Ждали этот день. Он пришел, и исчез уже, и не оставил в памяти по себе ничего хорошего. Много еще воскресных дней впереди – но когда же они будут для нас по-настоящему воскресными?.. Эти невеселые, горькие размышления прервала метнувшаяся мимо окна тень. Раздался короткий стук в дверь. Миша вышел, из комнаты мне слышно, как звякнул откинутый в сторону крюк. Заглушенный шепот в коридоре, тихий смех. Через минуту Мишка ведет кого-то в комнату, а кого – в темноте не узнать. Свет у нас не горит – паразитский Шмидт вчера опять наорал на всех, что много нажгли электричества, и, как видно, исполнил свою угрозу – вывернул пробки… Так кто же это?
– Добрый вечер. Это я – Джонни.
Джонни… Прорвался-таки! По правде говоря, обрадовалась ему, как можно только обрадоваться внезапно возникшей перед глазами новейшей энциклопедии, в которой надеешься найти ответы на все интересующие тебя вопросы. Не успел он усесться на диван, как сразу спросила: что новенького? Обрадовал хорошими вестями, даже очень хорошими.
– Кричи «ура»! Сегодня пал Париж! На Восточном фронте дела тоже больше чем отличные. Советские войска не только повсюду вышли к Государственной границе СССР, но уже приступили к освобождению от гитлеровцев Польши и Румынии. Ими очищена вся Литва, сейчас идут бои в Латвии и в Эстонии!
Господи, как же много значит для человека вовремя услышанное доброе слово! Всего несколько фраз, и уже исчезли сомнения, улетучилось чувство безысходности, сгинуло напрочь, словно его и не было, глухое отчаяние. Не-ет, еще не все потеряно, и мы еще поживем! Мы всё вытерпим, всё перенесем, но дождемся их. Дождемся!
Заглянула из кухни Сима, позвала всех ужинать. Леонид, Миша и Юзеф поднялись, пригласив Джона, вышли. Встала за ними и я, но Джон слегка придержал меня за локоть.
– Обожди немного. Я должен уже скоро уйти. – В темноте он смотрел на меня снизу вверх. – Ты удивлена, что я здесь. Тебе это очень неприятно?
– Джонни, ну о чем ты говоришь…
Он отвел взгляд. Голос его дрогнул: «Мне просто необходимо было увидеть тебя… Знаешь, у меня сейчас очень трудные дни. От родителей долго нет известий. Уже почти два месяца. А эти свиньи обстреливают Лондон дни и ночи. Моя мама… Я не могу даже представить себе…»
Я снова опустилась рядом, на диван, дотронулась до его рукава, легонько погладила грубую ткань: «Джонни, но ведь ты ничего не знаешь наверное. Не надо думать только о плохом. Подожди еще. Возможно, письма где-то затерялись в пути, возможно, разбомбили почту, поезд, вагон, станцию, еще что-то. Сам же говоришь – Лондон беспрерывно обстреливается… Ты беспокоишься о родителях, а они беспокоятся о тебе. Они наверняка уже давно выехали из города, я помню – ты как-то говорил, что у твоего дяди дом на побережье. Я уверена, Джон…»
Он перехватил мою руку, слегка сжал ее: «Да, возможно. Спасибо тебе».
Некоторое время мы сидели молча, потом Джонни, так же, не глядя на меня, вдруг произнес через силу:
– Хочу, чтобы ты знала… У меня с Ольгой все покончено. Она связалась с Томасом, пока я был в госпитале, и сейчас у нас с ней нет ничего общего. Абсолютно ничего. – Он снова помолчал, вздохнул коротко. – Я знаю, тебе это совсем безразлично. Но все же хочу, чтобы ты была в курсе.
Что тут было ответить? Я никак не ожидала подобного признания и была совершенно не готова к нему. Кроме того, меня вдруг неожиданно охватило чувство досады и… дикой, запоздалой ревности. Ведь когда Роберт намекнул мне однажды о связи Джона и Ольги, я попросту не поверила ему, решила, что он зачем-то придумал это. А оказывается, все правда. Джонни и Ольга… Ольга и Джонни.
О Господи, ерунда какая! Мне-то, в самом деле, что до этого? И не ревную я вовсе. Вот еще! Почему этот курчавый англичанин вообразил, что мне интересно знать о его сердечных делах и переживаниях? Как говорит Нинка – «была нужда, болело брюхо…». Но я так и не придумала, что ответить Джону, просто сидела и молчала, как идиотка. А что тут было говорить? Ведь не ждал же он, в самом деле, от меня сочувствия?
Наконец тема нашлась. Скованным языком я рассказала Джону о том, как мы впервые услышали от Шмидта об открытии англо-американцами второго фронта в Нормандии, как радовались этому и как, в надежде узнать что-то определенное, пытались выпроводить Мишку после работы к Степану. Выслушав, Джонни искоса посмотрел на меня, поколебавшись, сказал негромко:
– В тот вечер я был здесь… Несколько раз прошел мимо вашего дома. Видел тебя. Ты с Михелем и Леонардом направились в соседний немецкий дом, – он кивнул в сторону Гельба, – а спустя некоторое время вернулись. Я стоял в темноте за углом палисадника. Хотел окликнуть тебя, но…
– Почему же не окликнул? – Я тоже отчего-то понизила голос. – Мог бы зайти. Такой день все-таки…
Джон пожал плечами – даже без света было видно, как он покраснел, – беспомощно вздохнул: «Не знаю. Наверное… Наверное, боялся».
