В военной комендатуре Бреста, куда мы с Сашей прибыли последними, в жарко натопленной комнате с портретами Ленина и Сталина, Маркса и Энгельса на стенах я увидела трех молодых женщин с детьми, расположившихся прямо на полу возле круглой, с обтертыми, рифлеными боками печки. Детишки спали. Из-под клетчатого, свалявшегося шерстяного одеяла торчали их разлохматившиеся головенки. Мамы тоже пристроились рядом. Две из них спали, а одна, в низко повязанном на лоб платке, с молчаливой заинтересованностью следила за происходящим в помещении круглыми, похожими на вишни, темными глазами.
Мама, Катерина и Руфа стояли возле двери перед двумя молодыми пограничниками в фуражках с зелеными околышками. Мама с красными пятнами на щеках, с выбившейся из-под платка на лоб прядью волос, горячо доказывала:
– Почему нельзя? Ну, зачем нам обязательно в какой-то лагерь? Мы доехали бы спокойно с этими добрыми ребятами на их машинах туда, куда им надо, а там уж сами до своих мест добрались бы. Поймите же, нам надо быстрей домой! Сейчас дорог каждый день.
– Поймите и вы нас, мамаша, – нехотя, с характерным кавказским акцентом отговаривался один из пограничников – симпатичный, с черными усиками на смуглом лице лейтенант, с неподвижно опущенной вдоль туловища левой рукой в черной перчатке. – У нас нет такого права – перевозить на военных машинах гражданских лиц, тем более без каких-либо документов. Вам всем обязательно надо пойти в специальный лагерь для репатриантов, где вам выдадут удостоверяющие ваши личности документы… Я думаю, там недолго задержат. Обычные формальности. Поймите, что без этих бумаг вы просто не сможете уехать. Вас без разговоров высадят из поезда… А это еще кто? – лейтенант удивленно уставился на меня, застывшую у порога.
– Так дочка же моя… Вторая. Я же вам о ней уже говорила. Вернее, это – моя настоящая дочка… О-о, товарищ командир, – взвилась опять мама. – Если бы вы знали, как нам надо побыстрей в Россию!
– Успокойтесь, мамаша, – вы уже в России, – усмехнулся смуглый пограничник. – Теперь Германия позади, и все ваши беды тоже, можно сказать, позади. Вот получите документы – пожалуйста, отправляйтесь по домам. Никто вас здесь больше не задержит… А лагеря вам так и так не миновать. Сейчас переночуете здесь, а завтра с утра наш человек отведет вас. Вот тут еще три женщины с детьми объявились. Тоже без документов. Вместе и отправитесь.
– Я сам отведу, – покраснев, с готовностью отозвался второй, круглолицый, русоволосый пограничник, с погонами младшего лейтенанта, который, я заметила, то и дело поглядывал на Руфину. – Покажу им дорогу.
Однако утром – мы ночевали в этом же помещении, вповалку на полу – проводить нас в лагерь оказалось некому. Русоволосый младший лейтенант, не отводя взгляда от Руфы, торопливо объяснил, как нам добраться до лагерного контрольно-пропускного пункта, и тут же исчез. Выйдя за ворота комендатуры, мы оказались в незнакомом городе.
Брест… Мне вспомнилось – ведь название этого города произнес однажды зимним поздним вечером водитель крытого немецкого автофургончика, оказавшийся жертвой войны – этакий современный немецкий Квазимодо или «Человек, который смеется», что доставил меня, опоздавшую на поезд, за чисто символическую плату – за монетку в десять пфеннигов – из Мариенвердера в Грозз-Кребс. Ведь именно здесь героические защитники Брестской крепости, по выражению Квазимодо, «крепко долбанули его», а он, после многомесячных размышлений на больничной койке, остался в конце концов еще и благодарен им за то, что не убили совсем, что его жена не оказалась женой другого, а мальчишки-сыновья не остались сиротами. И именно рассказ этого человека, с изуродованным страшным лицом, вдохновил меня на написание стихотворения о наших славных защитниках Родины. Как там…
Я люблю исполинский народ мой.
Где на свете еще есть такой?
Но тут мне пришлось прервать свои воспоминания, так как мама, взявшая на сей раз бразды правления в свои руки, уже отдавала первые, категоричные распоряжения. Тащиться в лагерь с вещами – нам совершенно нет никакого смысла. Теперь мы поедем домой на поезде, – следовательно, надо в первую очередь добраться до вокзала. Там мы сложим вместе все свои пожитки, кто-нибудь из нас останется с ними, а остальные отправятся в лагерь за документами… Пожалуй, самое разумное – остаться с вещами мне: ведь нас двое – мама получит все необходимые бумаги и на меня. Да… Чтобы не мучить детишек, можно и их тоже оставить на вокзале. Ведь, думается, их не задержат в этом лагере – долго ли выписать пропуска? Итак, следует торопиться. Если все сложится хорошо, мы сможем уехать уже сегодня… В комендатуре сказали: поезд в Россию отходит ежедневно что-то около полуночи.
Сказано – сделано. С расспросами у встречных прохожих, помогая друг другу (у каждой из новеньких женщин – их зовут Татьяна, Полина и Зинаида – оказалось по несколько узлов), пробираясь какими-то задворками, перешагивая через бесконечные шпалы и рельсы, мы добрались наконец до вокзала. Там, распаренные, взъерошенные, не без труда отыскали среди людской толчеи крохотное, свободное местечко, где и сложили свои узлы в одну, общую кучу.
