— При чем здесь партийная? Ты же про косу, а не про комсомол спрашиваешь. В огороде бузина…
— Бузина бузиной, а косу-то ты ведь отрезала, когда в комсомол записывалась.
— А ведь верно, — восхищенно удивляется сестра.
Вадик сейчас же встревает. Он не может отказать себе в удовольствии сострить, или, как говорит бабушка, «сумничать». Сложив ладони рупором, он объявляет голосом диктора:
— Историки, учитесь, как вытаскивать исторические факты за косу!
Он доволен, что срывает смех, но тут же спохватывается.
— Не буду, не буду, — поспешно говорит он, увидав, что бабушка, обиженно поджав губы, умолкает. — Честное слово, не буду. Что же было дальше? Как же вы все-таки услышали радио?
— Неинтересно это, — с напускным равнодушием говорит бабка, — да и поздно уже.
— Ну, бабушка, ну, пожалуйста, — молит Вадик.
— Не помню я, — упрямствует старуха.
— Неправда, неправда! Не может быть, чтобы ты не помнила. Ну что ты, например, чувствовала, когда впервые услышала в эфире голос? Что говорила?
В бабкиных глазах загорается вдруг озорная искорка — она рада случаю отомстить Вадику.
— Что говорила — помню.
Вадик — весь внимание.
— Что же?
— Говорила, как сейчас помню: хорошо, что нет этого бузотера Вадика — никто не мешает слушать.
Вадик старательно смеется со всеми — лишь бы мы продолжали вспоминать.
И мы вспоминаем. Вспоминаем Москву с булыжной еще мостовой и громыхающими по ней извозчиками; с кишащей толкучкой Сухаревского рынка и колбасой, которую жарили на гудящих примусах тут же, под ногами у людей; с фонарщиком, гасящим в полночь уличные фонари длинным шестом; с птичьим базаром на Трубной площади, замусоренной овсом и птичьим пометом…
Еще вспоминаются невесть почему ходкие тогда папиросы «Ира», которые продавцы Моссельпрома носили на лотках, подвешенных к шее.
Наконец мы добираемся до радио. Не сговариваясь, все вспоминают сразу одно и то же. Не то, как выглядел первый приемник, и не программы передач, а тетю Полю — тетку, приехавшую к нам в гости из владимирской деревни Доратники. Как мы тогда ее усадили около новенького, только что купленного приемника, как надели наушники и велели слушать, как она сначала весело смеялась, думая, что мы с ней играем, и как потом испугалась, услышав в трубке голос, стала креститься: «Царица небесная! Что же это такое?» И все озиралась, откуда говорят.
Мать первая перестает смеяться и с присущей ей страстью к справедливости говорит:
— Смеемся, а сами-то тогда были ничуть не лучше Поли — такие же дикари, только что не крестились, а удивлялись не меньше.
Правда, каких только разговоров, анекдотов, куплетов и частушек не пели, не рассказывали, не передавали из уст в уста, когда разнеслись первые вести о предстоящем «внедрении радио в быт трудящихся»!
Мысль о том, что с помощью какого-то провода можно будет, не выходя из дома, слушать человеческий голос, даже целые лекции, или, сидя у себя в комнате, «вызывать» по этому проводу музыку, не заводя при этом граммофона, казалась невероятной.
В клубе пищевиков синеблузники исполняли под веселый хохот зала такие частушки:
Мой миленок загрустил,
Ему дана дистанция —
Целоваться теперь надо
По радиостанции!
У нас на кухне в связи с этим разыгрывался свой «спектакль». Потешали «публику» наши соседи — Василий Терентьич и Пахомыч. Выходя кипятить свой чайник, Василий Терентьич озабоченно спрашивал Пахомыча — владельца граммофона с зеленой трубой:
— Ну как, Пахом Савельич, еще не снес?
Давясь от смеха, Пахомыч говорил:
— Да поясница сегодня чевой-то сильно болела. Боялся надорву: помойка-то в конце двора, а он, дьявол, тяжелый.
— И не раздумывай, Савельич, и не раздумывай! Граммофоны теперь абсолютно лишняя вещь — только комнату загромождают. Теперь музыка по проводам будет литься, как в водопроводе: краник отвернешь — и польется.
Оба, не выдержав, начинали так весело, так искренне и долго смеяться над этой чепухой, что примус прогорал, не успев разжечься.
И вдруг чепуха оказалась вовсе не чепухой. Никакого краника, правда, не было, и музыка не лилась, как из водопровода. Были наушники, которые мы надевали на голову, как радисты, и была тихая-тихая музыка, плохо слышная еще и потому, что мы поминутно вырывали друг у друга наушники: послушал и хватит — видишь, сколько еще ждут.
Теперь «про миленка» ходила совсем уже другая частушка. Повсюду пели:
Мой миленок очумел,
Ничего не кушает:
Трубки на уши надел.
Радио все слушает!
Вся Москва сидела с наушниками и в исступлении царапала маленькой пружинкой угреватый кристаллик, ловя позывные и дожидаясь волнующих, как музыка слов: «Говорит станция имени Коминтерна!..»
Мы слушали все подряд: музыку, песни, телеграммы РОСТА. И больше всего именно телеграммы РОСТА — они занимали тогда в программе передач очень большое место. Никого не смущало и не раздражало, что телеграммы передавались по буквам. «Иван, Зоя, Роман, Ольга, Семен, Татьяна, Ольга, Владимир, Анна…» — монотонно, как дьячок, читал диктор, а мы с восторгом детей, сложивших из отдельных кубиков целую картинку, радостно повторяли вслух: «Из Ростова сообщают!»
