И вспомнил ШП старый рассказ, услышанный им, между прочим, тоже в лагере пионерском. Была ночь. Щербатая луна светила в окно отрядной спальни. А некий странный человек, чем-то — как понял сейчас ШП — похожий на Алёху Пряникова, рассказывал, как вольному человеку надо в лагере жить.
Он объяснял, тот Лёня Сергеев, что это глупо — не спать допоздна, напрашиваться, чтоб тебя вожатая грызла. Никакого удовольствия, если только ты не любишь взрослых доводить, как некоторые придурки.
Куда лучше сразу уснуть, а проснуться рано, когда ещё все спят — и вожатые, и воспитатели, и начальник. Даже ещё птицы спят. И получается, что ты — как ночью, потому что таинственность такая же, а спать не хочется. И светло: ни во что не врежешься по запарке. И причём ты совершенно один, совершенно! Хочешь, иди рыбу лови, хочешь — за грибами, хочешь — сиди думай. И никто тебе ничего не скажет, потому что рано вставать никто никогда не запрещает, ни в одном лагере!
И вот ШП теперь подумал, что, может быть, что даже наверное, Истратов пользуется ранним вставанием. И живёт, как ему хочется — ублажает свою жадность…
Что ж, значит, завтра!
Потом, как человек, привыкший себя заставлять, привыкший себе приказывать, ШП приказал себе уснуть и завтра проснуться рано, а вернее, даже очень рано. И он уснул, а потом, показалось ему, сразу проснулся. Было утро, был утренний холод, была утренняя августовская серость, про которую думаешь, что день будет пасмурный, а оказывается, просто ещё солнце не встало.
ШП вылез из-под одеяла, стал надевать кроссовки, и сразу утренняя дрожь начала трясти его, и ШП никак не мог попасть оборванным пушистым кончиком шнурка в нужную дырку. От этого он стал нервничать — ведь необходимо было торопиться. И волнением своим согрелся. Даже малость припотел.
А тут и с кроссовками наконец сладил. Посмотрел на часы. Да нет же, ещё была страшная рань, не мог Истратов подняться. Хотя ни одно дерево уже не спало, и если приглядеться, то можно было заметить, что они настроили свои листья на то место, откуда сейчас — из-за других деревьев — должно было появиться солнце. А трава ещё спала. И крупная роса, по которой сейчас предстояло идти ШП, висела на этой траве, как на неживой проволоке.
И неожиданно ШП подумал, что прав был тот Лёнька Сергеев, что очень это хорошо — просыпаться ранним утром. И потом пойти куда-нибудь… И ШП иной раз ведь тоже просыпался! Только ему всегда было некогда, всё надо было отправляться «на дело»…
Между прочим, он и сейчас торопился, торопливо застёгивал куртку на все пуговицы, потому что сидеть придётся долго и холодно, и закатывал джинсы, чтобы хотя б их не измочить по росе. А потом, уже в засаде, откатать их обратно: у неопытного «шэпэвщика» были бы сырые штанины, а у него сухонькие!
Эта мысль пощекотала у ШП где-то внутри и разбудила его гордость собой. И он вспомнил — так сказать уж заодно, — что, проснувшись, сразу, ни единой секунды не затратя, знал, где находится и что должен делать. У Тани и Алёшки, конечно, не было такой закалки. Куда там!
Таня — это сразу было понятно — вовсю смотрела сны. Нерасплетённые косы её раскинулись в разные стороны и концами свешивались с рюкзака. И ШП подумал, что Таня вообще довольно редкая девчонка — она не только умеет Алёшкой командовать, но вот и с косами ходит. Теперь ведь чуть не все обязательно зачем-то стригутся с первого класса.
Но что же в ней такого редкого и почему? И как это угадать? ШП стал вглядываться в Танино спящее лицо… Неожиданно ему неловко стало: девчонка спит, а ты на неё смотришь!
Алёшка спал по-другому. Он как будто бы и вообще не спал. Он как будто лёг подумать, руки заложил за голову и глаза закрыл на минутку. И само лицо у него было не спящее, а такое, словно бы Алёшка кого-то хотел малость обдурить… ШП даже повнимательней решил приглядеться: спит ли он на самом деле?
И замер. Сердце перестало биться… Потом загрохотало тяжело и громко.
Но не из-за того, что Алёха якобы не спит и всё видит.
ШП совершенно ясно понял вдруг, что снова идёт вынюхивать. И так привычно, так умело готовится к своей «работе». В нём ничего, выходит, не изменилось. Лишь одно: он боится, что его «засекут» на запретном занятии.
Не пойду! К чёрту!
Но не смог остановиться, уверенный, что узнает сейчас важное. Побежал, уже не думая о холодной росе, что висит на траве, как на проволоке. Не думая о Тане и даже об Алёшке. Побежал скорей к заветной дыре.
Так случилось, что он вылезал из той дырки совершенно одновременно с Истратовым, который вылезал из окна. Редкое совпадение, подумал он быстро. Хотя частых совпадений, наверное, вообще не бывает.
Да, вот так: один вылезал оттуда, другой — отсюда. Только ШП Истратова видел, а Истратов его нет.
Истратов спрыгнул в траву, замер, огляделся. Но тоже ни малейшего внимания не обратил на чудо спящего утра. И у ШП сердце вдруг замерло, он подумал: «Неужели и я такой? Не хочу таким быть!»
