Заглянув вниз (мы с Руфиной расположились на верхней полке – над инвалидом и рыжеусым, а Полина с Татьяной – напротив нас), я увидела замурзанные лица Коли и Пети, которые, приоткрыв рты, с напряженным вниманием следили за каждым движением большеголового.
– Давайте и мы перекусим немного, – сказала мама, заметив, видимо, тоже голодные взгляды мальчишек. – Товарищ, у вас найдется нож? – обратилась она к рыжеусому. – Откройте, пожалуйста, консервы.
Миг, и красивая, с ярко-зелеными стручками и с оранжево-красной бычьей рогатой мордой банка оказалась вскрыта. В ней обнаружилось кисло-сладкое – истинно в немецком вкусе – гороховое пюре с маленькими, невзрачными кусочками мяса. Отрезав по ломтю хлеба, мама положила сверху слой зеленовато-серой массы, подала мальчишкам, и те сразу принялись есть, тоже подставив внизу лодочкой свободные ладошки. И тотчас же на них стали смотреть с таким же напряжением в лице и большеголовый мальчонка, и толстая тетка, и даже рыжеусый. И только один инвалид по-прежнему сидел неподвижно, закрыв глаза, делая вид, что спит.
– Давайте присаживайтесь все к нам, – радушно, как это делала всегда, предложила вдруг мама. – Ведь нам теперь долго быть вместе, чего уж сторониться-то друг друга… Давайте придвигайтесь ближе. – Она осторожно тронула за рукав шинели инвалида. – Сынок, поешь с нами. Наверное, ведь тоже голоден. Теперь мы, слава Богу, по родной стране едем, уж всяко не пропадем.
– Спасибо. – Инвалид наконец-то поднял голову. У него оказались ярко-голубые, затемненные длинными, пушистыми ресницами глаза, худое нервное лицо. – Спасибо, мамаша… Мне, честно, не хочется.
– Надо, чтоб хотелось! – настойчиво сказала мама, решительно всовывая в тонкие белые пальцы парня кусок хлеба. – Надо, сынок, не кручиниться, а есть. У тебя еще вся жизнь впереди.
– И-йех! – выкрикнул вдруг с каким-то непонятным, радостным азартом рыжеусый. И, встав на лавку, потянулся руками к верхней полке. – Вместе, мать, – так вместе! Как говорят: раз пошла такая пьянка – режь последнего быка!.. Вот жаль только – пьянки не получится – шнапсу нету. – Вытащив с полки пузатую котомку, он извлек из нее хлеб, шмат бело-розового сала, целый круг буро-коричневой колбасы, а также двухлитровую банку с плотно уложенными в ней небольшими зелено-желтыми огурцами. Отрезав ломоть хлеба, положил на него толстый кусок сала, а сверху еще кругляш восхитительно пахнущей чесноком колбасы и лоснящийся от рассола огурец, тоже протянул его инвалиду: – Держи, браток! Тебе и в самом деле не журиться теперь надо, а о дальнейшей своей жизни думать. – Он окинул взглядом полки. – А вы, девчата, почто не слезаете? Уж коли решили вместе – давайте присоединяйтесь тоже.
– Мы, пожалуй, здесь останемся, – ответила за всех четверых, сглотнув слюну, Руфина. – Спустимся вниз – сразу тесно станет. Подайте нам, пожалуйста, сюда что-нибудь вкусненькое…
– Вот тебе не следовало бы ничего давать! – притворно сердито сказала мне мама, протягивая наверх куски хлеба с гороховым пюре, салом и огурцами. – И тебе, Катерина, кстати, тоже… Вы обе уже успели хорошо поужинать. Поужинать-то – поужинали, а вот капитана с его обещанными солдатами все равно проворонили. – И добавила с легкой усмешкой в голосе: – Ладно хоть не весь рукав еще оторвала. – (Господи, догадалась она, что ли, о моем проворном, постыдном бегстве?)
При сытых желудках потянуло на разговоры. Где это я читала или слышала, что самыми искренними, самыми задушевными собеседниками часто бывают совершенно незнакомые ранее дорожные попутчики? Печальную историю поведала толстая тетка. Она всю жизнь прожила в пограничном селе под Брестом. В июне сорок первого года к ней приехала погостить на лето из Курска младшая сестра со своим сынишкой. А тут – война… В первый же день сестру убило осколком снаряда, а они с мальчишкой выжили, скрывались в лесу, мыкались по землянкам… Недавно ей передали из сельсовета письмо на имя убитой сестры. Пишет свояченица о том, что муж Марии – так звали сестру – на третьем месяце войны был тяжело ранен, лежал в госпитале в Уфе, а сейчас снова отправился на фронт. Мол, после выздоровления заезжал домой, в Курск, очень сильно переживал, что от Марии нет никакой весточки… Так вот, теперь они с Гришунькой решили отправиться туда, в Курск. Все равно здесь жить негде – дом их разрушен, и родных никого не осталось… Только в одном сумление берет – письмо-то это уж больно давно написано – еще в сентябре сорок третьего. И где оно плутало столько времени – один Господь Бог ведает… Вот и пребывают они теперь в расстройстве – а правильно ли поступили, что тронулись с места? Может, и там, в Курске, теперь уже никого нет и отец Гришуньки тоже убит…
Свою историю рассказал рыжеусый.
