– Поторопитесь с провожанием, – безразлично сказал проводник и зевнул в ладонь. – Дер Цуг гет шон лось. Поезд отправляется.
И действительно, в ту же секунду состав тронулся. Миша, подхватив сундучок, вскочил в тамбур, приветственно махнул рукой: «Юбилейный подарок за мной, – крикнул, бодрясь, он. – Если здесь не удастся – получишь позднее в России. Так что – жди!»
Сейчас сижу в одиночестве в кухне, и, как уже сказала выше, черная тоска гложет душу. Вот и мой названый братишка исчез из моей жизни. И неизвестно, встретимся ли мы еще когда-нибудь? Мы иногда ссорились с Мишкой, я часто обижалась на него и сама не раз обижала, но в то же время мы по-сестрински и по-братски любили друг друга. Как же теперь я буду обходиться без него, без его подчас сердитого, подчас добродушного, подчас ехидного «ту, май-то»?
Тоска еще и оттого, что ведь сегодня действительно мой день рождения, как справедливо заметил Мишка – юбилей. 20 лет. Боже мой, какая же я и в самом деле уже старая!
Помню, в далеком детстве, будучи голенастой, нескладной девчонкой, я мечтала о своих восемнадцати годах. Мне казалось, что именно в 18 лет наступает расцвет молодости, ее прекрасная вершина. В мечтах я видела себя стройной, с обольстительными формами (как моя двоюродная сестра Мария) девицей, с томным, загадочным взглядом карих глаз, с пышной короной волос на голове и с певучим бархатным голосом. Не было абсолютно никаких задатков к подобному образу, к тому же, как я уже здесь писала, и глаза у меня зеленые, но я упорно представляла себя только такой… И вот теперь уже и пик юности миновал, и двадцать лет стукнуло, а по-прежнему нет ни женственности, ни томности, ни бархатной певучести. Словом, по внешности – так себе. Вдобавок и характер вздорный. Не умею, как иные, льстиво поддакивать и угоднически заглядывать в глаза. Не научилась ни сама подличать, ни прощать подлость другим.
«Юбилей» мой прошел сегодня крайне скромно – Мишка зря переживал – даже традиционного пирога на столе не было (муки, увы, мало, да и настроение у главного пекаря вконец испорчено). Правда, среди тарелок красовались в банке несколько трепетных цветочков с ворохами тонких, словно бы настриженных волшебными ножницами белоснежных лепестков: Юзеф, узнав о юбилейной дате, после работы отлучился ненадолго из дома и принес под полой пиджака небольшой букет осенних хризантем (как я позднее узнала, сорвал в панском саду). Подавая его мне, сказал просто: «Желаю сченстья».
Счастья желали по традиции и все остальные. А еще, как всегда, нашей победы, скорейшего возвращения домой, здоровья, радости.
Я, конечно, очень благодарна всем за их теплые, искренние пожелания, но мне так не терпится, чтобы бедное застолье наше закончилось как можно скорей и чтобы я наконец снова осталась одна. У меня комок стоит в горле. Огромный, колючий комок. В свой день 20-летия мне ужасно хочется плакать. И как только закрываются двери – одна за убиравшей посуду Симой, другая – в кладовку, за Юзефом, – я неслышно и горько плачу. Плачу о потерянной молодости, о загубленной жизни, а еще о своем одиночестве, о том, что нет сейчас со мной рядом человека – единственно нужного мне человека, который понял бы меня, разделил со мною эту непереносимую тоску.
Почему-то мне очень хочется увидеть сейчас того, у кого копна вьющихся каштановых волос, синие, широко расставленные глаза, чуть вздернутый нос, расщелина в передних зубах, – того, о ком даже снисходительная Гельбиха и то однажды сказала: «Не красавчик». Я даже дважды за вечер выходила на крыльцо, сдерживая стук сердца, вглядывалась в темноту. Однако – увы, увы…
Что же ты, Джон? Неужели не слышишь зов моего сердца, не чувствуешь, как ты мне нужен сейчас?
13 сентябряСреда
«…Под нажимом англо-американцев Болгария порвала дипломатические отношения с Германией. Тем самым она встала на опасный путь и приблизила себя к гибели…» («Новое слово», от 12 сентября 1944 г.).
Троекратное УРА!!! Союзники действуют!
Пахнет грозой также и в Венгрии. Мне кажется, на днях должно произойти что-то решительное. Газета пестрит информационными сообщениями о сменах правительств и правительственных кабинетов в различных странах. В мире творится что-то невообразимое: вчерашние союзники поворачивают штыки и сегодня дерутся, как разъяренные звери, против недавних друзей, плечом к плечу вместе с бывшими врагами. И льется кровь, и трудно разобраться – чья она – своя или вражеская?
Атмосфера действительно насыщенная. Все, затаив дыхание, ждут последнего и решительного сражения, ждут такого небольшого, но такого желанного слова – «МИР». Да, по всему видно, он недалек уже – этот день. Но что произойдет еще до тех пор? Кому-то посчастливится услышать его, а кому-то и нет. Кто-то будет радоваться, ликовать, а кто-то и не познает больше радостей земной жизни. Разве мало затерялось в водовороте войны имен отважных героев и просто обыкновенных людей, погибших неизвестно когда и неизвестно где? И мало ли еще будет таких до конца войны? Да и кто знает – что ждет еще и меня впереди, какую участь приготовила мне моя судьба? Суждено ли мне услышать это желанное слово «Мир» или же… Ох! «Грядущие годы таятся во мгле…»
Ганс Дитрих, вручая мне в обед газету, помедлил возле крыльца, спросил с невеселой усмешкой: «Ну что? Как настроение? Небось, уже в свою Россию собираетесь?»
