестник Европы» за 1813 год. Но в самом низу этой груды лежал один из двух древних списков «Слова о полку Игореве», виденных Угаровым в графском тайнике!

Находка этого списка и надоумила Угарова привлечь меня к расследованию судьбы «Слова о полку Игореве», чтобы в конце расследования сообщить о сенсационном открытии, а главное – попытаться найти следы всей исчезнувшей коллекции Мусина-Пушкина, второго древнего списка «Слова», находившегося в этом уникальном собрании.

В самом конце письма Угаров просил меня навестить его в Рыбинске, чтобы получить от него найденный им список «Слова» и узнать те сведения, которые помогут продолжить поиски исчезнувших сокровищ.

Созвонившись с Марком, мы приехали в Рыбинск, нашли квартиру Угарова. Велико же было мое удивление, когда дверь открыла Наташа, оказавшаяся соседкой Угарова, которую он и попросил быть его курьером. Но самого Угарова уже не было в живых – он скоропостижно умер за три дня до нашего приезда в Рыбинск.

От Наташи мы узнали, что к смерти старика косвенно был причастен тот самый Золин, который приходил ко мне и требовал сообщить фамилию и адрес Пташникова. Явившись к Угарову, Золин угрозами пытался заставить его отдать драгоценности из коллекции Мусина-Пушкина, которых у старика не было. Ничего не добившись, Золин забрал с собой найденный Угаровым древний список «Слова о полку Игореве», что и ускорило его смерть. Но прежде он успел надиктовать Наташе письмо, где объяснил, что Золину каким-то образом попало в руки последнее донесение Сырцова, которым Золин и шантажировал старика, грозясь выдать его как одного из убийц оперуполномоченного НКВД. Письмо осталось недописанным – Угаров умер, так и не успев сообщить, как можно отыскать Самойлина, завладевшего коллекцией Мусина-Пушкина.

Устроив в квартире Угарова засаду, удалось задержать сообщника Золина, следившего за мной в Ростове Великом, а затем хитростью проникшего в мою квартиру. От него мы узнали, что после посещения Угарова Золин тут же поехал в Кострому, где и пропал, не появившись больше ни на работе, ни у себя дома.

Марк немедленно отправился в Кострому, где обнаружил труп Золина в морге, – он был убит на ночной улице выстрелом из того самого револьвера, который Самойлин забрал у сотрудника НКВД Сырцова. Теперь уже не оставалось сомнений, что Золина убил все тот же Самойлин, однако его поиски в Костроме кончились безрезультатно.

Перечисляя гостей Пташникова, собравшихся на его юбилей, я умышленно не назвал костромича Верстилина.

Впервые я услышал его фамилию от Марка, когда он, вернувшись из Костромы, рассказал нам о своих попытках найти там Самойлина. При этом Марк рассуждал так: если в вывезенной из Иловны коллекции Мусина-Пушкина было много редких старинных книг, то Самойлин, след которого обнаружился в Костроме, вполне мог предложить их какому-нибудь местному библиофилу. Так Марк вышел на Верстилина – как ему сообщили, владельца самой богатой в Костроме книжной коллекции. Но ни у Верстилина, ни у других костромских коллекционеров, которых назвал Марку Веретилин, книг из тайника Мусина-Пушкина не оказалось. Таким образом, след Самойлина был потерян.

И еще один удар ожидал нас, когда выяснилось, что найденный Угаровым список «Слова о полку Игореве» – подделка купца Бардина, еще в девятнадцатом веке изготовившего несколько таких списков.

С Наташей я больше не встречался, хотя какое-то время был уверен, что наше знакомство не было случайным. Как сообщил мне Окладин, защитив диплом, она уехала куда-то но направлению. Я ждал, что Наташа позвонит или напишет, но этого не случилось. «Значит, не судьба», – решил я тогда, однако прошел год, как мы виделись последний раз, а образ девушки так и не померк в моей памяти…

Оглядывая гостей краеведа Пташникова, я подумал, что, за исключением Марка и Наташи, за столом собрались почти все главные участники событий, связанных с расследованием судьбы «Слова о полку Игореве». Это обстоятельство показалось мне знаменательным, и я спросил себя: не станет ли эта встреча первым звеном в цепи новых неожиданных событий, соучастниками которых нам предстоит быть?

Интуиция не обманула меня и на этот раз, но, повторяю, я не мог даже предположить, что в начавшейся истории немаловажное место будет принадлежать той самой книге Артынова, которую я решил подарить Пташникову. Вот как это случилось…

Когда подошла моя очередь вручать юбиляру подарок, Пташников начал было отчитывать и меня, что я не внял его предупреждению ничего не дарить, но неожиданно споткнулся на слове, увидев надпись на обороте обложки воспоминаний Артынова.

– Откуда у вас эта книга? – спросил он таким строгим тоном, словно я подарил ему книгу со штампом областной библиотеки.

– Вас заинтересовал автограф Артынова? – вопросом на вопрос ответил я, пытаясь угадать причину столь странной реакции.

– Не только автограф, хотя для коллекционеров он тоже представляет собой ценность, – неопределенно произнес краевед. – Так откуда у вас воспоминания Артынова?

– Тут целая история, долго рассказывать.

– И все-таки хотелось бы выслушать эту историю…

Несмотря на мою настойчивость, Пташников так и не объяснил, чем вызван его интерес к подаренной мною книге, но по всему было видно, что ее появление чем-то взволновало краеведа. «Может, он давно разыскивал ее?» – подумал я, но без всякой уверенности. Тут было что-то другое, но что именно? Я отчетливо почувствовал присутствие здесь какой-то тайны, да и гости краеведа, услышав наш разговор, ожидали его продолжения с любопытством. Все это заставило меня коротко, останавливаясь только на самом главном, поведать историю книги, действительно оказавшейся в нашей домашней библиотеке при обстоятельствах незаурядных. Для читателей я расскажу эту историю более подробно, поскольку в дальнейшем она получит не менее запутанное продолжение…

Глава третья. Часовня с секретом

В повести «Секрет опричника» я уже рассказывал, как в детстве мы с Марком искали в нашем родном селе Петровском подземный ход, как нашли под церковью в центре села какой-то лаз, на следующий день решили спуститься в него, вооружившись для этой операции всем необходимым, но кто-то заблаговременно заложил вход в лаз кирпичом, видимо, разгадав наши намерения.

Более здравый и рассудительный, Марк отнесся к этой неудаче спокойно, однако мой исследовательский пыл не угас. По слухам, которые упорно ходили среди односельчан, а особенно мальчишек, выход из этого подземного хода был где-то на кладбище на окраине села, где тоже стояла церковка – только поменьше, но зато действующая. Рядом с кладбищем, особняком от села, когда-то находилась усадьба помещика Неелова с двухэтажным деревянным домом, от которого остался лишь полуразрушенный каменный фундамент, летом густо зарастающий лопухами.

В то время, о котором я веду рассказ, еще был жив мой дед с материнской стороны. Как-то я спросил его, что случилось с домом помещика Неелова.

– Сразу после революции наши петровские мужики сожгли. Сожгли, а потом спохватились – детишкам хорошая бы школа была, не пришлось бы новую строить. Грамотных-то в селе были единицы, вот горластые дураки вперед и повылезали. Была у Неелова сыроварня – и ту сожгли, а потом тоже локти кусали – сами себя без выгодного приработка оставили. Много глупостей тогда натворили.

– А куда после пожара помещик делся?

– Когда дом жгли, он уже пустой стоял, никто в нем не жил. Иначе, может, и пожалели бы. Сын старика Неелова офицером был, сюда наведывался редко. Последний раз приезжал в шестнадцатом году, когда отец помер. Быстренько похоронил его, все, что в усадьбе было, распродал и назад подался. Я так думаю, он революцию нюхом чуял, потому от отцовского наследства и избавился, чтобы оно другим не досталось. Мне этот пожар на всю жизнь запомнился. Случилась тогда одна занятная история, которая для меня могла худо кончиться…

Многое забылось с той поры, как произошел этот разговор с дедом, но по какой-то странной прихоти его рассказ сохранился в моей памяти почти дословно. Может, наша память обладает способностью предвидеть, какие сведения пригодятся нам в будущем?…

– Вечером после пожара пошел я посмотреть, не осталось ли среди головешек чего-нибудь такого, что в хозяйстве сгодится, – так начал дед свой рассказ. – И тут под обгоревшими бревнами нашел большой сундук. Перед тем как дом поджечь, наши мужики в нем все углы обшарили, все более-менее ценное вынесли. Как они этот сундук не заметили, не знаю, наверное, он в каком-нибудь потайном пристрое стоял. Попытался я его открыть – ни в какую, внутри хитрый замок оказался. И тяжеленный – мне его с одного краю двумя руками едва приподнять удалось. Снаружи он медными листами был обит, потому и не сгорел, углы для крепости резными железными полосами окованы. Сразу видно – старинная работа, сто лет этому сундуку всяко было. А может, и больше, таких я еще никогда не видел.

Долго я с ним провозился, пытаясь открыть, но бестолку. Домой ушел уже в потемках, так и не узнав, что в этом чертовом сундуке лежит. Утром, только солнце встало, разбудил Ефима Лапина – деда твоего приятеля Марка. Он тогда на все село единственным кузнецом был, да и дружили мы с ним с малолетства, потому я к нему и пришел, рассказал, что к чему. Прихватил он с собой кое-какой инструмент, приходим на пожарище – а сундук как испарился, в золе только прямоугольный отпечаток остался.

Ефим с дуру про этот исчезнувший сундук по всему селу растрезвонил, мужики и ребятишки все пожарище раскидали, но так ничего и не нашли. Куда он мог деться – до сих пор диву даюсь. Дом Нееловых на пригорке стоял, у всего села на виду, по другую сторону река. На руках такую тяжесть далеко не унесешь, а если на подводе – дорога вдоль села проходит и ни один человек не видел, чтобы вечером или ночью кто-то проехал по ней.

С этим сундуком у меня неприятности были: из Ростова милиционеры нагрянули, допрашивали, не я ли его где-нибудь припрятал. Спасибо Ефиму – дал письменные показания, как я к нему с утра заявился и про этот сундук сам все выложил. Даже из губрозыска приезжали, но тоже никаких следов не нашли. На том дело и заглохло.

– Ну а люди что говорили? – заинтересовался я дедовым рассказом, не сомневаясь, что в сундуке конечно же были сокровища.

– Разное говорили. Даже болтали, что у Неелова-младшего под Петровском целая банда была, они и утащили сундук. Только куда? Лес насквозь видать, речка мелкая, не утопишь. И далеко не утащишь, обязательно кто-нибудь увидел бы, не такая уж глухомань у нас и раньше была. Другие божились, что тут без нечистой силы не обошлось. Но по части чудес у нас бабка большая мастерица, ты лучше у нее спроси…

И действительно, когда я обратился к бабке, она такую околесицу понесла про оживших покойников и про всякую домовую и лесную нечисть, что я понял: ничего дельного про исчезнувший сундук от нее не услышишь.

Тогда я спросил про старика Неелова – таким ли он богатым был, чтобы после его смерти какие-то ценности остались?

– Про богатства его не знаю и врать не буду, а человек был хороший, – за свой счет церковь ремонтировал, иконы и старинные книги покупал, на кладбище часовенку поставил. В этой часовенке сын его и схоронил – так ему старый Неелов завещал. Это она сейчас неприглядная, а раньше любо-дорого посмотреть было. Старый Неелов мастеров где-то на стороне нанял, и они за одну ночь стены возвели. Не то что ныне. Вон, коровник – уже третий год делают, а конца не видно, – понесло бабку не в ту сторону.

– А про молодого Неелова что знаешь? – поспешно перебил я ее.

– Офицер был, красивый, с усами. Но, видать, с придурью – отца похоронил не по-христиански, а ночью, словно какого-нибудь самоубивцу. Утром службу отстоял – и исчез. Видать, чувствовал, до революции-то считанные месяцы оставались, – чуть ли не дословно повторила бабка, что дед раньше сказал.

В то время бабке шел восьмой десяток, но держалась она отменно: не горбилась, не шамкала, все зубы во рту свои. Вот только лицо подкачало – сморщилось, будто печеное яблоко. Я никак не мог взять в толк, что бабка родилась еще до революции – по моему разумению все дореволюционное давным-давно быльем поросло, а бабка жила и здравствовала. За очередную мою провинность, бывало, такой подзатыльник задаст – только держись.

Другое дело – дед, сразу видно, какой он старый. Поминутно кашляет, без клюшки до ветру и то не ходит, а голова белая – аж слепит. И только глаза у деда голубые, нестареющие, смотрят на мир с таким любопытством, словно дед за всю свою долгую жизнь надивиться не успел.

Отчаевничав, дед с утра уходил к себе в мастерскую – дощатую пристройку к дому. В ней стояли верстак, пара табуреток, по стенам висел столярный инструмент. Не считая рубанка, молотка, пилы да стамески, инструмент назывался мудрено, не сразу и запомнишь: ерунок, цикля, рейсмас.

Деда считали первым столяром на селе: делал стулья, шкафы, полки для книг. Но особо славились дедовы резные наличники. И всякий раз дед придумывал новый, неповторяющийся узор: то вырежет кипень знакомых полевых цветов, то раскидает по наличнику силуэты сказочных коньков и райских птиц, то окружит раму окна веселой россыпью игривых, замысловатых завитков. И глядишь – со стороны самая неказистая изба смотрит на улицу улыбчиво, празднично.

В последние годы дед трудился в столярке только до обеда – начали слабеть глаза. Да и работа изменилась – шкафы и стулья больше не заказывали, везли из города, а деду приходилось их ремонтировать да удивляться – с виду красиво, ладно, а по качеству ненадежно, на плохоньком клею.

С ремонтом дед мудрил долго, прикидывал так и эдак. В местах соединений делал незаметные для глаз заказчика гнезда и штифты, применял столярные вязки со смешными названиями: «на ус», «в шпунт», «ласточкин хвост». И довольно улыбался, когда односельчане-заказчики по его требованию пытались покачнуть ножку стула или полированную спинку кровати.