Горячась и перебивая друг друга, мы вспоминаем новые и новые подробности, а в это время наш неразговорчивый отец — дедушка Вадика — молча сидит у окна и читает газеты. Он читает газеты часа по три: все речи на ассамблеях, статьи «Решающий этап ухода за посевами» и «Политмассовую работу — на уровень новых задач!» Он не участвует в наших разговорах, но, как всегда, слышит все, что мы говорим. Когда мы начинаем спорить о дате, он идет к своей этажерке, сверху донизу забитой газетами и журналами, сложенными и увязанными по годам. Он роется, ищет что-то, находит нужный ему журнал, садится опять на диван и принимается сосредоточенно листать номер. Когда мы, устав от восклицаний, замолкаем, он снимает свои очки и говорит:
— Вот вы весь вечер проговорили, время потеряли. А про это уже давно написано. На вот, почитай, — говорит он Вадику. — А то так и будешь знать историю по бабкиному календарю.
Вадик берет журнал, вопросительно смотрит на бабушку, та коротко приказывает:
— Читай!
И Вадик читает нам вслух заметку «Первый радиоконцерт»:
«…17 сентября 1922 года в Москве, на Гороховском поле (ныне улица Радио), начала работать первая радиостанция Советского Союза, которой было присвоено имя Коминтерна. Двенадцатикиловаттная московская радиостанция (в то время самая мощная в мире) была спроектирована по личному заданию Ленина известным ученым М. А. Бонч-Бруевичем. Первый транслировавшийся из Москвы радиоконцерт был посвящен русской музыке.
…7 ноября 1922 года, — продолжает читать Вадик, — на улицах Москвы появился необычный автомобиль. Из рупора, который возвышался над кузовом, гремела музыка, хотя музыкантов в машине не было. Это была первая радиопередвижка, сконструированная Наркомпочтелем к пятой годовщине Октябрьской революции. Аппаратура была, конечно, весьма примитивной: музыка и речь сопровождались свистом и шумом. И все равно — восторгу москвичей не было предела.
…Регулярного радиовещания тогда, как известно, еще не было. Поэтому решили устраивать „радиопонедельники“ в больших залах столицы. Первый такой понедельник состоялся в Большом театре 8 сентября 1924 года. Собравшиеся слушали концерт, который передавался по радио из студии станции имени Коминтерна. На сцене была установлена антенна. Здесь же, на маленьком столе, стояла радиоприемная установка, соединенная с мощным усилителем звуковой частоты, который питал рупорные громкоговорители, укрепленные в различных местах зала. Вечер открыл народный комиссар просвещения РСФСР А. В. Луначарский».
Заметка кончалась такими словами: «Как недавно и как давно все это было…»
Вадик задумался. Никто не стал мешать ему. Пусть подумает.
Синеблузники
Мне позвонила Клава Балашова и вместо приветствия обругала:
— Когда в вашей редакции работают? Как ни позвонишь — все у вас «планерка»! Что вы там планируете? Как сделать свою газетку поскучнее? По-моему, уже хватит. Лично я засыпаю на второй странице…
— Какое совпадение! — говорю я Клаве. — То же самое сказал мне недавно наш общий знакомый: «Чуть, говорит, не заснул на второй странице…»
— Вот видишь, — торжествует Клава. — Пора выводы делать.
— Конечно, пора. «Заснул, говорит, когда читал статью „Музейное дело — на должную высоту!“ нашего дорогого директора музея товарища Балашовой К. В.».
Клава добродушно смеется. Трубка телефона весело хрипит от кашля старого курильщика.
— Ладно, ладно, вывернулась. Газетчик! А если говорить по-серьезному, то проезжаешься зря. Меня тема обязывала. Это вам не цирк.
Я охотно соглашаюсь: какой там цирк. Разве в цирке заснешь?
— Ты смотри у меня! — грозится Клава. — Будешь так язвить — возьму и обижусь. Умолять станете — не напишу.
— Пиши, пиши. Все равно: не напишешь ты, другие напишут. И тоже «на высоком уровне» и «на должной высоте». И тоже будут уверять, что это не цирк.
— Слушай, — говорит Клава, — отвяжись ты со своей газетой. И шут меня дернул начать. У меня работы по горло: люди ждут, выставка горит и к тебе срочное дело. Переворачивай пластинку.
— A-а, переворачивай! Не надо ханжить. Ну говори, какое дело?
— Ладно, сдаюсь! — говорит Клава. — И, если хочешь знать начистоту, я с тобой согласна. Пишем больше для «галочки». Пора с этим кончать. Дело вот какое: ты ребят наших видишь или всех растеряла?
— Вижу, а что?
— Кого именно?
— Ну, Сашку Павлищева, Зяму, Симу Маслову, Катю с Рубинчиком…
— Так-так, — радуется Клава. — Очень хорошо. Ты можешь их обзвонить? Прямо сегодня?
— Могу. А что за пожар?
— Мне нужна блуза, — жалобно говорит Клава. — Обшарили, понимаешь, всю Москву. Искала я, искали мои сотрудники — того, что мне надо, нет. Вся надежда на ребят.