– Ну, знаешь… На тебя это совсем не похоже.
Обстановку разрядила мама, вовремя крикнувшая через две двери, чтобы мы сейчас же шли ужинать, иначе они там все съедят и мы останемся «несолоно хлебавши».
В кухне, словно бы в давние пещерные времена, чадила, потрескивая, лучина. От колеблющегося красноватого пламени тени на стенах от сидящих за столом людей шевелились, будто живые. Аромат вареного теста (на ужин была домашняя лапша, которую мама с Симой громко переименовали в «спагетти по-итальянски») смешивался с горьковатым запахом дыма.
Джонни отказался от самозваных «спагетти», ел только груши. Нынче растущая возле нашего крыльца старая груша принесла щедрый урожай. Вчера Миша с Леонидом по приказанию Шмидта отнесли в панский дом две большие «с верхом» корзины отборных груш, а остальными, еще висящими на ветках плодами старая фрау милостиво разрешила пользоваться нам. Разговор опять шел о событиях на фронтах. Джонни высказал предположение, что, вероятно, советское руководство задалось целью покончить с фашистской Германией еще до наступления зимы. Ведь неспроста фрицы роют уже у себя окопы.
Внезапно вспыхнула под потолком лампочка (наконец-то взбалмошный Шмидт одумался). Яркий свет на мгновенье ослепил глаза, заставил всех зажмуриться. Нинка, выскочив с радостным визгом из-за стола, дунула на лучину. Мигнув, пламя нехотя погасло, но молочно-голубой дымок еще долго вился над обгорелой, хрупкой, мерцающей красными искорками щепой.
Джонни, извинившись, поднялся из-за стола. Пора. Миша с Юзефом напихали ему во все карманы груш, а Лешка, выглянув на дорогу, дал знак – все спокойно. В коридоре, прощаясь, Джон, словно бы внезапно вспомнив, спросил у меня:
– Да… Хотел узнать… Ты получила что-нибудь от Роберта?
– Нет. Пока нет.
По-моему, он обрадовался, но тут же спохватился, состроив соответствующую мину, принялся говорить какие-то утешительные слова: «Знаешь, я тоже пока ничего не получил. Но ты не огорчайся: если он угодил в какой-то лагерь – писать оттуда очень сложно, даже невозможно».
Надо же. Вздумал успокаивать. А я и не огорчаюсь. Еще чего! Хотя, если уж совсем-совсем по-честному, гордость моя, конечно, задета. Прошло три месяца, а от пылкого влюбленного ирландца – ни строчки. Неужели и в самом деле нет у него ни малейшей возможности дать знать о себе? Или уже забыл? Как говорят: «С глаз долой – из сердца вон…»
Сейчас обо всем написала, но ставить последнюю точку еще рано. В голове масса вопросов, которые я и задаю себе. Зачем он, Джон, пришел опять? И зачем на его брошенные как бы вскользь на крыльце слова – «Не возражаешь, если я загляну к вам в субботу?» – я, правда, с запинкой, но ответила – «не возражаю»? Зачем опять все это?
И тут же – вопросами на вопросы – отвечаю себе: ну, почему он не может, не вправе прийти? Разве нельзя быть просто товарищами либо друзьями, а обязательно влюбляться, влюблять в себя? И разве нельзя иметь просто дружеские, приятельские отношения? Ведь дружили же мы, девчонки, в России – в школе с нашими мальчишками, а потом и с парнями, – и дружба эта была открытой, честной и чистой, без всякого даже намека на «любовь». Почему же нельзя дружить так и здесь?
Сейчас мне кажется, что я была не права в тот майский день, когда приняла «мудрое соломоново» решение – не иметь впредь с пленными англичанами никаких дел – не встречаться с ними, не вступать в разговоры, не дружить – словом, не замечать их, не обращать на них ровно никакого внимания. Конечно, я не права. Пусть мы чужие по взглядам на жизнь, по убеждениям – это все не важно. Ведь в настоящее время мы все здесь в одинаковом положении, и, естественно, от крепости дружбы русских и англичан на фронтах во многом зависит будущая жизнь каждого из нас. Пусть мы чужие по крови, по мировоззрению, зато мы родственны по духу. И они, пленные англичане, и мы, «остарбайтеры», одинаково ждем своих, мечтаем о нашей общей победе. Значит, дружба между нами должна быть и она не позорна…
АреВ, ты сейчас молчишь, а я, кажется, тебя в чем-то убеждаю?..
25 августаПятница
Начали ранний обмолот ржи. Клодт велел мне встать на машину. Сказал, что на следующей неделе на станцию придет вагон для отправки нового урожая зерна Вермахту.
Вначале подавал снопы на машину Сашко, но вскоре ему на помощь пришел еще один немец-батрак. Вдвоем они буквально «загоняли» меня. К вечеру так «накрутила» руки, что было больно их поднять. Вдобавок наглоталась пыли, да и сама, казалось, насквозь пропылилась. Домой еле приплелась и сразу направилась на скотный двор, в свою «душевую». И – удивительное дело! – усталости после ледяной воды – как не бывало. Все-таки великое это средство для поднятия настроения и вообще для повышения жизненного тонуса – холодная вода! Словом, как в песне: «…без воды – и не туды, и не сюды».
Закрывая скрипучие ворота коровника, почти нос к носу столкнулась с подъехавшей к дому на велосипеде Линдой. Она уже поднялась на крыльцо, когда я окликнула ее.
– Линда, не могла бы ты одолжить мне на ненадолго свой велосипед? На час-полтора…