Сегодня нас, слава Богу, освободили на денек от окопов, зато Шмидт еще со вчерашнего вечера дал каждому наряд на какую-то, по его мнению, срочную работу. Мне выпало помочь Гельбу на ферме. Фрау Гельб опять заболела, и всю прошлую неделю с отцом работала Анхен. «Ну а в воскресенье, – хмуро долдонил Шмидт, – этой немецкой девушке тоже следует получить хотя бы маленькую передышку»… Со мной же – нечего хмуриться! – ничего не случится. Не перетружусь. На окопах он, Шмидт, знает, – на нас не пашут. И вообще, зря нас, бездельников и лербасов, гоняют туда – все равно, он уверен, никакого проку с этих вырытых нами «канавок» не будет! Лучше бы в усадьбе делом занимались, работы тут невпроворот – еще не весь овес и ячмень обмолочены, целая гора навоза не вывезена на поля, картофель в хранилище не перебран, инвентарь толком не подготовлен… Ну и т. д. и т. п.
Словом, рано утром Гельб постучал в окно, и мы отправились с ним на ферму. Вскоре явилась Анхен, объяснила: сейчас, чтобы побыстрее справиться, она поможет, а уж вечернюю дойку придется нам вдвоем осиливать. Ее жених наконец-то выписался из госпиталя домой, сегодня она отправится к нему. Первое время Рихарду предстоит передвигаться с помощью костылей, но доктора обещали – позднее ему будет заказан хороший, удобный протез.
Мы и в самом деле управились с дойкой довольно быстро. Гельб остался еще прибираться, а мы с Анхен отправились домой. По дороге я посетовала на то, что у нас в доме совсем не осталось белых ниток. Была одна катушка, и та недавно запропастилась, не иначе как Нинка со своим шитьем куда-то закатила. Сегодня днем выпало свободное время, можно было бы заняться кое-какой починкой – мама уже все уши прожужжала об этом, да вот… И куда она могла подеваться, эта катушка…
– Зайдем сейчас ко мне, и я дам тебе нитки, – восприняв мои слова как «толстый намек», сказала Анхен, – а вообще-то, тебе лучше сходить к фриезеру. Вчера он снова временно открыл свою лавку. Правда, там почти ничего нет, но нитки белые и черные в свободной продаже имеются. Я сама покупала. Правда, дорогие – по две марки за катушку, – однако что сейчас дешево?
Переодевшись, я быстро отправилась в деревню. Но меня постигла неудача – двери лавчонки фриезера оказались почему-то запертыми. В досаде я несколько раз подергала ручку, нажала на звонок – напрасно – ответа не было. Расстроенная (так нужны нитки!), сошла с крыльца и тут вдруг увидела направляющегося по дорожке к дому Джонни.
– Эй, сэр, можете поворачивать обратно, – крикнула я ему и почувствовала, как жарко загорелись мои щеки. – Фриезер исчез в неизвестном направлении.
– О-о, Вера… – Джон тоже пунцово покраснел, задержал протянутую ему мной руку. – А я, представь, только сейчас думал о тебе.
– И что же вы, милорд, думали?
– Думал… думал, хорошо бы увидеть сейчас тебя. Вот так – взять и встретиться… Что вы, миледи, здесь делаете?
Я сообщила ему о цели своего визита в лавчонку, подосадовала, что зря потеряла время.
– Слушай, а пойдем сейчас к нам. Вернее, к Степану, – загорелся вдруг Джонни. – У нас есть нитки – и белые, и еще всякие разные. Пойдем, а?..
Я попыталась умерить его пыл: «Прямо сейчас? С утра? Ты что, Джон? Надо же все-таки и совесть иметь, дать отдых Степану и его семье».
– Ну и что – что с утра? О чем ты волнуешься? Степан с мальчишками до обеда на скотном дворе – я точно это знаю. В доме сейчас одна старая матушка. Увидишь, она только будет рада нам. Пожалуйста, пойдем…
Мне вдруг очень захотелось идти рядом с Джоном, видеть его сияющие радостью глаза, слышать его веселый голос. Но согласиться так, сразу?
– У меня нет с собой аусвайса. Вдруг Квашник?..
– Ерунда. Мы свернем за соседним домом в проулок и выйдем на тропку, что вдоль железной дороги. Там он ни за что не проедет на своем велосипеде.
И мы пошли и просидели с Джоном в доме у Степана почти до трех часов. «Бабця» действительно была одна, она встретила нас, как всегда, приветливо. Джонни, обняв ее за плечи, шепнул что-то на ухо, и «бабця» тут же загремела чайником. На плите у нее, видимо, доспевал обед, вкусно пахло тушеными овощами. Мне сразу, прямо до неприличия, захотелось есть. Заторопившись к фриезеру, я дома не позавтракала и теперь незаметно глотала слюнки.
Джон выскочил за дверь и, как в прошлый раз, вскоре вернулся с кульком печенья и с пачкой чая.
– А может, прежде хотите пообедать? – заварив чайник и укрыв его полотенцем, радушно предложила «бабця» и глазами показала на плиту. – У меня уже все поспело. Щи свежие. Картошечка. А?.. Как, Веруша?
Моему терпению пришел конец, и я, сглотнув в последний раз обильные слюни, согласно кивнула: «Ну, если совсем немножко».
Джон смотрел на меня с улыбкой.
– Обжора – фиельфрасс, – сказал он мне и принялся проворно подавать «бабце» тарелки из шкафа. – Налейте-ка ей побольше, вы же видите – она прямо умирает от голода. Ну и мне, пожалуйста, тоже.