Изредка дед выполнял работу «на любителя»: делал узорчатую шкатулку с секретом, кресло-качалку по старинному образцу, письменный стол со множеством ящиков и даже потайных отделений. Как правило, такие вещи заказывали приезжие из города – люди интеллигентные, пожилые, которых магазинная мебель не устраивала. Этих заказчиков дед уже не заставлял проверять свою работу на прочность, а ревниво заглядывал им в глаза, пытаясь угадать – понравилось ли? И смущенно хмурился, когда заказчик рассыпался в восторгах и благодарностях. За эти приятные минуты дед работал, не вылезая из мастерской, по неделям, а бабке говорил:

– Это – для души. Не хлебом единым жив человек…

Может, бабка на этот счет была другого мнения, но помалкивала.

В селе бабку уважали и даже побаивались – держалась она гордо, независимо, единственный, перед кем первой голову склоняла, был священник местной церкви отец Василий.

В Бога бабка верила не напоказ, а по-настоящему. Как заговорит о чем-нибудь божественном, так на глазах молодела. Но особенно любила она о всяких чудесах посудачить: как чудотворная икона из одной церкви в другую своим ходом перебиралась, как от глотка святой воды парализованные плясать начинали, а бывшие немые в церковный хор записывались. Крепко попадало от бабки тем, кто сомневался при ней, было ли все это на самом деле. Так отметелит – во всех святых поверишь.

Зная такое дело, дед в разговоры о чудесах не встревал.

Самого отзывчивого собеседника в подобных разговорах бабка нашла в лице Кузнечихи – так односельчане звали словоохотливую жену кузнеца Лапина. Стоило бабке сказать, например:

– А помнишь, что перед самой войной случилось?

– Это когда в Преображенской церкви Богородица заплакала? – сразу подхватывала юркая, востроносая Кузнечиха. – Как не помнить, целых два дня слезы из глаз ручейками текли. Тогда все говорили: быть беде. И точно – вскорости война началась.

В таких беседах бабка и Кузнечиха проводили на завалинке целые вечера. Одно их расстраивало – все эти чудеса происходили не в их селе.

А вот у деда и кузнеца Лапина, как встретятся, постоянно споры разгорались: о космосе, о политике, о том, чья работа важнее и в будущем останется – столяра или кузнеца. Обычно начинал дед: посмеиваясь, подтрунивал над приятелем, что он при своей огненной специальности поддакивает бабкам, когда они о всяких чудесах разговоры затевают. Лапин ершился, смуглое лицо пуще темнело, но потом наступал перелом и начинал выходить из себя дед, а Лапин снисходительно похлопывал его по плечу и насмешливо успокаивал тем, что в будущем живого столяра станут в музее показывать – как диковинку.

На том и расставались старики, чтобы через несколько дней опять схлестнуться в споре, который вели не первый десяток лет.

С внуком кузнеца Марком Лапиным мы как бы наследовали их дружбу и еще до школы неразлучными стали, каждый день встречались, всеми своими увлечениями и заботами делились.

Заинтересовавшись историей с исчезнувшим сундуком, я попросил Марка узнать о ней у своих стариков и родителей. В тот же день, когда я пришел к нему за ответом, он докладывал мне:

– Все верно: и про часовню, и про похороны, и про сундук. Но моя бабка еще вспомнила, что в ночь после пожара молодой Неелов был в селе, зачем-то на кладбище пробирался.

– Ясно, – многозначительно заявил я. – Часовню за ночь построили. Похоронили старика Неелова тоже ночью. И ночью сундук пропал. Давай-ка этой часовней всерьез займемся. Не тайник ли в ней? Не там ли молодой Неелов сундук спрятал? Вот бы здорово найти!

– Если тайник в часовне и был, молодой Неелов давным-давно всё из него забрал, – рассудил Марк.

– А если не всё? – не сдавался я. – Может, только то и взял, что в руках можно унести? А остальное так и лежит в тайнике.

– Мальчишки в этой часовне каждый кирпич ощупали, мы с тобой сами сколько раз там бывали – и ничего подозрительного не видели. Никакого тайника в часовне нет и не было, кончай придумывать.

– А ну тебя! – рассердился я. – Не хочешь искать – один пойду.

– Вместе пойдем, только все равно – пустой это номер, – упрямо повторил Марк; заслышав на крыльце шаги своей младшей сестры Тони, приложил палец к губам и шепотом предупредил: – Только сеструхе ни слова, а то засмеет…

Утром, как договорились, мы пошли к часовне. Выложенная из красного кирпича, она стояла на краю кладбища. К узкому проему, в котором когда-то висела дверь, приткнулся металлический, вросший в землю мостик с двумя чугунными вазами по сторонам. Крыша часовни давно провалилась от ветхости, остались только ржавые металлические балки. Концы двух противоположных балок по сторонам дверного проема зачем-то высовывались из стен короткими уродливыми обрубками.

Пол часовни, выложенный большими каменными плитами, был завален гнилыми досками, битым кирпичом, головешками от костров. В узких стрельчатых окнах, похожих на бойницы, ржавела витая, местами поломанная чугунная решетка, сквозь которую мрачно виднелись покосившиеся могильные кресты. От этого унылого, печального вида меня аж передернуло, а как представил, что под каменным полом замурован гроб старого Неелова, то и вовсе худе стало. А туг еще Марк недовольно бубнил за спиной:

– Здесь столько людей перебывало – и ничего не нашли. Ясно, никакого тайника нет.

– Они не знали, что искать, а мы знаем, – уже неуверенней отвечал я, сам начиная сомневаться в успехе.

– Тогда надо мусор убрать, – смирился Марк, что затею с поисками тайника не отменишь. – Иначе тут ничего не разглядишь.

Я пожалел, что не надел старые штаны, однако из-за такого пустяка назад возвращаться не хотелось. И мы принялись за дело. Думали, быстро управимся, но только через час вытащили весь мусор в кусты за часовней – целая куча получилась, чего только в ней не было. А потом скоблили с каменных плит пола вековую грязь, чтобы видно было, где они друг с другом стыкуются. Так еще больше часа прошло. Только потом, передохнув, стали внимательно исследовать пол, ползая по нему на коленях и рассматривая каждую щель, каждую неровность в каменных плитах.

Острыми углами треугольные плиты сходились в центре часовни, похожей снаружи на граненый стакан. Основания плит были закрыты кирпичной кладкой. Как же тогда под них гроб старого Неелова замуровали? – ломали мы головы. Выходило, что для этого надо было кирпичную кладку разбирать, но вряд ли это делали, когда хоронили старика, – наверняка при строительстве часовни все было предусмотрено.

Загадка да и только. А уходить ни с чем не хотелось – даром, что ли, столько мусора вытащили? Вот и ползали по полу, истирая коленки и переругиваясь между собой.

– Эй, кладоискатели! Живы еще? – вдруг услышали мы снаружи часовни голос деда Марка и затаились на полу. – Ну, что молчите? Знаю, знаю, что здесь, – вошел кузнец в часовню.

Увидев за спиной у деда Тоню, Марк показал ей кулак:

– Подслушивала вчера. Ну, смотри у меня, рыжая!

Тоня обиженно вскинула голову:

– Больно надо вас подслушивать. Сами на весь дом о кладе и часовне кричали. А тут твоя бабка прибежала к нам, тебя разыскивает. – Тоня показала пальцем на меня. – Вот я и вспомнила…

Мне стало стыдно – хоть провались через каменный пол к старику Неелову. И не так перед кузнецом, как перед Тоней, которая смотрела на нас с Марком будто на малолетних бестолковышей.

– Ну как, мужики, будем поровну делиться или весь клад себе заберете? – ехидничал кузнец. Тоня прыснула в кулачок.

– Врет она, дед, – стрельнул в нее глазами Марк. – Мы просто хотели узнать, как старого Неелова тут замуровали. Ты сам посуди – как эти плиты вынимали, если на них кирпичная кладка лежит?

– И правда, – посмотрел под ноги кузнец. – Знать, его потому ночью и хоронили, чтоб никто не видел, как гроб под пол опустили. Но все равно, ребята, клад вы здесь понапрасну ищете. Если у старика Неелова и было золотишко, драгоценности всякие, то молодой Неелов все спустил. Это не в его натуре – сокровища прятать. Не удивлюсь, если он своего старика в гроб голяшом положил. Какой уж тут клад.

– Пристал с этим кладом как репей! – возмутился Марк. – Ты объясни, как гроб сюда замуровали, если плиты сверху никак не вынуть?

– Да, задача, – опять уставился под ноги кузнец. – Вроде бы все плиты одинаковые…

– Дедушка, домой пора, наша бабка тоже волноваться будет, – подала голос Тоня.

– Да погоди ты, егоза! – опустился кузнец на колени, ползая по полу, бормотал: – Чертовщина да и только. Плита к плите так подогнаны, что и ножик не всунешь, не то что подцепить. А если и подцепишь – что толку, когда концы плит кладкой заложены? Наверняка тут какая-то плита с секретом, но которая?

– Дедушка, штаны испачкаешь, бабка ругаться будет, – взмолилась Тоня, но кузнец словно не слышал ее.

Наконец поднялся на ноги, задымил папиросой.

– А может, никакого гроба здесь и нет?

– Куда же он делся? – вырвалось у меня.

Кузнец рассудил так:

– Не захотелось молодому Неелову посмертную волю отца выполнять, он и закопал гроб где-нибудь в другом месте. Потому и похороны ночью устроил, чтобы никто не видел, как он родного батюшку облапошил. Хватит, мужики, ерундой заниматься, пошли домой…

Тоня довольно рассмеялась, убежала вперед, только загорелые ноги мелькнули. А кузнец всю дорогу ворчал, что старые дураки молодых не умнее.

Глупо все получилось, думал я. Теперь Тоня по всему селу разнесет, как мы с Марком клад искали, насмешек не оберешься. Дед Марка, наверное, прав – так все и было, как он говорил, никакого тайника ни с гробом, ни с сокровищами в часовне нет.

Бабка встретила меня у дома. Увидев испачканные штаны, на всю улицу запричитала:

– Господи! Где ты извазюкался, горе мое? Ведь у меня стиральной машины нету, пожалел бы старуху.

А возле соседней избы Кузнечиха отчитывала сразу двоих – Марка и его деда. Долго еще раздавалась ее ругань.

Так одним днем безуспешно закончились наши поиски тайника. Поздно вечером, уже лежа в кровати, я слышал, как на завалинке дед с кузнецом что-то говорили о часовне, но что именно – не разобрал и незаметно уснул.

Утром сквозь сон до меня донесся бабкин голос:

– Ладно, ребятишки по малости лет дурью маются. А тебе, старому, чего приспичило? Куда спозаранок с лопатой собрался?

– Не кричи, внука разбудишь, – сказал дед, так и не ответив на бабкин вопрос.

Долго потом не мог я простить деда, что не разбудил меня, когда на пару с кузнецом Лапиным они отправились в то утро к часовне и разгадали ее секрет.

Мы с Марком прибежали на кладбище уже после того, как тайник был вскрыт. Оказалось, вход в него надо было не в часовне искать, а снаружи. Привязав к перилам две веревки, старики перекинули их через торчащие из стены часовни балки и легко подняли мостик – он был на шарнирах, а основную тяжесть уравновешивали массивные чугунные вазы.

Под мостиком и открылся им вход в тайник, а в тайнике стоял тот самый сундук, который мой дед в молодости нашел на пожарище.

Вскоре возле часовни почти все село собралось. Конечно, нам с Марком было обидно – не сумели сами раскрыть секрет тайника. Оставалось успокаивать себя тем, что это произошло не без нашей помощи, – мы первыми обратили внимание на странное устройство часовни.

Помню, как мой дед сказал старику Лапину, осмотрев сундук:

– Тут без твоих кузнечных инструментов не обойтись. Прошлый раз не успел его открыть, так хоть сегодня наверстай.

– А может, сначала властям сообщить? – засомневался, но толпа не поддержала его.

Марк сбегал за нужным инструментом – и вот тяжелая крышка сундука приподнялась. Наверное, не только я – все ожидали увидеть в сундуке сокровища. Однако он доверху был заполнен старинными книгами! Их было так много, что когда крышку открыли полностью, несколько книг даже выпало из сундука.

Из сельсовета позвонили в Ростовский музей, рассказали о находке. В тот же день оттуда приехал грузовик, сундук погрузили в кузов. Но прежде, чем машина увезла его в Ростов, Тоня успела сфотографировать нас с Марком сидящими на этом самом сундуке.

Когда толпа разошлась, мы тщательно обследовали помещение под часовней, пытаясь найти в нем выход из подземелья, о котором упорно говорили в селе. Но ничего не нашли. Не было здесь и гроба со старым Нееловым – видимо, кузнец был прав: молодой Неелов закопал гроб где-то в другом месте. Возможно, в этом тайнике кроме сундука раньше еще что-то хранилось, но исчезло вместе с молодым Нееловым.

Единственное, что мы обнаружили, – книгу Артынова, выпавшую из сундука, когда открыли крышку. Сначала я хотел позвонить в музей и сообщить о находке, но потом раздумал – хоть какая-то память останется от этой истории.

Глава четвертая. Потерянные сокровища

Выслушав мой рассказ с каким-то особым, пристрастным вниманием, Пташников спросил, в каком году случилась эта история. Получив мой ответ, произнес как бы про себя:

– Все сходится. – И обратился к Тяжлову: – Вы живете в Ростове, сотрудничаете с ростовскими музейщиками. Что-нибудь знаете об этом сундуке с книгами?

– Впервые слышу.

– Моя сестра работала в Ростовском музее, но ничего подобного мне не рассказывала, – с недоумением заметил Окладин.

– Я неоднократно бывал в их музее, но ни о каком сундуке с книгами мне тоже не говорили. Странная история. Вы уверены, что речь шла именно о Ростовском музее? – опять повернулся ко мне Пташников.

– Звонили в Ростов, тут не может быть никакой ошибки, – недовольно заявил я, обиженный тем, что мой рассказ подвергается сомнению.

Не знаю, как бы продолжился этот разговор, если бы Тяжлов не спросил Пташникова, кивнув на книжные полки:

– Иван Алексеевич, а вы не боитесь за свои сокровища?

– А чего я должен бояться? – не понял краевед.

– Ну, мало ли что может случиться. Например, могут просто обокрасть. Как я знаю, у вас есть очень редкие и ценные книги, которые стоят немалые деньги.

– Да, имеется несколько книг, которых нет даже в самых крупных книгохранилищах, – согласился Пташников. – Но вряд ли внимание жуликов привлечет мое скромное жилище. В придачу оно как на ладони, со всех сторон просматривается. Зачем рисковать сначала при ограблении, потом при продаже книг, когда такие же деньги можно за считанные секунды выкрасть из кармана какого-нибудь зазевавшегося новоявленного миллионера? Нехлопотно и прибыльно, а с этими книгами забот не оберешься.