После этого мама, а вместе с нею и все члены нашей неожиданно пополнившейся команды стремительно исчезли, я же осталась с испуганно похныкивающими, не понимающими, куда вдруг испарились их мамы, Колей, Петей и Катенькой. Коля и Петя ровесники, им скоро исполнится по три года, а Катеньке всего-то два годика с небольшим. Это очень симпатичная девчушка с золотистыми, кудрявыми, легкими, как пух, волосами и с небесно-голубыми глазами, правда, как я уже убедилась, изрядная плакса и капризуля. А в обоих мальчишках уже сейчас четко просматриваются мужские характеры – оба неуступчивые, задиристые, хотя тоже, в общем-то, очень славные парнишки.
Прошло примерно уже три часа, как наши ушли в лагерь, – должны вот-вот вернуться. Мои питомцы сгрызли по сухарю, а теперь спят возле тюков под тем же клетчатым одеялом.
Я успела записать все, что хотела, но, чтобы картина предстала как можно наглядней, попробую, пока есть время, описать зал. Огромное помещение под куполообразной, когда-то, видимо, прозрачной, а сейчас залатанной чем придется кровлей, битком набито людьми – ожидающими своего часа отъезда пассажирами – сидящими, лежащими, слоняющимися, плачущими, смеющимися, кое-где дерущимися и даже иногда поющими и пляшущими. Мужчины, женщины, дети располагаются группами на полу, каждый занят собой, своим делом. Кто-то, сидя на корточках, расчесывает гребнем грязные, свалявшиеся волосы. Кто-то, достав из-за отворота фуфайки иглу, латает продранную одежду. Кто-то, вызывая зависть ближнего окружения, с хрустом грызет сухари, доставая их грязными пальцами из серых мешочков. А кто-то просто спит, растянувшись на полу, или делает вид, что спит.
Невдалеке от нас грузная, неопрятная женщина, с выбившимися из-под шали темными, сальными волосами, сидя на узле, гадает на картах. Возле нее переминаются в очереди, зажав в кулаках сохранившиеся советские купюры, несколько молодых женщин, желающих узнать за мятые рублишки свою близкую судьбину. Чуть подальше любители карточной азартной игры самозабвенно бьют шулера – из образовавшейся свалки доносятся яростная матерная брань, визгливые причитания.
Возле наших тюков, почти вплотную к ним, расположился какой-то тщедушный, цыганистого типа мужичишка в обтрепанной полувоенной одежде. Время от времени он что-то копошится, шебуршится внизу, либо, приподнявшись на локтях, оглядывает зал, иногда выжидательно смотрит на меня жуликоватыми, бегающими глазами. С неприятным, омерзительным чувством я заметила возле воротника его шинели большую серо-белую вошь, которая, неторопливо прогулявшись вдоль спины и обратно, скрылась наконец в отдаленно напоминающих шарф лохмотьях. Сначала я хотела сказать мужичишке про вошь, попросить его отодвинуться хотя бы немного подальше от наших тюков, но так и не решилась. А потом, не переставая, со страхом и с гадливостью в душе, следила – не поползут ли вши по узлам? Хорошо все-таки, что догадалась уложить детей с противоположной стороны и сама сижу здесь.
Конечно, вши теперь для меня не новость – ведь, сидя в вонючей тюряге, мы все с лихвой обзавелись ими. Однако за дни работы в богадельне (там были «бадциммер» и мыло) нам с Надькой удалось более-менее избавиться от этих ползучих тварей.
В зале много военных – и простых солдат, и офицеров, видимо, едущих в Россию отпускников. Они, и в особенности женщины-фронтовички, держатся обособленно, небольшими группами и выглядят островками порядка в этом расхристанном, разномастном вокзальном обществе. В противоположном от нас конце зала вдруг вспыхивает разудалое, буйное веселье. Там кого-то чествуют, по-видимому – большого героя. Под хор хмельных голосов, что с гиканьем, с улюлюканьем, с разбойным посвистом разносится под сводами вокзала, множество рук подбрасывают в воздух какого-то человека:
…Ты казала, у середу
Приходи к нам на беседу.
Я прийшов – тоби нэма,
Пидманула, пидвела.
Ты ж мене пидманула…
При последних словах вверх вновь и вновь взлетает и неуклюже оседает в протянутые руки что-то огромное, распластанное, в черной, с разлетающимися полами бурке и в косматой папахе… Мне по-настоящему страшно: не дай Бог, эта орущая, свистящая, топочущая хмельная орда переместится сюда, в наш край. Ведь такие в азарте гульбы все сметут на своем пути – сметут и глазом не моргнут.
Ага. Мои питомцы заворочались. Катенька открыла свои небесно-голубые глаза и сморщила плаксиво нос. Сейчас заревет. Пора мне заканчивать.
21 мартаУтро
Кошмар! Наши все еще не вернулись. Провалились они, что ли, в этом лагере? Не случилось ли с ними чего? Слабое утешение приносит только мысль – мама там не одна, а со всеми сразу не может произойти ничего плохого. Но почему, почему их до сих пор нет?