Как быстро пролетело время! Мы болтали о всякой всячине, заводили граммофон, слушали раздобытые где-то Томасом новые пластинки. По нашей просьбе «бабця» погадала нам на картах, посулила Джону неожиданную малоприятную встречу в казенном доме, а мне – получение важного известия и сердечные тревоги. Джон был весел, без конца шутил, ребячился, но часто я чувствовала в его словах какую-то недосказанность, ловила на себе его вопросительные взгляды. Наконец я решила выяснить, что случилось: «Джонни, в чем дело?»
– А что?
– Почему ты так смотришь на меня?
– Я?.. Вот еще. И не думаю. А… а ты ничего не замечаешь?
Я пожала плечами: «Нет. А что я, к примеру, должна заметить? – И вдруг меня словно бы осенило. – Джонни, ты больше не куришь?! Неужели ты бросил, Джон?»
У него был вид оскорбленного героя.
– Я так старался, а ты даже не заметила моих стараний.
– Ну, почему, Джонни. Заметила… И как ты решился? – Ведь, сколько я знаю Джона, больше видела его с сигаретой, чем без сигареты, – прямо какой-то бродячий дымопровод.
– Однажды мы стояли с одной бессердечной девчонкой вот так же, рядом, и я заметил, как она отмахнулась от сигаретного дыма. Мне показалось – с досадой отмахнулась. Я понял: это ей неприятно. И тогда я сказал себе: идиот, ты должен завязать со своим куревом, и немедленно… И вот я теперь – абсолютно некурящий. Ну, что ты на это скажешь?
– У меня нет слов. Но как ты смог? Я слышала – это же очень трудно – бросать…
– Вот видишь же – не курю. Уже почти полмесяца. Значит, смог, – гордо ответил он и вдруг добавил обиженно: – Знаешь, как все в лагере надо мной издевались, особенно Томас и Джо. Они закуривали свои вонючие сигареты прямо перед моим носом и беспрерывно предлагали мне тоже. Однажды они так вывели меня из себя, что я не выдержал, сорвался и пообещал дать им обоим в рожу.
Слушавшая нас «бабця» с улыбкой подтвердила: «Действительно, Веруша, эти безобразники прямо-таки изводили его со своими сигаретами. Уж даже я им пригрозила: „Не уйметесь – выставлю всех отсюда!“ Ведь Джонни так и просиживал у нас все вечера».
– Бедненький. – Шутливо я потрепала Джона по кудрявым волосам, а он, перехватив вдруг мою руку, близко, почти вплотную притянул меня к себе. Какие-то секунды мы стояли так, глаза в глаза, молчаливые и взволнованные, потом разом отвернулись, принялись, не глядя друг на друга, разбирать пластинки, что-то невпопад говорили при этом.
От внимания «бабци», конечно же, не укрылся этот секундный эпизод. Я перехватила ее не то что уж очень осуждающий, но все же укоризненный взгляд.
– Скажи, Веруша, а ты получаешь письма от Роберта? – спросила она меня, Джон на минутку вышел, чтобы отнести в лагерь пластинки.
– Да, – сказала я, и мне стала стыдно, что «бабця» может подумать обо мне плохо. Ведь мне известно, как она относилась, да, наверное, еще и сейчас продолжает относиться к Роберту, и, конечно же, я кажусь ей теперь глупой, пустой, ветреной, девчонкой. – Знаете, Анастасия Ивановна, он почти в каждом письме настаивает, чтобы с приближением фронта я немедленно, любыми путями постаралась уехать куда-нибудь вглубь Германии. Но как я могу? Это значит – бежать от своих… Он не может понять, что я просто не в силах сделать это… Ах, Анастасия Ивановна, – вырвалось у меня, – вы, пожалуйста, не думайте… Мы с Джоном просто друзья… Только друзья.
– Конечно. – «Бабця» ласково похлопала по моей руке своей сухой ладошкой. – Конечно, Веруша, как ты сможешь куда-то уехать? Да и кто тебе позволил бы? – С мудрой, всепонимающей улыбкой она смотрела на меня. – Для тебя-то этот кудрявый повеса, может, и в самом деле просто друг, а вот ты для него…
Было уже без малого три часа, когда я отправилась домой. Следовало спешить: примерно минут через сорок Гельб опять постучит в нашу раму. Джон вышел меня проводить. Серо-лиловые снеговые тучи плотно обложили небо, и казалось, что уже наступили ранние сумерки. Начиналась поземка. Резкий ветер срывал с поля сухой, колючий снег, гнал его юркими змейками по тропинке, бросался холодными пригоршнями в лицо.
– Опусти пониже, на уши, свою фиговую шапочку и поправь шарф. У тебя шея совсем открыта, – глухо сказал Джон и, остановившись, протянул руку к моему выбившемуся из-под пальто узкому красному шарфику. – Погоди, я сам… – Он вдруг ткнулся лицом в мой заснеженный воротник. Голос его срывался.
– Вера, ты уже знаешь, что я… Ты, конечно, все понимаешь… Я люблю тебя. Наверное, я не должен бы говорить тебе это. Но, я не могу больше скрывать… Ну, что ты молчишь? Скажи же, наконец, что-нибудь.
При сумеречном, словно бы дымчатом свете бледное лицо Джона показалось мне совсем чужим, незнакомым. В его темно-синих глазах светились тревога и нежность. А у меня вдруг пропали все слова. Начисто. Я подавленно молчала и недобро поминала «бабцю». Это она виновата в том, что у меня оказался скован язык. Это она. Мне не надо было оправдываться перед нею, не следовало бы запутывать свои прежние и нынешние привязанности, тем более унижать их ложью. Что мне теперь сказать ему? Ах, как некстати и не вовремя затеял он этот, еще совсем недавно так жданный мною разговор. Только сейчас для меня открылось, как дорога мне его дружба и как я страшусь потерять ее.