Простодушное рассуждение краеведа рассмешило гостей, тогда Тяжлов привел другой довод:

– А если случится пожар?

Пташников поежился, озабоченно вздохнул:

– Вот этого я и сам постоянно боюсь. И вообще, насколько богаче был бы исторический, культурный и научный фонд человечества, если бы книги создавались на более прочном материале, чем бумага, подверженная огню и просто времени! Хотя бы, как в древности, на глиняных дощечках.

– Пожалуй, тогда книги не получили бы столь широкого распространения, – резонно заметил журналист Мамаев.

– Зато мы имели бы возможность доподлинно знать историю человечества от самого начала письменности. В этом отношении весьма показательна судьба библиотеки ассирийского царя Ашшурбанапала – исчезли дворцы и храмы, а библиотека сохранилась!

Я попросил краеведа рассказать о библиотеке, которую пощадило время, – и тут же пожалел об этом, заметив, как снисходительно улыбнулась Марина. Вероятно, и остальные гости Пташникова, по крайней мере – большинство, прекрасно знали об этой древней книгохранительнице.

Из неловкого положения меня неожиданно выручил Тяжлов, поддержавший мою просьбу, и Пташников с удовольствием углубился в далекую историю. И произошло удивительное превращение, которое я уже не раз испытывал во время наших предыдущих исторических расследований, – из двадцатого столетия мы перенеслись на две тысячи лет назад, из приволжского Ярославля очутились на левом берегу реки Тигр, в столице ассирийского государства.

– В 1849 году, раскапывая ничем не примечательный холм возле деревушки Куюнджик, английские археологи обнаружили развалины дворца Ашшурбанапала – последнего царя древней Ниневии, погибшей в 612 году до нашей эры, когда ее дотла сожгли войска Вавилона и Мидии, – начал Пташников, постаравшись в первой же фразе дать как можно больше информации и, таким образом, сразу же ввести слушателей в суть дела. – От великолепного дворца сохранились каменные статуи быков с человеческими головами, выразительные рельефы, изображавшие сцены из жизни ассирийских царей. Но на самую ценную находку археологи не обратили особого внимания – это были покрытые мелкими клиновидными знаками глиняные дощечки. Их было так много – около тридцати тысяч – что они образовали в одном из залов дворца Ашшурбанапала целый пласт высотой в полметра.

– Вы зря столь пренебрежительно отзываетесь об археологах, – вступился за них Окладин, и раньше болезненно воспринимавший все выпады краеведа против научных работников. – Они прекрасно поняли ценность находки и отправили все глиняные дощечки в Британский музей.

– И там, неразобранными, они пролежали около двадцати лет, – невозмутимо добавил Пташников.

– В то время ученые делали только первые шаги в расшифровке вавилонской письменности, – поддержал Окладина Звонцов. – Нужно было провести огромную работу, чтобы найти ключ к древней клинописи.

Пташников оставил это замечание без комментария.

– Удивительное дело, – оживленно продолжил он, – если мы сравним структуру библиотеки Ашшурбанапала со структурой современной крупной библиотеки, то обнаружим, что практически она осталась неизменной: те же разделы науки, искусства, медицины, строительства, языкознания, астрономии, художественной литературы. Именно в библиотеке Ашшурбанапала сохранилась для человечества замечательная легенда о Гильгамеше – мудром шумерском парне, отправившимся в странствие по миру в поисках разгадки тайны бессмертия. Здесь хранились географические карты и межгосударственные договоры, нечто вроде статистических отчетов о хозяйственной деятельности царских чиновников и донесения секретных агентов, архитектурные проекты дворцов и шумеро-вавилонские словари. Как мы сейчас разыскиваем в библиотеке нужную книгу? По картотеке. Такие же списки, в которых указывались название книги и количество строк на глиняной дощечке, были и в библиотеке Ниневии, на всех табличках стоял своеобразный библиотечный штамп: «Дворец Ашшурбанапала, царя вселенной, царя Ассирии». Что мы делаем, когда в библиотеке нет нужной нам книги? Снимаем с нее копию в другой библиотеке. Так же поступали и в древней Ниневии, благодаря чему до нас дошли книжные сокровища Вавилона, Шумер, Египта. И всю эту уникальную информацию сохранили обыкновенные глиняные дошечки, исписанные клиновидными знаками и затем высушенные на солнце или обожженные на огне.

– Гимн в честь глины! – насмешливо обронил Мамаев.

Пташников тотчас повернулся к нему и убежденно произнес:

– Легенда о том, что человек был создан из глины, имеет глубокий смысл – именно глина донесла до нас начальную историю человечества! Если бы не появились папирус, пергамент и бумага, а книги по-прежнему писали бы только на глиняных дощечках, человечество оказалось бы сейчас гораздо богаче. Впрочем, об этом я уже говорил.

– Представляю, какое огромное помещение потребовалось бы только для вашей домашней библиотеки, если бы ее переписать на глиняные дощечки.

– Вы зря с таким пренебрежением смотрите на них, – всерьез сказал Пташников улыбающемуся Мамаеву. – Если бы из глиняных дощечек состояла знаменитая Александрийская библиотека, то она, возможно, сохранилась бы до наших дней.

Рискуя окончательно упасть в глазах Марины, я попросил краеведа рассказать о судьбе и этой древней книгохранительницы. Упрашивать Пташникова не пришлось.

– Александрийская библиотека была создана при Птолемее Первом Сотере – одном из диадохов, преемников Александра Македонского. Советчиком Птолемея при создании библиотеки был Деметрий Фалерский, который, подчеркивая значение книги, якобы сказал ему: «Ведь то, что не рискнут посоветовать царям их друзья, излагается в книге». Состояла Александрийская библиотека из двух частей – царской, хранившейся на территории царского дворца, и внешней, которая размещалась в храме бога Сараписа. Основу царской библиотеки составляли книги, приобретенные у Аристотеля. Заходившие в Александрийскую гавань мореплаватели должны были отдавать имевшиеся на кораблях книги фюлаку – главному хранителю библиотеки. Он определял их ценность; с книг, заслуживающих внимания, делались копии и отдавали их владельцу. Уже тогда особо ценились подлинные древние рукописи.

– И тут же появились первые фальсификаторы, – добавил Звонцов. – «Когда люди, приносившие царям книги древних авторов, стали получать от них вознаграждение, то начали доставлять много таких, на которых ставился подложный титул» – так было написано в одном старинном трактате. История книжной мистификации глубже, чем принято считать.

– О том, что древние рукописи имели особую ценность, говорит и такой факт, – продолжил Пташников. – Чтобы снять копии, Птолемей Второй выписал из Афин рукописи трагедий Эсхила, Софокла и Еврипида, однако не вернул их, а откупился золотом, вместо древних произведений отправив в Афины копии. Вряд ли афинским книголюбам понравилась эта замена. Но при том надо иметь в виду, что Александрийская библиотека, по сути, первая публичная книгохранительница, куда имели свободный доступ не только жители города, но и те любители книжной премудрости, кто приезжал издалека. Известно, что в Александрийской библиотеке работали крупнейшие ученые того времени Эвклид, Архимед, врач Гиерофил, астроном Эратосфен. Особое место занимала историческая литература, произведения Геродота, Полибия, Фукидида.

Я спросил краеведа, известно ли, сколько всего книг было в Александрийской библиотеке.

– К сожалению, не сохранился каталог библиотеки, составленный фюлаком Каллимахом – вероятно, самым образованным и деятельным хранителем библиотеки. По нашим современным меркам его каталог занимал бы свыше ста двадцати томов. Вот и представьте себе, какова была эта библиотека. Ко времени правления Гая Юлия Цезаря в ней хранилось свыше полумиллиона книг.

– И все погибли?

Прежде чем ответить мне, Пташников тяжело вздохнул, словно заново переживая событие далекой древности, и убежденно произнес:

– Если бы они были написаны на глиняных дощечках, этого не случилось бы.

Окладин только улыбнулся на это простодушное замечание и дополнил рассказ краеведа:

– Действительно, часть библиотеки сгорела в огне. Это случилось в 48–47 годах до нашей эры, когда Александрию взял Цезарь. Жители упорно сопротивлялись, в городе возник пожар. Позднее уцелевшие от огня свитки, как военный трофей, Цезарь на кораблях отправил в Рим, но по пути завязался морской бой, и корабли с книгами затонули. Если в царской библиотеке после этого и остались какие-то книги, то они, вероятней всего, погибли в 273 году нашей эры при штурме Александрии императором Аврелианом. Внешняя библиотека, хранившаяся в храме бога Сараписа, возможно, была уничтожена в 415 году, когда толпы христиан-фанатиков громили и разрушали все, что было связано с древней религией и культурой. До этого преследовали христиан, а теперь они, добившись господства своей религии, теми же методами начали бороться с язычниками.

– Лишний пример тому, что всякое учение и любую веру можно использовать во зло и на благо, – вставил Пташников и вернулся к разговору об Александрийской библиотеке: – Есть сведения, что когда войска калифа Омара в 641 году взяли Александрию и его спросили, что делать с библиотекой, он будто бы заявил: «Если содержимое этих книг совпадает с Кораном, то они бесполезны, если противоречит ему – то их надо уничтожить». Так или иначе было на самом деле, но Александрийская библиотека перестала существовать, и это нанесло мировой культуре невосполнимый ущерб, – произнес краевед таким тоном, словно гибель библиотеки произошла на его глазах.

Я никогда не видел, как горят древние манускрипты, но в этот день мне ярко, почти ощутимо представилось, как в жарком пламени корежатся рукописи, созданные на папирусе, пергаменте и пальмовых листьях, как погибают сочинения, написанные на греческом, египетском, еврейском, латинском языках. И уже не таким наивным показалось мне рассуждение краеведа о глиняных дощечках, благодаря которым человечество сохранило бы все свои книжные сокровища, всю свою раннюю историю.

Но тут Пташников высказал до того спорную мысль, что даже мне, уже привыкшему к самым неожиданным его версиям, она показалась фантастической, выходящей за рамки здравого смысла:

– Однако нельзя утверждать, что вместе с Александрийской библиотекой как учреждением погибли все ее книжные сокровища. Можно даже предположить, что тысячу лет назад некоторые книги этой библиотеки оказались на русской земле.

– Каким образом? – изумленно уставился на краеведа Окладин, выразив своим возгласом общее удивление.

– Позднее Александрия вошла в состав Византии со столицей в Константинополе. При крещении Руси эти книги мог передать киевскому князю Владимиру Святославовичу константинопольский патриарх, которому попали остатки Александрийской библиотеки.

Версия Пташникова до того поразила историка, что в его голосе прозвучало плохо скрываемое раздражение:

– Если какие-то книги при крещении Руси и были переданы киевскому князю, то это были церковные, христианские сочинения, которые никакого отношения к Александрийской библиотеке не имели и не могли иметь.

– Как писал летописец, Владимир Святославович «любил словеса книжные», при нем на Руси стали создаваться первые школы, – напомнил краевед. – Все это требовало книг, и не только церковных. При сыне Владимира Ярославе, прозванным Мудрым, появилась первая на Руси библиотека. Надеюсь, этот исторический факт вы не будете оспаривать?

– Но при чем здесь Александрийская библиотека?!

– А при том, – поднялся Пташников из-за стола, снял с полки массивную книгу, перелистал несколько страниц и вслух прочитал: – «В лето 1037 заложил Ярослав град великий, у этого же града Златые врата. Заложил и церковь Святой Софии… И к книгам прилежал, читая их часто ночью и днем. И собрал писцов многих, и переводили они с греческого на славянский язык, и списали они книг множество… Ярослав же, книги многие написав, положил в церкви Святой Софии, которую создал сам».

Захлопнув книгу, Пташников торжествующе посмотрел на Окладина:

– Надо внимательно читать летописные свидетельства. Тут ясно сказано, что Ярослав занимался не только собирательством книг, но и их переводом. Откуда могли поступать в Киев греческие книги? Из Константинополя. Вот вам и прямая связь первой русской книгохранительницы с Александрийской библиотекой.

– Вспомните, где находилась библиотека Ярослава.

– В церкви Святой Софии, – незамедлительно ответил краевед.

– Вот именно – в церкви! Значит, и книги в библиотеке Ярослава Мудрого были сугубо религиозные, необходимые для проведения церковных служб и пропаганды христианства.

Однако довод Окладина не переубедил краеведа:

– Из библиотеки Ярослава Мудрого чудом сохранились две книги. Одна из них – «Изборник» 1076 года. Ее автор оставил нам свое имя – «Иоанн диак». В книгу включено свыше четырехсот статей, и не только религиозного содержания. Читатель «Изборника» мог почерпнуть в нем сведения о математике и астрономии, физике и зоологии, истории и грамматике. Следовательно, книги по всем этим наукам наверняка хранились в библиотеке Ярослава Мудрого, ими мог пользоваться «Иоанн диак», когда писал свой «Изборник». Кроме того, известно, что на русской земле в то время были в ходу такие произведения, как «История Иудейской войны» Иосифа Флавия, «Хроника» Георгия Амартолы, «Повесть об Акире Премудром». Кстати, эта повесть возникла еще в седьмом веке до нашей эры в Ассиро-Вавилонии, и если проследить ее судьбу, то, возможно, мы оказались бы в библиотеке царя Ашшурбанапала. Вот как способны книги путешествовать во времени и пространстве. Кто-то хорошо сказал, что каждая дошедшая до нас книга – это бумажный кораблик, переплывший бурное море истории. Тысячи таких корабликов отправились в плавание, но до нашего берега добрались только единицы. Тем выше ценность каждой такой книги, тем интересней и загадочней судьбы древних библиотек.

Я спросил Пташникова, известно ли, сколько книг было в первой русской библиотеке.

– Летописец писал о «множестве» книг. Вероятно, их были сотни, если не тысячи.

– Не пытайтесь приравнять Софийскую книгохранительницу к Александрийской библиотеке! – резко возразил краеведу Окладин. – Они несопоставимы, во времена Ярослава Мудрого русское государство еще только начинало свою письменную историю. Речь может идти о десятках, в лучшем случае – о сотне книг.