– Ах, Ганс, если бы это было так! – Поколебавшись мгновенье, я решилась задать ему волнующий сейчас всех нас вопрос: – Мы слышали, что Восточный фронт переместился уже на территорию Германии… Это правда?
С той же застывшей усмешкой он кивнул головой: «Да. Уже. Ты права. Вермахт на грани краха. На днях объявлена новая тотальная мобилизация. Теперь начнут уже и мальчишек забирать в армию, перемалывать их в этой мясорубке. Истребляется будущее нации. История повторяется – от Германии скоро ничего не останется».
Мне сразу вспомнилось вещее: «Все повторится как когда-то. Германия будет дуться, дуться, а затем от нее останется пшик».
– Знаешь, Ганс, мы уже однажды слышали эти слова. Про «историю» и про «ничего». От нашего друга, между прочим, от немца-антифашиста. Это было почти три года назад, когда Германия еще была сильна и могущественна. Представляешь, он уже тогда это понимал.
– Ну что же. Мудрый человек этот ваш друг.
Сколько же сейчас разговоров среди многонационального работного люда и особенно среди «остарбайтеров» и поляков! Сколько в этих разговорах тревог, надежд и ожиданий! В минувшее воскресенье в нашем доме опять перебывало много народу. Янек и Зигмунд сообщили новость, что в Варшаве уже третью неделю длится вооруженное восстание польских патриотов. Восставшие будто бы уже захватили все важные промышленные объекты города, а сейчас идет сражение за главный железнодорожный узел.
Павел Аристархович сказал, что в настоящее время народы всей Европы, по примеру отстоявших Париж французов, поднимаются против фашистских оккупантов. Восстал народ Словакии, проявил непокорность Антверпен. Что же касается сегодняшнего изумительного газетного сообщения, то, по словам Павла Аристарховича, этому событию также предшествовало всеобщее вооруженное восстание болгарских патриотов. Созданное там правительство, так называемого Отечественного Фронта, вчера объявило войну Германии! Ну, разве это не чудесные, замечательные новости?!
В прошлую субботу и вчера приходил Джонни. Он подтвердил сказанное Яном и Зигмундом о восстании в Варшаве, однако его прогноз не столь оптимистичен. «Поляки слишком поторопились, – заметил он, – по-видимому, понадеялись на быстрое продвижение Красной армии и на ее поддержку. Силы сейчас, конечно, неравны, и, если помощь вскоре не последует, восстание, пожалуй, обречено на провал!»
Еще Джон сообщил, что именно в эти дни в Канаде происходит какая-то встреча английских и американских военных деятелей, где, несомненно, решается вопрос об усилении боевых действий со стороны союзников. В настоящее время от немцев очищены уже вся Франция и большая часть Бельгии. С начала открытия второго фронта потери Вермахта составили около полумиллиона человек, захвачено также много военной техники. Что же касается Восточного фронта, там, по словам Джона, все больше чем о’кей! На днях русские предприняли новое мощное наступление – на этот раз в Карпатах.
В эти два вечера мы просидели с ним немножко дольше, чем обычно. В субботу Джонни выглядел расстроенным. В последнем письме родители сообщили ему, что внезапно исчез из дома его младший 17-летний брат Эдвин. Предполагают, что он сбежал в армию, так как со дня наступления англо-американцев в Нормандии буквально бредил боями с фашистами.
– Я его, конечно, понимаю, – говорит Джон, хмурясь. – Но все-таки хорошей трепки ему от меня не избежать. Чтобы впредь не посмел больше так мать пугать. Останемся живы, вернемся оба домой – тотчас надеру ему уши по первое число.
– Вчера вечером я был дневальным по лагерю и не смог прийти к вам, – сказал Джонни, когда я вышла его проводить и мы стояли вдвоем на крыльце. – Но ты просто не представляешь, как, с какой страшной силой меня тянуло сюда! Мне почему-то казалось, что тебе плохо, что ты… Что ты тоже хочешь меня видеть… С тобой все в порядке? Ничего не случилось?
– Абсолютно ничего, Джонни. Тебе действительно просто показалось.
Меня даже озноб передернул от подобного откровения Джона. Что же это? Неужели в окружающем нас безвоздушном пространстве существует нечто сверхъестественное, что связывает отдельные человеческие души и в определенные моменты подает им тайные сигналы? Наверное, такое возможно лишь между духовно близкими, лишь между духовно родственными душами. Как все странно устроено в этом подлунном мире и как все же хорошо и тревожно, что где-то существует это нечто сверхъестественное.
17 сентябряВоскресенье
Уже поздно, но не могу не написать здесь о сегодняшней интересной встрече с еще одним разуверившимся в гении «великого фюрера» немецким ефрейтором – на этот раз с вахманом при лагере английских военнопленных по имени Хельмут Кнут.