Лагерь доверчиво спал, а по нему крался Истратов и за Истратовым крался ШП… Недаром говорят, что настоящие злодеи идут на преступление не в полночь, как любят придумывать разные писатели, а именно утром, когда сон особенно крепок и люди особенно беззащитны.
Далеко Истратов не пошёл. Он остановился около… пожарной бочки. В каждом лагере, перед каждым отрядным домиком стоят такие: обычная железная бочка, выкрашенная в красный цвет, а внутри вода. Чего из такой бочки можно потушить — это, конечно, неизвестно. Может быть, коробок спичек? Но факт, что они стоят, пожарным душу согревают
И вот Истратов что-то сделал /ШП не успел рассмотреть, но в руках у него появилась, блеснула в лучах наконец-то взошедшего солнца… леска! Да, это была рыболовная леска. Итак, в бочке на этой леске у Истратова что-то сидело. Но что? Оружие? Золото? Связка с зеркалами?
Осторожно — Истратов вынул какой-то свёрток, укутанный в полиэтилен… Так, сперва камень, ну, это понятно, это грузило, потом… ШП буквально глазам своим не поверил! Истратов вынул коробку конфет — «Вечерний звон», что ли? А может, ещё какие-то. В общем, то, что называют шоколадным набором.
ШП не очень хорошо видел, но всё же конфет было в коробке не меньше половины. Истратов принялся их есть. Брал по две, по три и быстро, сильно жевал — так голодные люди в кинофильмах жуют чёрствый хлеб. И ещё он озирался: не наблюдает ли за ним кто. И был он в этот момент как-то особенно противен, может быть, потому, что голову из плеч не вынимал и крутил ею просто, как шаром.
Не переставая жевать, Истратов проверил содержимое своего свёртка. Там был ещё какой-то кулёк — тоже, по хрусту, с конфетами — и плитка шоколада… Вот, значит, в чём его жадность, в еде! Как же это я сразу не догадался, думал ШП, если такие худые и с такими шеями тоненькими, то это значит жадные в еде!
И всё же он не мог понять, чего уж так Истратову надо было прятаться, с этими невероятными предосторожностями.
А дело, оказывается, в том, что у «Рассветного» испокон веку существовала традиция: заводить в отрядах так называемые «сладкие мешки». Кому чего из дому прислали — яблок, печенья или вот конфет, всё тащи в «сладкий», а проще говоря, в общий котёл И ты мог быть каким угодно хулиганом, но только не это крохоборство, чтобы от ребят утаивать жевательную резинку или шоколадку.
Это всё объяснили приезжим детективам Ирина-Марина… А тем более ещё был позор, что он ведь взрослый парень, из второго отряда! Сёстры рвались в бой буквально как две тигрицы. Тут дело не в том, чтобы наябедничать и посмотреть, как человек мучается позором, а просто пусть народ знает! Ведь этот Истратов уже не первый год в «Рассветном», и такой якобы принципиальный, такой вечно надменный до ужаса.
Сёстры всё это выпалили, как из пушки, и даже ещё быстрее, чтобы не терять времени даром и заняться благородной местью. Но Алёшка вдруг сказал:
— Что ж, человек нам попался неплохой… В смысле — жирная рыбёшка!
— А?! — Сёстры повернули к нему свои серо-зелёные квадратные от удивления глаза.
— Мне нужны бумага и ручка, — сказал Алёшка очень твёрдо.
Дело в том, что он опять кое-что придумал. Ему просто ничего другого не оставалось, как придумать это. Потому что сегодня утром в разговоре с Таней Алёшка осторожно пустил несколько пробных шаров: что, мол, зря только здесь просидим, ничего не добьёмся… Может, говорил он это слишком уж скучным голосом, Таня его даже дослушивать не стала. А может, потому у него и получалось скучно, что он слишком хорошо знал Танино упрямство!
Короче говоря, другого выхода не было, приходилось что-то придумывать, хоть ты повесься. И он все силы старался положить на придумывание.
А Таня, кстати, тоже сидела пол-утра и думала. И кое-что у неё придумывалось, но такое странное, что и не выговоришь.
Славу богу, ей пока не требовалось говорить. Явился ШП, потом сёстры… У них в компании получалась такая довольно странная цепочка: сёстрам нравился ШП, ШП, как гвоздик к магниту, тянулся к Алёшке, а Алёшка старался всё сделать так, чтобы понравилось Тане.
Итак, ШП рассказал про то, что он, якобы случайно, увидел сегодня в предрассветной мгле, сёстры разозлились и рассказали про сладкий мешок… Тут-то в голове у Алёшки и загорелся огонь новой идеи.
Он вот что предлагал. Раз Истратов известный злыдень и раз он здесь давно, от него можно узнать все сплетни про лагерный народ. Самое ценное из этих сведений надо записать…
— А какое самое ценное? — спросила Ирина-Марина.
— Ну самое для нас подозрительное… Кто когда-нибудь чего-нибудь украл. Или кто любит сверкающие предметы. Или кто в библиотеке зачитал книгу «Королевство кривых зеркал»…
— Детство какое-то!
— Детство, потому что я никакого ценного злодейства не могу придумать. А когда он начнёт давать показания, вы сразу поймёте!
Алёшка взял поданные ему ручку и блокнот, написал несколько слов, вырвал страничку, протянул ШП:
— Гони! Прямо к Истратову!