Похоже, что гости Пташникова и на этот раз были не на его стороне. Однако побежденным он себя не чувствовал:

– Это был период расцвета Киевского государства, уже тогда Киев называли соперником Константинополя. Ярослав Мудрый установил дипломатические отношения и культурные связи с крупнейшими европейскими странами. Сам был женат на дочери шведского короля. Его дочь Елизавета вышла замуж за норвежского короля. Познакомились они, когда будущий король некоторое время жил при дворе Ярослава Мудрого. Здесь Гаральд в честь Елизаветы сложил песню о своих подвигах, каждая строфа которой заканчивалась рефреном: «Только русская девушка в золотом ожерелье пренебрегает мною». Стихи звучали во дворце Ярослава! – поднял краевед указательный палец. – Двух других дочерей Ярослав Мудрый выдал за королей Франции и Норвегии. Немецкая, польская и византийская принцессы стали женами его сыновей. Все эти браки, помимо политических целей, способствовали культурным связям, а значит – и книжному обмену.

Заметив на лице Окладина скептическую усмешку, Пташников запальчиво проговорил:

– Конечно, Софийская библиотека не сравнима с Александрийской, но ясно, что это было крупное книжное собрание, иначе летописец просто не упомянул бы его.

– Вы говорили, от Софийской библиотеки остались только две книги, – напомнил я краеведу. – А что известно о второй?

– Это «Изборник» 1073 года, переписанный тем же дьяком Иоанном с болгарского перевода греческого оригинала. Но в «Изборнике» 1076 года дьяк прямо указал, что содержание сборника «избрано из многих книг княжьих», то есть он пользовался книгами Софийской библиотеки, что еще раз свидетельствует о ее богатстве и тематическом разнообразии.

На мой вопрос, как сложилась судьба Софийской библиотеки, мне ответил Метелин, до этого не принимавший участия в разговоре, но, оказывается, внимательно следивший за ним:

– В «Изборник» 1076 года вошло поучение Ксенофонта и Марии. Исследователи книги давно заметили, что знаменитое «Поучение» Владимира Мономаха явно написано под влиянием этого произведения. «Поучение» было создано Мономахом перед самой смертью. Значит, до 1125 года Софийская библиотека оставалась в целости и сохранности. В 1169 году Киев взял сын Андрея Боголюбского Мстислав и вывез из Софийского собора все сокровища. Можно предположить, что среди них были и книги. В 1203 году Киев захватили половцы, а в 1240 сожгли монголы. Все это могло трагически сказаться на судьбе Софийской библиотеки, однако документальных свидетельств ее гибели нет.

Довольный неожиданной поддержкой Метелина, Пташников энергично кивнул головой.

– В данном случае и так все ясно – библиотека погибла, – убежденно произнес Окладин.

– Вероятно, вы правы, – согласился с ним Звонцов.

– Конечно, так и случилось, – более решительно заявил Тяжлов.

Видимо, к такому же выводу пришли и остальные гости, внимательно прислушивающиеся к этому разговору. Но тут всех опять огорошил Пташников, воскликнувший:

– Однако «Изборники» все-таки сохранились! Следовательно, возможны и другие находки. Даже так могло произойти, что первая русская библиотека до сих пор лежит в тайнике под Софийским собором.

– Ну, это уже из области ненаучной фантастики, – строго сказал Окладин, будто Пташников заявил нечто предосудительное.

Однако версия краеведа понравилась Мамаеву:

– У вас есть какие-то конкретные факты, свидетельства, подтверждающие это предположение?

– Книжные сокровища всегда имели на Руси особую, непреходящую ценность, поэтому берегли их с особым старанием. Еще в начале этого века возле Софийского Собора случился провал земли. Когда в него спустились, обнаружили выложенное камнем подземелье, однако изучать его не стали, а сразу засыпали. Уже в послереволюционное время возле собора нашли погреб с древними вещами. Значит, можно допустить существование где-то под собором и тайника с книгами. Ничего необычного и сверхъестественного в этом нет, хотя лично мне более достоверной кажется другая версия. По крайней мере, она объясняет, как могли сохраниться «Изборники», написанные дьяком Иоанном.

– Что же это за версия? – насторожился Окладин, предчувствуя, что краевед опять готовит сюрприз. Так оно и оказалось.

– Совершенно справедливо замечено, – Пташников церемонно поклонился в сторону Метелина, – что в 1169 году Мстислав забрал из Софийского собора «все сокровища». Почему не предположить, что среди них были и книги? Кроме того, в 1203 году Киев вместе с половцами опустошали и некоторые русские князья. Так или иначе, Софийская библиотека могла оказаться на северо-востоке Руси, где начала создаваться новая русская государственность. Известно, что большая библиотека была у ростовского князя Константина – сына Всеволода Большое Гнездо. В Ярославле появилось первое на северо-востоке Руси училище, а без книг учение невозможно. Позднее Константин перевел это училище в Ростов Великий, где оно получило название Григорьевский затвор. За книжной мудростью сюда приходили со всей Руси, следовательно, библиотека здесь была по тому времени богатейшая. И кто знает, может, ее основу составляли книги Софийской библиотеки? А затем не вошла ли она в состав так называемой библиотеки Ивана Грозного? – ожидая возражений, краевед посмотрел на Окладина.

– Опять вы вспомнили эту красивую легенду! – осуждающим тоном сказал историк.

– Библиотека Грозного – не легенда, а историческая реальность, – тут же поправил его Пташников. – Если вы так уверены, что она не существовала, докажите.

– Нет уж, уважаемый Иван Алексеевич, – приложил руку к груди Окладин. – Мне будет легче опровергнуть ваши доказательства в пользу существования этой мифической библиотеки.

Краевед удовлетворенно произнес, потирая руки:

– Ваш отказ свидетельствует о слабости вашей позиции. А я могу представить свидетельство, которое вам не опровергнуть при всем вашем старании.

– Вероятно, это какая-то книга из вашего личного собрания? – предположил Окладин, но в его голосе явно прозвучало сомнение, которое тут же уловил Пташников.

– Значит, вы по-прежнему не верите в существование этой библиотеки? – уточнил он, так и не ответив на вопрос историка.

– Не верю, потому что вы не привели никаких конкретных доказательств, как в этой легендарной библиотеке смогли оказаться даже книги античных авторов.

– Я уже как-то говорил, что библиотеку византийских императоров привезла в Москву Софья Палеолог, ставшая женой Василия Третьего.

– Отец Софьи – Фома Палеолог – был не императором, а всего лишь деспотом Морей, входившей в состав Византийской империи. Поэтому она никак не могла привезти в Москву книги из императорской библиотеки.

– Софья была племянницей императора! Она могла получить эти книги в качестве приданого.

– Да, но книги в ее приданом не значились.

– В данном случае книги могли и не входить в опись приданого. Кроме того, существует предположение, что решение о передаче Москве библиотеки принял последний византийский император Иоанн в 1453 году – перед взятием Константинополя турками. Софье Палеолог могли поручить передать библиотеку. Москву считали преемственницей Константинополя, называли Третьим Римом. Таким образом, появление в Москве библиотеки, содержавшей произведения античных авторов, вполне объяснимо и естественно.

– Третьим Римом Москва стала называть себя позднее, в начале шестнадцатого века, когда псковский монах Филофей в послании великому московскому князю написал: «Все христианские царства снидошася в твое едино, яко два Рима падоша, а третей стоит, а четвертому не быти». С его легкой руки это название и вошло в оборот.

– Что это меняет? – не понял краевед Окладина.

– А то, что Москва сама нарекла себя Третьим Римом, а за границей к ней по-разному относились. Тот же Константинополь в 1439 году по Флорентийской унии признал главенство папы римского. И Софья Палеолог прибыла в Москву в составе посольства римского папы Сикста Четвертого, поскольку была его воспитанницей. Ее настоящее имя – Зоя Палеолог, Софьей она нареклась здесь, когда приняла православие и стала женой великого князя. Наивно предполагать, что она могла привезти библиотеку византийских императоров, – не отдали бы византийцы такое сокровище азиатской Московии, варварам – так называли тогда русских князей в Риме и Константинополе.

– Софья Палеолог могла привезти библиотеку в Москву с согласия римского папы, который таким способом хотел склонить русскую церковь к соединению с латинской. Книги могли сыграть в этом деле важную роль.

– Имеется прямое свидетельство, что никакой библиотеки Софья Палеолог в Москву не привозила. В составе делегации, которая сопровождала ее, был кардинал Антоний. Московский митрополит Филипп устроил с ним религиозный диспут, защитником православия выступил начетчик Никита Попович. Так вот, папский легат вынужден был прервать диспут, заявив: «Нет книг со мною!»

– Кардинал имел в виду произведения католических теологов. А библиотека могла быть, доставлена в Москву позднее. Уже высказывалось предположение, что Софья Палеолог выступила инициатором строительства нового каменного Кремля, чтобы сохранить книжные богатства византийских императоров.

– Спрашивается, зачем в такую даль везти из Константинополя латинские, греческие и прочие книги, если в Москве их в то время некому было читать?

– Чтобы спасти библиотеку! Турки после взятия Константинополя обязательно бы ее сожгли. Это прекрасно понимал константинопольский император, потому и переправил книги в Москву, – твердо стоял на своем Пташников.

– Пока я не услышал веских доказательств в пользу существования этой сказочной библиотеки. Может, меня переубедит то «неопровержимое свидетельство», которое вы обещали представить, – скупо улыбнулся Окладин.

– Дойдет очередь и до него, – пообещал краевед. – Сначала нужно изложить косвенные доказательства существования библиотеки Ивана Грозного. Не возражаете?

– Ни в коем случае! Но будет ли этот разговор интересен всем вашим гостям?

Однако за столом действительно собрались родственные души – предложение Пташникова было поддержано единогласно.

Глава пятая. Информация из жития

Спор о библиотеке Ивана Грозного уже не раз вспыхивал между Пташниковым и Окладиным, поэтому меня не удивила та уверенность, с которой краевед начал излагать доказательства существования загадочной царской книгохранительницы, – она свидетельствовала, что к этому разговору, впрочем, как выяснилось в дальнейшем, и Окладин, он подготовился основательно:

– О существовании при дворе Ивана Грозного большой библиотеки можно судить по книгам, написанным лично для царя и по его заказу, таким как Библия, Четьи-Минеи, Патерик печерский. Кроме того, имеются зарегистрированные в документах свидетельства о книгах, подаренных Грозному датским королем Христианом Третьим, польским королем Стефаном Баторием, папским послом Антонио Поссевино, молдавским господарем Александром, суздальским епископом Варлаамом, игуменом Троице-Сергиева монастыря Артемием, литовским князем Константином Острожским, русским писателем Иваном Пересветовым и другими. Сейчас, спустя свыше четырехсот лет после смерти Грозного, все эти книги почему-то считаются погибшими.

– Так оно и случилось, – невозмутимо проронил Окладин. – В русской истории после Грозного произошло столько войн, пожаров и прочих бедствий, что было бы удивительно, если бы эти книги уцелели.

– Трудно согласиться с таким выводом, и вот почему, – краевед стал загибать пальцы. – Во-первых, Иван Грозный все время опасался не только за свою жизнь, но и за имевшиеся у него огромные богатства. Во-вторых, царь был страстным книжником, и книги сами по себе представляли для него большую ценность. В-трстьих, в числе даривших книги были видные государственные деятели, их подарки имели особую, политическую значимость. Таким образом, эти книги не могли просто затеряться или исчезнуть. А значит, правильнее будет предположить, что они просто не найдены и хранятся где-то в одном месте.

Видимо, Окладин не нашел веских доводов, чтобы сразу возразить краеведу, и промолчал, что придало Пташникову уверенности:

– О том, что у Грозного было богатое книжное собрание, можно судить по его вкладам в монастыри и церкви. Известно около восьмидесяти таких пожертвований в Соловецкий, Кирилло-Белозерский, Антониево-Сийский, Ростово-Борисоглебский, Троице-Сергиев, Валаамский и другие монастыри. Причем часто книги отдавались уникальные, чудом сохранившиеся в лихолетье. Так, в Яренгскую Стефановскую пустошь он отдал только одну книгу, но это было Добрилово Евангелие – рукопись 1164 года, то есть написанная раньше «Слова о полку Игореве». Можно предположить, что вкладные книги изымались Грозным всё из той же загадочной книгохранительницы московских государей. О ее существовании свидетельствуют высокая начитанность Грозного, широкая осведомленность в событиях римской, литовской, польской истории, глубокое знакомство с русскими летописями и церковной литературой.

Дождавшись паузы, Окладин сказал, подавшись вперед:

– Приведенные вами факты сами по себе интересны, но во многом спорны. А главное, они не доказывают существования библиотеки московских государей в тех размерах, в которых вы ее предполагаете.

– У вас есть конкретные возражения? – встрепенулся Пташников.

– Вы утверждаете, что Иван Грозный был страстным книжником, поэтому книги имели для него огромную, ни с чем не сравнимую ценность. Но тут же приводите пример, как он дарит в Яренгскую Стефановскую пустошь уникальное Добрилово Евангелие. Настоящий книжник, каким вы изображаете Грозного, так бы не поступил. Отдал бы любое другое Евангелие, а это оставил бы при себе.

– Чтобы осознать ценность Добрилова Евангелия, потребовались столетия. Вы требуете от Ивана Грозного таких познаний, каких в его время просто не было.

– Ну, если так рассуждать, то напрашивается вывод, что Грозный вообще не знал подлинной ценности библиотеки московских государей, которой якобы владел, потому и разбазаривал ее направо и налево…

Здесь следует сделать одно замечание. Сразу, как только между Пташниковым и Окладиным начался спор о таинственной царской книгохранительнице, остальные гости краеведа примолкли, видимо, почувствовав, что этот словесный поединок – дело серьезное, принципиальное и в него, чтобы объективно выявить правую сторону, лучше не вмешиваться. Вместе с тем было ясно, что этот спор заинтересовал собравшихся за столом не меньше, чем меня.

– Вы говорили, что книги, подаренные Грозному видными государственными деятелями, не могли просто затеряться и исчезнуть, поскольку представляли для него особое значение, – продолжил Окладин.

– А вы не согласны с этим утверждением? – уязвленно спросил краевед, нервно поправив очки.

– Возможно, оно было бы справедливо по отношению к кому-нибудь другому, но не забывайте – речь идет о царе-деспоте, для которого чужого мнения и авторитета просто не существовало. Достаточно было очередной вспышки ярости, как книга, подаренная, к примеру, Стефаном Ба-торием, летела в печь. Таким же образом могла оказаться уничтоженной любая другая книга или все скопом.