– Вы все наверняка решили, что я жлоб либо спекулянт какой, что много немецкого трофейного барахла за собой тащу, а я вовсе никогда им не был и быть не собираюсь, – примерно так начал он. – Все эти вещи, что в чемоданах и мешках, – не мои, и я их не для себя набрал, а для малых сирот, что остались после смерти моего дорогого командира…
По словам рыжеусого, большим воинским начальником был его командир, а человечности и справедливости в нем с избытком на всех хватало. Безмерно жаль, что убили полковника фашисты, а пуще всего он, рыжеусый, себя казнит в его смерти. Уже в Пруссии это случилось, в конце января. В одной машине ехали, он вестовым при нем был. Шальная мина разорвалась – командира сразу насмерть, а его лишь слегка царапнуло в шею да еще немного контузило. На похороны из госпиталя сбежал, правда, речь маленько испортилась – заикался сильно. Сам наиглавнейший главнокомандующий над гробом командира высокие слова говорил: мол, молодой, талантливый был, далеко вперед продвинулся бы…
Двое детишек и увечная жинка у командира остались. Она до войны артисткой выступала, в концертах на роялях играла, а осенью сорок первого на оборонных работах руку себе повредила, теперь профессии лишилась… Вот для них он и тащит сейчас эти шмотки, для них старается, потому что так располагает: что продадут, что выменяют, а что при нынешней бедности и перешить можно… Однажды командир, когда еще живой был, сказал ему, словно бы близкую смерть предчувствуя: если со мной что случится, ты, Петр Петрович, не оставляй моих, позаботься о них… Вот он, рыжеусый Петр Петрович, и запомнил эти слова. Ему-то самому что надо? Ничего! Жив остался – и хорошо. Он сам – бездетный, старуха письма пишет, стало быть, жива, здорова. Сейчас вернется – дом маленько подправит – крыша там прохудилась – доживать старость будут. А молодым теперь, в военную разруху, много надо, ой как много! Попробуй подними малых деток на одних-то руках…
И Татьяна с Полинкой тоже рассказали наконец о себе. Вернее, говорила за двоих одна Татьяна… Полинке с рождением ребенка еще более-менее подфартило. Она работала у бауера, в поместье, а там семья польских фольксдейтчей батрачила, где старуха, мать поляка, с внуком нянчилась. Она вызвалась заодно и за Коленькой днем присматривать, пока Полинка в поле работала… А вот ей, Тане, в этом смысле меньше повезло: Петьке едва исполнилось три месяца, как его отобрали от нее в детский приют. Она работала на химическом заводе и каждое воскресенье, благо приют находился в этом же городе, навещала сына. А когда наши войска подошли в начале февраля уже совсем близко, пришла в последний раз в приют и попросту выкрала оттуда Петеньку. Приготовила заранее одежду, сапожки, и – приветик!..
– И тебя никто не остановил, не вернул? – недоверчиво спросила Катерина. – Я слышала, что, уж если ребенок «восточницы» попал в приют, он навсегда лишался матери.
– Не-а, – ответила Татьяна. – Если бы это случилось раньше, может быть, и вернули бы и побили вдобавок, а в то время им, видно, не до этого было. Успеть самим бы ноги унести.
– А где твой муж? – не унималась с расспросами Катерина. – Отец Петьки теперь где?
– Мой муж – объелся груш, – весело сказала Танька и засмеялась. – У Польки, кстати, тоже объелся. Вот такие, знаешь, они у нас прожорливые оказались… Словом, нету их. Испарились. – Легонько вздохнув, Татьяна добавила: – А впрочем, и не нужны они нам, эти «мужья», верно, Полинка? Если найдется когда хороший человек, – тут она украдкой стрельнула взглядом в голубоглазого инвалида, – примет и мальчонку моего за сына. А не найдется такой – не больно-то и убиваться станем, как-нибудь одни проживем, поднимем своих сыночков собственными руками.
Молчаливый инвалид тоже слегка приоткрылся, скупо рассказал о себе. Воевал на Первом Белорусском. В конце сорок третьего ранило. Очень неудачно. Пуля раздробила коленный сустав. Врачи пытались сберечь ногу, но началась гангрена. Трижды оперировали, теперь вот выписали из госпиталя. Сейчас едет домой, в Рыбинск…
– Мама-то, небось, рада вас встретить. Небось, ждет недождется сыночка, – уважительно сказала, свесившись с полки, Татьяна.
– Мамы у меня нет, – не поднимая головы, ответил инвалид. – Она умерла, когда я еще в третий класс ходил. Такая нелепая история вышла – поехала в деревню навестить моих деда с бабкой и отравилась там грибами. Отец тоже еще до войны умер… Я в семье своей старшей сестры жил, оттуда и на фронт пошел.
– Ну, так все равно, сестра будет вам рада, – ведь, подумать только, родной брат с войны вернулся! – не унималась Татьяна. – Наверное, на вокзал всей семьей встречать вас придут.
– Не придут. Они ничего не знают обо мне, – тихо ответил инвалид. – Я не писал им. С того самого дня… Как ранило. Наверное, думают, что меня уже нет. Что убит я…
– А вот это ты зря, сынок, так поступил, – с укором сказала мама. – Зря не писал. Ведь сестра она тебе – родная кровь. Как же ты не подумал об этом? Она, верно, извелась вся, безвременно оплакивая тебя. Нехорошо ты поступил…
В вагоне уже почти все угомонились, а мама все еще вполголоса разговаривает с парнем.
– Главное, ты не должен чувствовать себя ущербным, обойденным жизнью, – внушает она. – Вот я расскажу тебе сейчас одну историю, ты поймешь, как много значит для человека сильная воля… Моего двоюродного брата однажды тоже наподобие тебя покалечило – работал в колхозе на жнейке, по неосторожности отрезало ему ногу… Ты думаешь, он сник? Упал духом? Ничуть! Как был первым весельчаком и заводилой в деревне, таким и остался… Протез ему врачи поставили, так он даже плясал на праздниках.