– Если бы Иван Грозный был таким книгоненавистником, каким вы его пытаетесь нарисовать, первая русская типография не появилась бы в его царствование. Кстати, к сокровищам библиотеки Грозного надо обязательно отнести книги, напечатанные в типографии Ивана Федорова. Да, согласен, Грозный был деспотом, но он же был начитанным, образованным человеком, переписка с Курбским – еще одно тому доказательство.

– Вы зря пытаетесь представить Грозного просвещенным и дальновидным монархом, который только и думал, как уберечь уникальную библиотеку, понимал значение книгопечатания. Этому противоречат факты – хотя бы бегство первопечатника Ивана Федорова из Москвы. Если бы Грозный был настоящим книжником, искренне радел о книгопечатании, этого не случилось бы.

Пташников многозначительно произнес:

– Подлинные причины отъезда Ивана Федорова не известны, хотя и можно сделать некоторые предположения.

– Думаете, его послал Грозный? – угадал Окладин, к чему клонит краевед.

– Я уверен в этом. Но Иван Федоров – тема отдельного разговора, он до сих пор остается одной из самых загадочных личностей русской истории. Вернемся к судьбе библиотеки московских государей. Специально для перевода с греческого книг великокняжеской библиотеки Василий Третий пригласил в Москву образованного афонского монаха Максима Грека. Скончался он в 1556 году, и сразу после его смерти было написано «Сказание о Максиме Греке», отрывок из которого я зачитаю…

Пташников снял с полки еще одну книгу, быстро нашел нужную страницу и медленно, чуть ли не нараспев, процитировал:

– «По мале же времени великий государь приснопамятный Василий Иоаннович сего инока Максима призвав и вводит его во свою царскую книгохранительницу и показа ему бесчисленное множество греческих книг. Сей же инок во многоразмышленном удивлении бысть о толиком множестве бесчисленного трудолюбного собрания и с клятвою изрече пред благочестивым государем, яко ни в Грецех толикое множество книг сподобихся видети…»

Как бы проверяя реакцию Окладина, Пташников искоса взглянул на него и опять уткнулся в книгу:

– «Аз же, – сказал Максим Грек, – ныне православный государь, Василий самодержьче, никогда только видех греческого любомудриа, яко же ваше сие царское рачительство о божественном сокровище. Великий же государь Василий Иоаннович в сладость послуша те его и преда ему книги на рассмотрение разврати, которые будет еще непреложна на русский язык».

Пространная цитата из жития Максима Грека еще раз подтвердила мою догадку, что к разговору о библиотеке московских государей краевед давно готовился и начал его во всеоружии. Однако все-таки было заметно то беспокойство, с которым он ожидал, что скажет по поводу этого свидетельства Окладин.

А тот словно специально, чтобы помучить краеведа, молчал, поглаживая длинными пальцами тщательно выбритый подбородок. Не выдержав затянувшейся паузы, я обратился к историку:

– Убедительное свидетельство, вряд ли его можно опровергнуть – здесь прямо сказано о царской книгохранительнице и о ее богатстве. И Максима Грека пригласили в Москву для перевода греческих книг. Следовательно, библиотека существовала.

Окладин заговорил таким назидательным тоном, словно перед ним были студенты-первокурсники:

– Я не отрицал и не отрицаю, что у московских великих князей была какая-то библиотека, но категорически не согласен с тем, что это было крупное книжное собрание. Речь может идти о нескольких десятках книг, не больше. А наш уважаемый Иван Алексеевич представляет дело так, словно это было богатейшее, чуть ли не сказочное собрание вроде Александрийской библиотеки.

– В житии Максима Грека говорится о множестве книг, о бесчисленном множестве книг, – разгоряченно повторил Пташников. – На каком основании вы подвергаете сомнению документальное свидетельство?

– На том простом и общеизвестном основании, что жития и сказания почти всегда отмечены печатью поэтического вымысла. Они касаются действительных фактов, иногда изображают реальные исторические лица, в основе их сюжетов часто лежат конкретные исторические события, но вот беда – достоверности в подобных сочинениях крайне мало, а порой и вовсе нет. Жития, сказания, былины не могут считаться серьезными историческими документами или использоваться в качестве таковых. По правде говоря, Иван Алексеевич, вы меня разочаровали, приведя в качестве доказательства существования библиотеки московских государей такой неубедительный аргумент, – вроде бы даже с сочувствием сказал Окладин. – Я изложил не свое личное отношение к житийной литературе, а Научно обоснованное мнение о ней, которое вы найдете в любом учебнике древнерусской литературы.

При всем моем доверии к краеведу доводы историка на этот раз показались мне убедительнее, да и сам Пташников выглядел сейчас выбитым из колеи. Чтобы хоть как-то сгладить неприятную ситуацию, в которой очутился краевед, я попросил Окладина подробнее остановиться на личности Максима Грека и объяснить, почему он удостоился чести иметь собственное житие. Окладин, перехватив в споре инициативу, охотно выдал следующую «информацию к размышлению»:

– Настоящее имя Максима Грека – Михаил Триволис. Родился примерно в 1480 году в городе Арта, находившемся в то время под турецким владычеством. Видимо, это обстоятельство, а также тяга к знаниям заставили его уехать в Италию, где посещал лекции известных богословов и ученых Падуи, Милана, Флоренции, слушал проповеди Савонаролы, в Венеции познакомился с издателем Альдом Мануцием. На короткое время перешел в католичество, стал монахом-аскетом, но в 1505 году вернулся в православие и постригся в монахи Ватопедского монастыря на Афоне, получив в монашестве имя Максим…

Тут краевед, который, как мне казалось, переживал свое поражение и не слушал Окладина, прервал его:

– Следует заметить, что на горе Афон, расположенной на Халкидонском полуострове Эгейского моря, было несколько православных монастырей, имевших немало книг на латинском, греческом, славянском и других языках. Однако Максим Грек предпочел Ватопедский монастырь, который отличался особой строгостью нравов, а кроме того, обладал уникальной библиотекой, включавшей в себя книги византийских императоров Андроника Палеолога и Иоанна Кантакузена.

– Вы к чему это вспомнили? – спросил Окладин, ожидая подвоха.

– Просто любопытная деталь, – с невинным видом сказал Пташников. – Продолжайте.

Однако историк заговорил не сразу, замечание краеведа сбило его с толку.

– Через десять лет после появления Максима Грека в Ватопедском монастыре туда из далекой Московии пришла грамота великого князя Василия Третьего, который просил на время прислать к нему «переводчика книжнова» старца Савву. Однако старец находился в таком возрасте, что до Москвы ему было не добраться, поэтому вместо него послали Максима Грека, известного своим благочестием и книжной премудростью. Послали его для перевода греческой Толковой Псалтыри, ни о какой библиотеке московских государей тогда не было и речи, – легенда о ней появилась позднее, – Окладин выразительно взглянул на краеведа.

Я видел – тому стоило большого труда, чтобы тут же не ввязаться в спор с историком.

– В Москву Максим Грек прибыл в 1518 году, и вместе с двумя русскими помощниками был поселен в Чудовом монастыре на территории Московского Кремля. Русского языка Максим тогда еще не знал, поэтому он переводил с греческого на латинский, а переводчики от Посольского приказа – с латинского на русский. За полтора года Псалтырь перевели, но Максим Грек, в совершенстве освоив русский язык, не вернулся на родину, а занялся исправлением богослужебных книг.

Окладин опять посмотрел на Пташникова, но тот и сейчас не проронил ни слова, взяв на вооружение ту самую тактику выжидания удобного момента, которую до этого так успешно использовал историк.

– Юношеское увлечение Максима Грека проповедями неистового Савонаролы не прошло даром – в начавшейся церковной борьбе он стал последователем нестяжателей, написал против иосифлян несколько трактатов, обличал пороки монашеского быта. Но главное его «преступление» состояло в другом – он осудил развод Василия Третьего с Соломонией Сабуровой. В то время первый брак считался законом, второй – законопреступлением, третий – «свинским житием». Так писали русские книжники, а Максим Грек стал ярым сторонником и защитником русской культуры и православных обычаев. За все эти мнимые преступления его в конце концов обвинили в ереси и в сношениях с турецким султаном, отлучили от церкви и приговорили к пожизненному заключению в Волоколамском Иосифовом монастыре. Там он просидел пять лет, еще двадцать – в Тверском Отрочем монастыре. В заключении продолжал заниматься литературным трудом: писал о самоуправстве бояр в малолетство Ивана Грозного; по случаю венчания его на царство – об обязанностях царя. Когда отлучение было снято, переехал в Троице-Сергиев монастырь, где и умер. Впоследствии церковь за муки и страдания причислила его к лику святых; вот тогда и появились сказания о нем, в которых вымысла больше, чем правды…

Вероятно, я разочарую любителей напряженного, динамичного сюжета – в этой части моего повествования приключений как таковых почти не будет. Мы начали разговор о библиотеке Ивана Грозного, а он невозможен без того, чтобы хотя бы вкратце не рассказать о тех, кто имел к ней касательство, – где-то на пересечении их судеб и надо было искать загадочную книгохранительницу, другого способа у нас просто не было. Поэтому здесь еще не раз будет приводиться подобная «информация к размышлению», а Максим Грек, как станет ясно в дальнейшем, займет в нашем расследовании особое место. И еще одно замечание. Как я говорил, в этой части повествования не будет приключений в общепринятом понимании (им будет достаточно уделено места по ходу дальнейших событий), но разве неожиданные версии, внезапные доказательства, неразгаданные тайны истории и резкие, непредвиденные повороты в их расследовании менее любопытны и увлекательны, чем погони, слежки, похищения и убийства?

Однако вернемся к разговору на юбилее Пташникова.

Я ошибался, предполагая, что доводы Окладина полностью обезоружили краеведа, – он бросился в бой страстно и решительно:

– Вы продемонстрировали, Михаил Николаевич, прекрасный пример, как из интереснейших исторических сведений можно сделать сухой бухгалтерский отчет! Почему так облегченно, трафаретно вы их объясняете? Только потому, что они переходят из одного исторического исследования в другое и принадлежат вашим именитым коллегам?

– Давайте говорить конкретно, по существу, – недовольно вскинулся Окладин, скрестив руки на груди.

– Конкретно? Пожалуйста. Вот вы повторили избитое утверждение, будто Максим Грек очутился в Москве только потому, что у старца Саввы для такой дальней дороги уже не было сил и здоровья. Действительно, в ответной грамоте Василию Третьему афонские монахи писали, что «повеление благовернейшего великого князя» исполнить потому не могут, что старец Савва «многолетен, ногами немощен». Но почему так безоговорочно мы должны верить этому заявлению?

– Потому что нет никаких оснований подвергать его сомнению!

– Основания есть, и весьма серьезные. Вы настаиваете на том, что Максима Грека послали в Москву для перевода с греческого на русский Толковой Псалтыри?

– Конечно.

– В таком случае объясните, почему для этой работы отправили человека, который вовсе не знал русского языка?

Окладин ответил неуверенно, видимо, никак не ожидая такого вопроса:

– Возможно, кроме старца Саввы других переводчиков в Ватопедском монастыре просто не было.

– Согласитесь, это весьма сомнительное объяснение. Ватопедский монастырь считался одним из культурнейших монастырей Афона, потому Василий Третий и обратился именно в этот монастырь. Наверняка у того же старца Саввы были ученики, освоившие русский язык. Наконец, тех, кто знал русский язык, охотно брали в монастырь – нельзя не учитывать, что в то время для всего православия Москва действительно стала религиозным центром.

– А как вы расцениваете поездку Максима Грека?

– Ясно, что главная цель этого дальнего путешествия – не перевод Толковой Псалтыри на русский язык, которого Максим Грек не знал, хотя эту работу с помощью русских толмачей ему и пришлось выполнить. Я думаю, тут надо учитывать особое положение Ватопедского монастыря, существовавшего за счет подаяний. Уже отмечалось, что до поездки в Москву энергичный инок Максим Грек, обладавший даром убеждать и общаться с людьми, неоднократно отправлялся за сбором милостыни в различные страны. Возможно, поездка в Москву носила тот же характер.

– В такую даль – и всего лишь за милостыней? – недоверчиво протянул я, но Пташников тут же объяснил:

– Смотря что называть милостыней. Можно предположить, что в данном случае перед Максимом Греком была поставлена задача особой важности, которую мог выполнить именно он и никто другой. Вспомните – в библиотеке Ватопедского монастыря находились книги византийских императоров Андроника Палеолога и Иоанна Кантакузена. Не решило ли руководство монастыря приобщить к ним и книги последнего византийского императора, которые перевезла в Москву Софья Палеолог?

– А как же быть с Москвой – Третьим Римом? – насмешливо заметил Окладин. – Тут у вас, признайтесь, концы с концами не сходятся.

– Почему же? Можно допустить, что монахи Ватопедского монастыря и не рассчитывали получить всю библиотеку московских государей, о которой были прекрасно осведомлены, а только часть книг. Для того и послали Максима Грека, имевшего опыт библиотечной работы, в совершенстве знавшего латинский язык и способного выпрашивать богатые дары в монастырскую казну. Ему удалось увидеть царскую книгохранительницу, что нашло отражение в «Сказании о Максиме Греке», однако дальнейшие события развивались не так, как рассчитывали монахи Ватопедского монастыря, – Максим Грек сначала не захотел, а потом не смог вернуться на родину. В любом случае, легенда о Толковой Псалтыри, ради перевода которой не владевший русским языком Максим Грек оказался в Москве, не выдерживает критики. Библиотека московских государей – вот что заставило его отправиться в дальнюю дорогу!

Рассуждения краеведа показались мне убедительными, не лишенными логического обоснования, но Окладин держался прежней позиции:

– Если Максим Грек действительно видел библиотеку московских государей, то обязательно написал бы об этом в одном из своих многочисленных литературных произведений. Но я не помню, чтобы он ее даже упоминал.

– А вот здесь вы глубоко заблуждаетесь! – воскликнул Пташников, опять раскрыл книгу и прочитал торжественно, как верующий молитву: – «Сие и ныне воистину воздвиже твою державу к преложению толковых псалмов, по много лета в книгохранительнице заключенных бывших, человеком же никую ползу подавших». Это цитата из послания Максима Грека великому князю Василию Третьему. Как видите, здесь прямо говорится, что книги из библиотеки долгие годы никому не показывались. Вспомните – то же самое сказано и в житии Максима.

– Здесь речь идет только о псалмах. На основании этого сообщения никак нельзя сделать вывод о богатстве княжеской библиотеки.

– А вы послушайте дальше. – Пташников вновь уткнулся в книгу: – «Общее и духовное брашно всем предложи… да не паки в ковчезех, яко же и преже, таковое богособранное сокровище, да воссияет всем обще».

Краевед громко захлопнул книгу и с вызовом посмотрел на Окладина:

– Богособранным сокровищем называет Максим Грек библиотеку московских великих князей, призывает, чтобы библиотека-тайник стала доступной, приносила пользу. Вот вам конкретное доказательство, что тут говорится не только о псалмах, а о богатейшем книжном собрании. Что вы на это скажете?

– Я остаюсь при своем мнении – речь идет исключительно о церковной литературе, – непримиримо произнес Окладин.

– В своих сочинениях Максим Грек постоянно цитирует Аристотеля, Гомера, Ксенофонта, Лукиана, Плутарха, Тита Ливия, Цицерона. Чем вы объясните такое широкое и точное цитирование? Тут и уникальная память не помогла бы.

– Все эти книги Максим Грек мог привезти с Афона.

– Это нереально, – отмахнулся Пташников. – Он уезжал на короткий срок, значит, большим багажом не стал бы себя обременять.

– Сделать выписки из этих произведений он мог раньше, еще на Афоне, в Ватопедском монастыре.

– Опять маловероятно, больше похоже на современный стиль работы. Да и не мог он знать, какие именно цитаты потребуются ему в будущей литературной деятельности и политической борьбе. Здесь объяснение может быть только одно – все эти произведения были у него под рукой, в той самой библиотеке, о которой мы говорим.

– Говорить – одно, а была ли она на самом деле – другое, – сухо сказал Окладин. – Вы грозились представить какое-то неопровержимое свидетельство в пользу существования библиотеки московских государей, но до сих пор так его и не выложили. Где же оно?

Видимо, чтобы подчеркнуть торжественность момента, Пташников выдержал паузу и заявил:

– Что ж, сейчас я покажу вам это свидетельство – книгу из библиотеки Ивана Грозного…

Разговор принял столь крутой поворот, что гости краеведа Пташнико-ва замерли от неожиданности.

Глава шестая. Загадочный коллекционер

Пташников неторопливо встал из-за стола, подвинул стул к стеллажу и снял с верхней полки массивную, почти квадратную книгу в темпом, обтянутом кожей переплете. Спустившись вниз, раскрыл книгу на первой странице и положил ее посреди стола, с которого женщины уже убрали посуду, оставив только чайные кружки и вазы с конфетами.

Как по команде, гости краеведа вытянули головы к книге. На обороте ее обложки было оттиснуто нечто вроде старинного экслибриса: в прямоугольной орнаментальной рамке помещался еще один прямоугольник меньшего размера, в центре которого находилось изображение двуглавого орла с щитом на груди, но без державы и скипетра; вверху церковнославянской вязью было напечатано: «Иоан Божиею Милостью Господарь», внизу: «Царь и Великий князь всея Руси».

Явно довольный произведенным эффектом, Пташников будничным тоном объяснил:

– Эта книга – «Житие Антония Киевского» шестнадцатого века, принадлежавшее Ивану Грозному.

– Точно такой штамп стоит на одном из федоровских апостолов, – вспомнил Тучков.

– Вы правы, этой печатью, вероятно, помечены те книги из библиотеки Грозного, которые были напечатаны или написаны по его заказу, – рассудительно произнес Пташников и повернулся к Окладину, ожидая, как он отнесется к представленному им свидетельству.

– Почему вы раньше никогда не говорили об этой книге? – осторожно перелистывая ее страницы, спросил историк.

– Слишком необычны те обстоятельства, при которых книга попала мне в руки, я ничего не знал о ее судьбе. Но сегодня кое-что прояснилось, поэтому молчать больше не резон.

– А что сегодня произошло? – обескураженно спросил Окладин.

Не ответив ему, краевед обратился ко мне:

– Я уверен, что рассказанная вами история о сундуке с книгами, обнаруженном в тайнике под часовней, имеет прямое отношение к этому житию из библиотеки Ивана Грозного…

Нет необходимости объяснять, как меня и остальных гостей краеведа заинтриговало это многообещающее заявление.

– Вряд ли можно назвать случайным совпадением, что я приобрел эту книгу в тот самый год, в конце августа, – начал свой рассказ Пташни-ков. – Поздно вечером ко мне в дверь позвонил мужчина средних лет, с порога поинтересовавшийся, действительно ли я собираю старинные книги. Получив мой утвердительный ответ, он показал мне эту самую книгу с экслибрисом Грозного и предложил ее купить. Рассмотрев книгу, я понял, что она имеет очень большую ценность, и прямо сказал об этом незнакомцу, посоветовав отнести ее в фонд редкой книги областной научной библиотеки. Однако мужчина категорически заявил, что никуда не пойдет, а если книга ценная, он отыщет другого частного покупателя, но будет лучше, если я ее сам куплю. Я попытался ему объяснить, что у меня нет таких денег, чтобы дать за книгу справедливую цену. Тогда мужчина попросил заплатить столько, сколько смогу. Представляете мое положение? Меня поставили перед выбором: или немедленно купить книгу, или расстаться с ней, может, навсегда. Конечно, я выбрал первое, но прежде спросил у незнакомца, откуда у него эта старинная книга. Однако дельного ответа так и не получил – весьма неубедительно мужчина пытался доказать, что она досталась ему по наследству. Помню, я отдал ему буквально все деньги, которые были у меня в доме, и мы расстались. Но на этом неожиданности не закончились – более тщательно рассматривая эту книгу, я обнаружил вложенное в нее письмо, которое сейчас зачитаю вам…

Пташников вышел в соседнюю комнату, вернувшись, опять сел за стол и развернул лист плотной, желтоватой бумаги. Ниже привожу текст этого письма дословно:

«Милостивый государь Алексей Васильевич! Наконец-то выпала оказия отправить Вам то, о чем я говорил во время нашей последней встречи. Да и здоровье мое с каждым днем ухудшается, посему медлить с отправкой больше нельзя, Бог призовет меня к себе со дня на день.

Но покидать сей мир не покаявшись – большой грех. Вот я и решил покаяться перед смертью, выбрав Вас, человека мне близкого и глубоко порядочного, своим душеприказчиком. Когда умру, решайте сами, что делать с этим покаянием, – или донести его до людей, или оставить в тайне. Целиком полагаюсь на Вашу волю. То же самое – и в отношении древних книг, которые я посылаю Вам: можете оставить их у себя, доверив будущему решить их судьбу, можете сообщить о них людям. В последнем случае, вероятно, к Вам обратятся с вопросами, как такие сокровища оказались у Вас, кто ранее был их владельцем. Посему я и решил открыться Вам, Алексей Васильевич, дабы Вам было что сказать в ответ. И тем самым душу свою перед смертью облегчу.

Страсть к книжному собирательству поразила меня еще в юности, в доме батюшки моего – священника Воскресенской церкви города Нерехты Костромской губернии. Затем я поступил в Костромскую семинарию, после окончания которой служил учителем и инспектором в Макарьевском духовном училище, где еще больше усилилась моя тяга к книжной премудрости, особливо к старинным рукописям и изданиям. Больше стало возможностей к их приобретению, чему немало способствовала трижды в год проводимая знаменитая Макарьевская ярмарка, где широко торговали книгами и другими редкостями. К тому времени я хорошо знал латинский язык, благодаря чему перевел “Краткую римскую историю” Евтропия, перевод которой и по сей день хранится в Костромской семинарии и считается достойным всяческой похвалы. Сообщаю это не для того, чтобы себя в лучшем свете показать, а дабы не составилось предубеждения, будто мое собирательство носило бездумный, механический характер, – каждая приобретенная мною книга служила мне благодатным источником, из которого я черпал знания.

Проработав в Макарьевской семинарии восемь лет, я покинул духовное ведомство и переехал на жительство в Тулу, там четырнадцать лет служил чиновником по гражданской части. А с 1838 года навсегда обосновался в Санкт-Петербурге, где имел честь работать столоначальником в департаменте уделов, осуществлявшем наблюдение за имуществом царской семьи, ее именьями, лесными угодьями, усадьбами и прочим.

Никак не ожидал я, что служба сия, помимо достаточной материальной обеспеченности, вскоре наградит меня подарком бесценным, к моему увлечению книжным собирательством прямое касательство имеющим. Однажды, разбирая старинные документы из царского архива, обнаружил я среди них написанную каким-то дьяком челобитную на имя царевны Софьи. Там сообщалось, что дьяк тот по приказу царевны проник в подземный ход, ведущий к двум палатам за железными дверями, закрытыми на замки со свинцовыми печатями. Вскрыв двери, видел дьяк в тех палатах сундуки, железом окованные, а в них – великое множество древних книг. Несколько книг, чтобы показать их царевне, дьяк взял с собой, а вход в тайник замуровал заново, дабы “сие сокровище ворогу твоему кровному не досталось”. Так думаю, что под ворогом царь Петр подразумевался, с которым царевна Софья в то время за престол боролась.

Челобитная та, судя по всему, была написана на двух листах бумаги, но первого листа, на котором, вероятно, указывалось имя дьяка и как проникнуть в тайник, не было. А в конце челобитной, уже другим почерком, была сделана приписка: “Тайну сию откроют Антоний Киевский и Евфросиния Суздальская, рядом возлежа”.

Много часов провел я над этой челобитной. В ней не было даже намека, где находится тайник с книгами, – в Москве или в каком-то монастыре. Одно было ясно – первую страницу челобитной уничтожили умышленно, чтобы скрыть местоположение тайника. Разгадку надо было искать в приписке. Сначала я подумал, что это рука самой Софьи, но ошибся – после долгих поисков мне удалось выяснить, что ее сделал Василий Голицын, фаворит царевны. В том же 1689 году, когда Софью заточили в Новодевичий монастырь, Петр отправил Голицына в архангельскую ссылку, где тот и умер в 1714 году, на целых десять лет пережив свою высокородную любовницу. Какого Антония и какую Евфросинию он имел в виду в этой загадочной приписке? Почему для разгадки тайны они должны возлежать рядом? И тут я вспомнил о двух древних произведениях: житиях Антония Киевского и Евфросинии Суздальской. Не идет ли здесь речь о каких-то списках этих произведений, которые надо положить рядом, чтобы открыть “тайну сию” – местоположение тайника с книгами? Не следует ли искать их среди книг, которые вынул дьяк из тайника и приподнес царевне Софье, а потом она взяла их с собой в Новодевичий монастырь?

Под благовидным предлогом мне удалось съездить в монастырь – и в местной книгохранитсльнице я нашел оба эти жития, принадлежавшие царевне Софье. Это были бесценные книги – извлеченные из того самого тайника, о котором в своей челобитной писал безвестный дьяк.

Хитростью, согрешив, подменил я эти книги другими и забрал их из монастырской книгохранительницы. Больших трудов стоило мне, “возложив рядом” обе книги, прочитать зашифрованную в них запись о местонахождении тайника великих князей московских. Оказалось, тайник этот находится в таком месте, где никто и никогда не нашел бы его.

Второй раз принял я грех на душу – никому о своем открытии не сообщил и при первой возможности сам спустился в тайник. Но проникнуть смог только в одну подземную палату – вход в другую обвалился и в одиночку его было не откопать. Да и та палата, в которую удалось попасть, была частично засыпана землей, так что из всех хранившихся там сокровищ я извлек с риском для жизни лишь малую толику.

Сегодня, когда мой жизненный путь вот-вот прервется, мучают меня угрызения совести, что оставил я секрет древней книгохранительницы при себе, что до сих пор лежат в ней бесценные сокровища, недоступные людям. Так и не обрел я в себе решимости заявить о своей находке, а что меня удерживает – и сам не могу понять: то ли страх, что спросят с меня по всей строгости, почему раньше не сообщил, то ли что-то другое, в себе самом мне не известное.

Единственное, что надумал после долгих и мучительных размышлений, – сообщить эту тайну Вам, Алексей Васильевич, с просьбой поступить с ней после моей смерти так, как посчитаете нужным. Но даже сейчас, когда я признался Вам во всем, ключ к зашифрованной записи о царской книгохранительнице не открываю, попытайтесь найти его сами. Душа человеческая – потемки.

Долгая болезнь и нужда заставили меня продать несколько книг из тайника, но продавал я их осторожно, чтобы не привлечь к себе внимания и не вызвать подозрения – как это у скромного чиновника оказались такие древние и редкие книги. Несколько манускриптов оставляю жене, чтобы продала после моей смерти, а самые ценные высылаю Вам, как договаривались. Теперь их судьба в Ваших руках, а одновременно – и дальнейшая судьба царской книгохранительницы. Ни советовать, ни судить вскоре я уже не смогу – один Бог будет Вам судья и советчик. На Его мудрость и на Ваше добросердечие я и уповаю».

Прежде чем положить прочитанный листок в папку, Пташников еще раз пробежал его глазами, словно желая убедиться, что ничего не пропустил, и, переведя дух, сказал:

– Автор этого удивительного письма, которое буквально потрясло меня, когда я его впервые прочитал, не назвал себя, подписавшись неразборчивой закорючкой. Правда, он сообщил несколько биографических сведений: учился в Костромской семинарии, преподавал в Макарьевском духовном училище, служил сначала в Туле, затем в Санкт-Петербурге, в удельном ведомстве. Но все эти сведения были настолько скупы, что поиск неизвестного автора письма только на их основании мог затянуться до бесконечности. Нужно было найти какой-то другой путь поисков. Если этот неизвестный, – рассуждал я, – владел уникальным собранием из книг царской библиотеки, то наверняка его знали в среде книжных коллекционеров. Тем более, он обмолвился, что несколько книг из-за болезни и нужды вынужден был продать, кое-что оставил своей жене, чтобы она продала их после его смерти. Под письмом стояла дата – 15 мая 1842 года, что давало мне в руки еще одну координату. И я начал поиски неизвестного автора письма с того, что обратился к справочным изданиям, таким как «Частные библиотеки в России» Иваска и «Историография» Иконникова. Однако здесь меня ожидало первое разочарование – ни один из указанных в этих книгах библиофилов никак не мог быть разыскиваемым мною человеком. Тогда я подумал: судя по печальному тону и содержанию письма, оно было написано незадолго до смерти его автора. Не откликнулось ли на его кончину какое-нибудь периодическое издание? Трудно сказать, сколько газет и журналов я перелистал, пока не наткнулся в «Литературной газете» на рецензию известного библиографа И.П. Сахарова на вышедшую за год до того в Москве книгу П.М. Строева «Описание старопечатных книг славянских, служащее дополнением к описанию библиотек графа Ф.А. Толстого и купца И.Н. Царского». В рецензии назывались фамилии многих тогдашних библиофилов, но как найти среди них неизвестного автора письма? Да и есть ли он в этом списке? Я поднял следующий номер «Литературной газеты» – и тут в отделе «Смесь» мне попалось на глаза «Известие для библиофилов», которое сразу привлекло мое внимание…

Пташников вынул из папки страницу с машинописным текстом и бегло зачитал его:

– «В разборе нашем книги Павла Михайловича Строева, мы, исчисляя известнейших наших собирателей книг, пропустили почтенное имя г. Актова, который ныне владеет у нас в Петербурге весьма значительным и редким собранием старопечатных и древних книг. Между ними есть такие, которых, как известно, существует только два или три экземпляра. Не имея возможности в газете напечатать подробный каталог библиотеки г. Актова, мы, однако ж, с удовольствием готовы удовлетворить любопытствующих довольно полным реестром этого замечательного собрания книг, который хранится в редакции. Г. Актов желал бы даже продать всю свою библиотеку или часть ее, и потому желающих приобресть ее просят адресоваться в редакцию “Литературной газеты”, где они могут получить ближайшие о том сведения».

Как бы приглашая нас оценить обнаруженное им сообщение, Пташников сделал еще одну паузу.

– Фамилия Актова была мне уже знакома по истории «Слова о полку Игореве» – в статье «Русские подделки рукописей в начале XIX века» М.Н. Сперанский писал, что купец Бардин именно Актову продал один из поддельных списков «Слова». Я обратил внимание, как высоко оценивается в «Литературной газете» библиотека Актова: «значительное, редкое, замечательное собрание книг». Было непонятно: как такие высокие оценки совместить с отсутствием имени Актова в справочных изданиях того времени, в той же рецензии Сахарова на книгу Строева, в которой практически были названы все известные тогда библиофилы? Я стал перелистывать «Литературную газету» дальше и вскоре, в номере за тот же год, обнаружил пространную заметку под заглавием «Известие для библиофилов» следующего содержания…

Пташников вынул из папки еще несколько страниц машинописного текста, но на этот раз читал не бегло, как предыдущую заметку, а медленно, выделяя каждое слово:

– «Мы недавно еще писали в нашей газете о собрании древних, редких 1105 книгах, составляющих библиотеку надворного советника Актова. Теперь, к прискорбию нашему, мы должны известить о внезапной кончине этого деятельного и почтенного библиомана русского. Библиотека его теперь продается вся его наследниками. Это настоящая находка для собирателей редких книг. Чтобы ознакомить их несколько с библиотекою г. Актова, мы поместим здесь краткий перечень главнейших сочинений, в ней заключающихся…»

Пташников помолчал, просматривая дальнейший текст, но не стал его зачитывать полностью, только головой покрутил и восхищенно произнес:

– В этом списке указаны такие книжные сокровища, что современники Актова, наверное, диву давались, откуда они у него. Так, среди рукописей на пергаменте названы молитвенник на латинском языке, присланный римским папой Львом Карлу Великому, жившему на рубеже восьмого и девятого веков, католический служебник одиннадцатого века, «История» Юстина – тринадцатого, папская булла – пятнадцатого, славянские евангелия, старопечатные апостолы, требники, множество первопечатных иностранных книг, в том числе издания знаменитого Альдо Мануция, о котором мы сегодня уже говорили в связи с Максимом Греком – одним из тех, кто видел библиотеку московских государей.

Не дождавшись возражений Окладина, Иташников продолжил свой рассказ, который, несмотря на обилие документальных свидетельств, гости краеведа слушали с неослабным вниманием, словно запутанное детективное повествование:

– В конце списка книг библиотеки Актова было сделано интересное замечание, что наиболее редкие книги снабжены точными отзывами о их достоинстве иностранных библиографов, означены лица, которым эти книги принадлежали раньше. Это говорит о том, что Актов не просто собирал старинные книги, а изучал их, для чего необходимо знание иностранных языков, истории письменности и культуры разных народов, что еще больше усилило мой интерес к личности этого человека. После утомительных и долгих поисков я наконец-то нашел источник с биографическими сведениями о нем – журнал «Русский архив» за 1891 год, где была опубликована биография Платона Яковлевича Актова, написанная его братом М.Я. Диевым. Когда я ознакомился с ней, у меня отсеялись последние сомнения в том, что Актов и автор письма – одно и то же лицо. Потом я отыскал еще несколько источников с упоминанием коллекции Актова, однако ни в одном из них не было сделано даже попытки объяснить, как у скромного чиновника появилось такое богатейшее книжное собрание, почему долгое время о нем никто не знал. Впервые о его коллекции стало известно в сентябре 1838 года, когда он предложил директору Императорской Публичной библиотеки А.П. Оленину купить у него 48 старопечатных книг, среди которых было 9 книг, вовсе не известных библиофилам. Заключение об этих книгах сделал служивший в то время в Императорской библиотеке знаменитый баснописец И.А. Крылов, в результате у Актова были приобретены 23 книги, «редкие по их изданиям» – так отмечалось в перечне. Там же был указан и полный адрес Актова: «Чиновник Платон Яковлевич Актов жительствует 1 Адмиральская часть 1 квартала в доме генеральши Нееловой номер 12 у Конюшенного моста».

Пташников повернулся ко мне:

– На книге Артынова, которую я получил от вас, автором сделана дарственная надпись Федору Алексеевичу Неелову. Письмо Актова адресовано Алексею Васильевичу. Таким образом, можно предположить, что Актов, проживавший в доме генеральши Нееловой, переслал оставшиеся у него книги из царской книгохранительницы ее близкому родственнику, с которым был хорошо знаком. Сын этого человека – Федор Алексеевич Неелов – сохранил древние книги и познакомил с некоторыми из них Артынова. Значит, в тайнике под часовней был найден сундук с книгами Актова, обнаруженными им в библиотеке московских государей. Наконец, мужчина, продавший мне «Житие Антония Киевского», каким-то образом взял ее именно из этого сундука. Где остальные книги – неизвестно. Я уже говорил, что никогда не слышал, чтобы в Ростовском музее появилась такая ценность.

Окладин спросил меня, помню ли я людей, забравших сундук с книгами.

– Прошло столько лет… – неуверенно начал я. – Их было двое – водитель грузовика и мужчина, который распоряжался погрузкой. Водителя я запомнил: высокий, чуб из-под кепки, круглолицый. А вот второго только мельком видел, да и то со спины.

– Подождите, подождите, – остановил меня Пташников. – Не водитель ли ко мне приходил? Все приметы сходятся: высокий, из-под кепки светлый чуб выбивается. И на шофера всеми ухватками похож.

– Вероятней всего, он эту книгу просто украл, когда перевозил сундук. Но вот куда они его увезли? Надо второго искать, кто за главного был. Вы говорили, сестра вашего приятеля Марка сфотографировала вас возле этого грузовика. Фотография сохранилась? – опять обратился ко мне Окладин.

– Когда последний раз был у родителей, видел ее в альбоме. Кажется, на ней можно разглядеть номер машины, на которой увезли сундук.

– Это уже кое-что, – обрадовался Пташников. – Вы когда поедете в Петровское? Завтра? Очень хорошо. Обязательно привезите эту фотографию. А заодно поспрашивайте в селе, кто такие Нееловы и кому конкретно сообщили о сундуке с книгами. В этой истории надо обязательно разобраться до конца, книги из библиотеки Ивана Грозного – это такие сокровища, которым цены нет. Если у Актова хранились книги из этой библиотеки, то можно предположить, что и «Слово о полку Игореве» было у него не поддельное, а подлинное, из этой самой царской книго-хранительницы. Ведь уже высказывалось предположение, что купец Бардин изготавливал свои подделки не с издания 1800 года, а с подлинной древней рукописи. Этой рукописью вполне могло быть «Слово» из коллекции Актова.

Так разговор о библиотеке московских государей вернул нас к судьбе «Слова о полку Игореве», которое было предметом нашего предыдущего исторического расследования, что еще раз убедило меня в неразрывной связи между собой этих загадок отечественной истории. Но состоится ли новое расследование – посвященное разгадке тайны царской книгохранительницы? Будет ли для этого интересный материал?

Как бы подтверждая мои сомнения, Окладин спросил краеведа:

– Вы уверены, что книги Актова – из библиотеки московских государей? А может, речь идет совсем о другом книжном собрании, которое случайно удалось отыскать Актову?

Пташников кивнул на лежащее посреди стола «Житие Антония Киевского» с печатью Ивана Грозного и лаконично, но веско произнес:

– Вам мало этого доказательства?

Окладин промолчал. Да и что можно было сказать, когда перед нами лежала на столе книга, действительно принадлежавшая Ивану Грозному?

Глава седьмая. Куда ведут следы

У читателей может сложиться впечатление, что кроме как об исчезнувших библиотеках и загадочных коллекционерах ни о чем другом на юбилее Пташникова не говорили. Конечно же дело обстояло не так: были и поздравления, и тосты, и разговоры, не имеющие касательства к книгам. Как всегда бывает в таких случаях, беседовали между собой соседи по столу, во время перерывов в застолье женщины собирались на кухне, мужчины выходили на улицу перекурить, кто-то звонил по телефону.

В этой суматохе я не заметил, как исчезла Марина. Обратил внимание на племянника краеведа Жохова, о чем-то долго говорившего с Лидией Сергеевной Строевой. Удивился поведению Тучкова, который весь вечер промолчал, обменявшись всего несколькими фразами со своим соседом Веретилиным. Тот тоже больше отмалчивался, слушая журналиста Мамаева. Еще в начале юбилея Мамаев несколько раз пытался завязать разговор с Мариной, при этом смотрел на нее так внимательно, словно пытался что-то вспомнить. Может, подумал я, эти настойчивые взгляды и заставили девушку уйти с юбилея раньше времени?

Показавшийся мне мрачным и немногословным Тяжлов неожиданно оживился, увлеченно беседовал то со Звонцовым, то с Метелиным. О чем-то тихонько переговаривались сидящие рядом Окладин и Ивашов. А я, оставшись без соседки, не нашел себе другого собеседника и всякий раз, когда общий разговор за столом прерывался, с нетерпением ожидал его продолжения.

Конечно, если бы знать, какие события последуют после юбилея, я был бы более внимательным к гостям краеведа. Однако в этот день интуиция, которая часто руководила мною в аналогичных ситуациях, ничего мне не подсказала, весь мой интерес сосредоточился на судьбе библиотеки Ивана Грозного. Поэтому я был очень доволен, когда под самый конец юбилея спор между Пташниковым и Окладиным вспыхнул с новой силой.

На этот раз инициативу перехватил историк:

– Если такое крупное книжное собрание, как библиотека московских государей, действительно существовало, оно не могло исчезнуть без следа, какая-то часть его книг оказалась бы в других собраниях. А что получается? Книги из этой загадочной библиотеки искали в бывшем Патриаршем училище, в Синодальной типографии, в библиотеке Святейшего синода, в архиве Министерства иностранных дел – и не нашли ни единой. Сообщение Актова я вообще не принимаю во внимание, поскольку с ним надо еще разбираться.

– Какой же вы сделали из этого вывод? – нахмурился краевед, вероятно, уже догадываясь, к чему клонит Окладин.

– Вывод можно сделать только один – значит, ее просто не было и все разговоры о ней – романтический вымысел. Впрочем, это мнение блестяще изложил в своей работе «О библиотеке московских государей в XVI столетии» историк и археограф Сергей Алексеевич Белокуров. Тысяча страниц печатного текста, сотни аргументов, опровергающие саму возможность существования подобной книгохранительницы.

– Да, труд был проделан огромный, а задачу перед собой автор поставил самую что ни на есть неблагодарную – доказать бедность русской культуры, – вполголоса проронил Пташников, но Окладин услышал его и наставительным тоном произнес:

– Это был объективный, добросовестный ученый. С его выводами согласился известный историк Ключевский.

– Еще бы – Белокуров был его учеником, – проворчал краевед.

– Белокурова поддержали члены Московского общества истории и древностей российских. За эту работу ему была присуждена почетная премия. А это говорит о многом.

– Премия за неверие, – фыркнул Пташников. – Если бы он потратил столько же усилий на поиски библиотеки, то, возможно, отыскал бы ее. Энергии и усидчивости ему было не занимать, а вот с его выводами я категорически не согласен.

– Белокуров вынес окончательный приговор по делу о библиотеке московских государей – вот что вам не нравится. Он доказательно разоблачил все вымышленные факты, правильно осветил общеизвестные, а впридачу провел огромную исследовательскую и поисковую работу. Только по Максиму Греку собрал свыше двухсот пятидесяти новых документов.

– И не смог правильно прочитать высказывание Максима Грека о библиотеке московских государей в его послании Василию Третьему. Вот вам и объективный, добросовестный ученый. Все его доказательства шиты белыми нитками. А все потому, что с самого начала своего исследования он поставил целью доказать бессмысленность поисков царской книгохранительницы. Это ненаучный подход. Надо беспристрастно и непредвзято рассмотреть все имеющиеся факты, а уж потом выносить приговор. Пусть в результате он пришел бы к тем же самым выводам, но все равно доверия к его книге было бы больше, по крайней мере – у меня.

– Такие же энтузиасты, как вы, в чем только не обвиняли Белокурова. Даже называли его желчным, реакционным писакой, не любящим русский народ. Как легко прослыть реакционером – достаточно высказать сомнение в подлинности какого-нибудь свидетельства, ранее использованного ура-патриотами. Нельзя научную добросовестность сводить к недостатку патриотического чувства. Вся деятельность Белокурова доказывает, что это был честный, настоящий ученый.

– Настоящими учеными были и те, кто возражал Белокурову. Среди них такой крупный специалист, как Николай Петрович Лихачев. В 1893 году он выступил с докладом о библиотеке московских государей в Петербургском обществе любителей древней письменности и признал достоверным сообщение о показе библиотеки Максиму Греку.

– Это сообщение все равно выглядит очень сомнительно, – бросил реплику Окладин.

Как подхлестнутый, Пташников вскочил со стула, каким-то чудом сразу нашел на книжной полке тоненькую книжицу большого формата.

– Академик Алексей Иванович Соболевский в этой маленькой брошюре в шестнадцать страниц, изданной в Санкт-Петербурге в 1900 году, не оставил от всех так называемых доказательств Белокурова камня на камне. Вот что он пишет о его работе: «Перед нами книга в тысячу без малого страниц, стоившая автору нескольких лет работы, посвященная далеко не важному вопросу и дающая решительный ответ на этот вопрос. Можно бы думать, что автору удалось разрешить вопрос окончательно; но, увы, даже беглое чтение книги показывает читателю, что до разрешения так же далеко, как и прежде». Очень пагубно для истины – пытаться вырвать из истории какое-то событие или явление. Белокуров вступил на этот путь – и потерпел полное поражение, загадка библиотеки московских государей как существовала, так и существует, какими бы авторитетными суждениями эту проблему не пытались закрыть или опорочить.

– Почему же, в таком случае, ее до сих пор не нашли? – скептически осведомился Окладин.

– Как-то я уже говорил, что вся беда библиотеки московских государей состоит в том, что ее искали не там, где следовало. Письмо Актова Неелову – еще одно доказательство тому. Все поиски сосредоточили на Московском Кремле, но это не единственное место, где библиотека может находиться.

– Правильно! – включился в разговор Ниткин. – Я уже давно доказываю, что следует начать планомерные поиски в Александровском кремле. Именно в те годы, когда Грозный жил в Александровой слободе, он усиленно занимался литературным трудом, а без библиотеки под рукой это невозможно.

– Весьма вероятная версия, – согласился Пташников.

– Помилуйте! А почему именно Александрова слобода? – всерьез возмутился Метелин. – С таким же успехом Грозный мог перевезти свою библиотеку в Вологду, которую намеревался сделать новой столицей русского государства. В пользу вологодской версии тоже имеется немало документальных свидетельств.

– Сомневаюсь, что вы сможете убедительно ее доказать, – подала голос Лидия Сергеевна Строева. – Ведь Грозный так и не переехал в Вологду. На мой взгляд, он вполне мог спрятать царскую книгохранительни-цу в Троице-Сергиевом монастыре, куда часто приезжал.

– Позвольте тогда и мне высказать свою версию, – сказал Мамаев. – В 1571 году Иван Грозный бежал от подступившего к Москве крымского хана Девлет-Гирея в Ярославль. Таким образом, библиотека московских государей могла оказаться здесь вместе со всей царской казной, которую Грозный вывез сюда из Москвы. Подтверждением этой версии может служить находка в Ярославле «Слова о полку Игореве», ранее хранившегося в царской книгохранительнице.

– Удивляюсь на вас, друзья, с какой легкостью вы исключили историю библиотеки Ивана Грозного из истории Москвы, – недовольно проговорил Ивашов. – Нет никаких серьезных оснований считать, что библиотека была вывезена из столицы. Что же касается поисков библиотеки, то они и в Москве не проводились как следует, а только от случая к случаю. А между тем у меня есть веское свидетельство, что под Московским Кремлем до сих пор имеются подземелья, куда так и не удалось еще проникнуть исследователям.

– Получается, что за этим столом собрались люди, готовые доказать сразу пять версий, где надо искать библиотеку Ивана Грозного: в Москве, Сергиевом Посаде, Александрове, Ярославле и Вологде, – подвел я итог. – Было бы интересно услышать доказательства в пользу каждой из этих версий…

Однако, к моему глубокому сожалению, этот разговор так и не состоялся – иногородним гостям Пташникова пора было собираться в обратный путь.

Так получилось, что мы с Окладиным уходили от Пташникова последними. Прежде чем проститься, историк попросил у краеведа на несколько дней «Житие Антония Киевского» с печатью Грозного.

– Хотите прочитать зашифрованный текст? Что ж, попробуйте. Я пытался, но так ничего и не вышло, нужна вторая книга – «Житие Евфросинии Суздальской», – сказал Пташников и еще раз напутствовал меня: – Обязательно привезите ту фотографию, о которой говорили. И с односельчанами побеседуйте. Может, кто-нибудь из стариков что-то знает о Нееловых. Об этом семействе надо все сведения собрать – ведь не исключено, что в том сундуке были не все книги, которые Актов прислал Неелову. А главное – выясните, куда позвонили, когда нашли сундук. Найдите, кто звонил, с кем разговаривал. С этим сундуком что-то нечисто, а речь идет о сокровищах, которым цены нет, – повторил Пташников.

Я заверил его, что сделаю все возможное, сам не менее краеведа заинтересовавшийся историей с пропавшим сундуком.

Когда, попрощавшись с Пташниковым, мы с Окладиным вышли на улицу, историк сказал:

– Время еще раннее, впереди целый вечер. Может, зайдем ко мне, потолкуем? А то я от одиночества уже дичать начинаю, сам с собой веду беседу. Ну как, согласны?

– Дел у меня никаких нет, только родителям кое-что взять в гастрономе, – охотно откликнулся я на предложение историка.

– Вот и договорились, – обрадовался Окладин. – А в гастроном вместе заглянем, мне тоже надо закупиться на завтрашний день.

В магазине мы с Окладиным разошлись по разным отделам, а когда встретились на выходе, я чуть не рассмеялся – до того непривычен для меня был вид историка: в одной руке кроме книги, взятой у Пташникова, он держал авоську с двумя бутылками молока и буханкой хлеба, в другой – бумажный сверток, из которого уныло высовывался селедочный хвост. Не рассмеялся только из-за сочувствия к Окладину – у него было такое растерянное выражение лица, словно он никак не мог понять, как оказался в шумном, переполненном магазине.

Заметив мою невольную улыбку, Окладин еще больше смешался и, тряхнув авоськой и свертком, смущенно произнес:

– Вот чем приходится заниматься. Если когда-нибудь надумаете жениться, выбирайте спутницу, которая не ездила бы ни в командировки, ни на гастроли, иначе окажетесь в таком же незавидном положении.

Я заверил Окладина, что в моих ближайших и даже долгосрочных планах женитьба не значится. Он хотел что-то спросить, но тут же передумал и сказал о другом:

– Завидую вам – в любое время можете уехать в деревню к родителям, на время убежать от этой выморочной городской цивилизации. Я когда в Ростов к сестре приезжаю – и то отдыхаю душой. Хоть и город, а маленький, уютный, на окраине – совсем как большая деревня.

Я вспомнил застроенную деревянными избами улицу, где стоял дом сестры Окладина, у которой неоднократно бывал во время наших предыдущих исторических расследований, и мысленно согласился с историком – в этой части Ростова действительно можно было почувствовать себя как в деревне.

– А почему Анны Николаевны не было на юбилее Пташникова? Ведь они хорошо знакомы, – выразил я недоумение.

Застигнутый моим вопросом врасплох, Окладин ответил не сразу:

– Приглашение она получила, но приболела в последний момент…

Я уловил в голосе историка неловкость, словно он назвал мне не истинную причину того, почему его сестры не было на юбилее краеведа, а первое, что пришло в голову. Это показалось мне странным.

В связи с тем, что Окладин остался в квартире один, я ожидал увидеть в комнатах развал, беспорядок, но ошибся – здесь была идеальная чистота, каждая вешь – на своем месте. Но именно эта чистота и порядок, наведенные аккуратным историком, лишали квартиру того семейного уюта, который я неизменно чувствовал раньше, когда приходил к нему в гости. Примерно такое же ощущение испытываешь в музеях-квартирах – вроде бы все похоже на нормальное человеческое жилье, но в реальность его все равно не веришь.

Однако приготовленный Окладиным кофе оказался не хуже того, которым угощали меня его жена и дочь, о чем я вполне искренне сказал историку, явно доставив ему удовольствие.

– Как вам понравился сегодняшний юбилей? – вдруг спросил он меня.

– Вроде бы все прошло хорошо. Вероятно, Пташников остался доволен.

– Вы не почувствовали, как в один момент за столом возникло некоторое напряжение? Может, я ошибаюсь, но кажется, это случилось, когда вы рассказали историю с обнаруженным в тайнике сундуком с книгами.

Я вынужден был признаться историку, что ничего особого не заметил.

– Наверное, мне почудилось, – поспешно промолвил Окладин, но было ясно, что он остался при своем мнении. – Кстати, если вы решили всерьез заняться этими исчезнувшими книгами, вам надо встретиться с моей сестрой Анной Николаевной. Во-первых, она давно собирает материалы об Артынове, а во-вторых, в тот самый год, когда случилась история с сундуком, работала в Ростовском музее.

– Удобно ли будет, если я заеду к ней без приглашения?

– А мы ей позвоним, – моментально решил Окладин и начал набирать номер междугороднего телефона.

В коротком разговоре с сестрой историк умудрился рассказать почти обо всем, что произошло на юбилее Пташникова. О сундуке с книгами она ничего не слышала, но пообещала навести справки в музее.

Через Окладина мы обменялись с Анной Николаевной взаимными приветствиями и договорились встретиться на следующий день, когда я по дороге к родителям сойду с электрички в Ростове.

– А что вы сами думаете об этой истории с исчезнувшими книгами? – спросил я Окладина сразу после того, как он закончил телефонный разговор с сестрой. – Допускаете ли, что Актов мог передать Неелову книги из библиотеки Ивана Грозного?

Как всегда, Окладин ответил веско и рассудительно, будто читал лекцию в институте:

– Пока нет никаких доказательств, что приобретенное Пташниковым «Житие Антония Киевского» находилось в том самом сундуке с книгами, обнаруженном в тайнике под часовней. Здесь могло произойти простое совпадение во времени двух событий, которые не имели друг к другу никакого отношения. Теперь об Актове. Называя его загадочным коллекционером, наш уважаемый Иван Алексеевич в свойственной ему манере опять несколько преувеличивает. Имя Актова известно всем, кто занимается историей русской книги, главным образом благодаря тому, что именно ему купец Бардин продал один из поддельных списков «Слова о полку Игореве». Согласитесь, это не свидетельствует в пользу Актова как серьезного исследователя древних рукописей.

– Пташников предполагает, что у Актова могла быть не копия, а подлинный древний список «Слова о полку Игореве», с которого Бардин и сделал свои копии, – напомнил я Окладину. – Если Актов действительно обладал книгами из библиотеки Ивана Грозного, такое вполне возможно.

– Я не верю в историю, которую Актов изложил своему загадочному адресату. Она больше похожа на сюжет приключенческого рассказа, чем на реальное событие.

– А как же вы объясните появление у Актова этой книги? – показал я на «Житие Антония Киевского» на письменном столе Окладина.

– Именно это я и хочу выяснить. По внешнему виду – книга древняя, но окончательный вывод делать рано, надо изучить ее как следует. Что касается печати Грозного, то ее могли подделать, чтобы придать книге большую ценность.

– А я думал, вы попросили ее у Пташникова, чтобы попытаться прочитать зашифрованную запись, – разочарованно произнес я.

– Не верится, что Василий Голицын таким хитроумным способом решил сообщить о местонахождении библиотеки московских государей. А то, что благодаря его приписке на челобитной дьяка библиотеку нашел Актов, – еще более сомнительно. Известно, что после смерти Актова вдова продала Казанскому университету ряд рукописей: Триодь цветную и Око церковное – пятнадцатого века, Псалтырь – шестнадцатого, Историю о патриархе Никоне и Географию – семнадцатого, Сказание о брани с Мамаем – восемнадцатого века. Книги ценные, но утверждать, что они из царской книгохранительницы, нет никаких оснований. Да, какое-то время после смерти Актова о судьбе его коллекции никаких сведений не было. Видимо, это обстоятельство и создало вокруг фигуры Актова ореол загадочности. Всё тот же ростовский краевед Титов, которого мы сегодня уже вспоминали, в 1892 году в журнале «Библиографические записки» отмечал, что «кому перешла библиотека и в каком виде, т. е. частями или полностью, сведений не имеется». Но уже после выхода этой статьи стало известно, что часть библиотеки Актова купил заядлый собиратель книг граф Строганов, ее содержимым интересовались профессор Погодин, Александро-Невская академия, несколько документов вдова Актова продала Археографической комиссии. Сейчас уже невозможно установить, что именно и кем было куплено, но это и неважно, поскольку в Рукописном отделе Государственного исторического музея сохранился каталог библиотеки Актова. Есть в нем и редкие книги, но к библиотеке московских государей они конечно же никакого отношения не имеют.

– В своем письме Актов объяснил, почему он скрыл находку библиотеки. Потому взятые из нее книги он и не указал в своем каталоге.

– Всё это выглядит очень неубедительно.

– Зачем же тогда Актову потребовалось перед смертью придумывать историю с тайником, сочинять письмо-исповедь?

– Мы не знаем, какие отношения были у Актова с человеком, которому он написал письмо. Кроме того, возможно, что за исключением «Жития Антония Киевского» и еще нескольких древних книг ничего ценного в том сундуке больше не было. Но в любом случае о семействе Нееловых надо узнать все, что можно еще выяснить…

Без всякой связи с предыдущим разговором Окладин неожиданно спросил меня, давно ли я виделся с Наташей.

– Последний раз – когда был задержан сообщник Золина.

– И больше ни писем, ни телефонных разговоров у вас не было?

Я отрицательно покачал головой, удивляясь, почему деликатный Окладин так настойчиво расспрашивает меня о моих отношениях с девушкой.

– Значит, вы ничего не знаете, – помрачнел историк. – У Наташи скоропостижно скончалась мать. После окончания института она уехала работать в какую-то сельскую школу, но куда именно – никому не сообщила. Видимо, чтобы справиться с горем, ей нужно уединиться. Но время любую боль лечит…

Всю жизнь я придерживался простого и удобного правила – никому не навязываться, даже если этот человек очень нравится мне. Так я поступил и в случае с Наташей, но сейчас ругал себя последними словами, что ничего не предпринял для продолжения нашего знакомства. До мельчайших подробностей вспоминалась каждая встреча с девушкой, каждое ее слово, взгляд, движение. Может, единственный раз в жизни надо было сделать исключение из правила? Как быть теперь? Положиться на случай, что он опять сведет нас с Наташей, или действовать, попытаться ее найти? Но захочет ли она сейчас, в таком состоянии, видеть меня? А если упущу время, не потеряю ли ее навсегда?

Не знаю, как бы я поступил, если бы не намеченная ранее поездка к родителям, – нерешительные люди вроде меня всегда предпочитают откладывать важные решения на более поздний срок.

Часть вторая. В защиту обвиняемого