Сообщил Джон также не совсем приятную весть. Хельмут Кнут предупредил их, что скоро, вероятно, даже со следующего воскресенья, всех живущих в округе Грозз-Кребса военнопленных англичан, французов и русских, а также чужеземных рабочих, в том числе и «остарбайтеров», немцы намерены гонять по выходным дням на строительство оборонительных укреплений где-то в предместьях Мариенвердера. Вот так новость! Только этого – строить укрепления для нацистов – нам и не хватает! Да еще тратить единственные светлые дни – воскресенья! Они что – совсем уж рехнулись?!
– Я для себя решил, что не пойду ни на какие окопы, – твердо заявил Джон. – Просто не пойду – и все.
– Ты сказал – «русские пленные» – разве в нашей округе они есть? – спросила я Джона.
– Да. По моим сведениям, недавно в Почкау пригнали что-то около 25 человек. Живут в бывшем французском лагере, который охраняется тремя немецкими автоматчиками и овчарками.
Русские пленные в Почкау! Это же совсем близко – на расстоянии каких-то пяти-шести километров! Мы с мамой и Симой сразу загорелись идеей – как-то увидеться с ними, или, если не удастся увидеться, так хотя бы передать им записку. Ведь вполне возможно, что среди тех двадцати пяти найдется кто-то знакомый. Возможно, что кто-то из них знает или что-либо слышал о наших близких… Конечно, я понимаю – чудес не бывает, но вдруг, вдруг… Так как же с ними связаться? Может быть, опять поможет Джонни?
– Я постараюсь, – просто сказал Джон. – Напишите записку… Попрошу содействия у своего вахмана. Главное, чтобы из тех трех немцев нашелся хоть один порядочный человек.
Я тут же написала и отдала Джону коротенькую записку, адресованную незнакомым русским военнопленным с просьбой откликнуться и сообщить, нет ли среди них ленинградцев или (вдруг повезет?) жителей довоенной Стрельны? Назвала себя, добавила, что училась во 2-й стрельнинской средней школе и была бы очень счастлива узнать о ком-либо из прежних друзей или знакомых.
Маме показалось этого недостаточно, и она, отобрав у Джона записку и слегка поворчав на меня за неконкретность, приписала своей рукой:
Дорогие советские сынки. Нет ли среди вас моих сыновей – Миши, Кости и Вани Федоровых из деревни Новополье, что недалеко от Стрельны? А еще мужа моей племянницы Симы – Константина Павловича Косолапова? У нас изболелись души от неизвестности. Напишите нам, если сможете, хоть немного, а еще о том, в чем вы особенно нуждаетесь. Может быть, мы сумеем хоть чем-то помочь вам.
На улице по-прежнему, как и днем, висела плотная, ватная изморось, и мы – я с Юзефом и Джованни с Кончиттой, – пользуясь темнотой, проводили Джонни до железнодорожного переезда. Еще за столом выяснилось, что Джон неплохо говорит по-итальянски – обучался этому языку в школе, – и они трое довольно свободно болтали на тарабарском итальянском наречии. С болезненным уколом в сердце я заметила, как Кончитта не сводила при этом своих очаровательных бархатисто-черных глаз с Джона и как он по какому-то поводу дважды улыбнулся ей. Может быть, именно поэтому при расставании я на секунду (только на секунду!) слегка (совсем слегка!) сжала (ну, не сжала, а просто чуть тронула) пальцы Джона в своей ладони и с облегчением ощутила в ответ долгое пожатие собственной руки в его теплой ладони. Хорошо, что была непроглядная темень и никто не заметил, какая жаркая волна радости залила в эту минуту мое лицо.
Ну что же ты молчишь теперь, моя противоречивая ареВ? Что-то уже давно-давно я не слышу от тебя привычного, брюзгливого ворчанья. Или ты сейчас заодно со мной? Или стала такой же махровой эгоисткой, как и твоя вечная оппонентка?
26 сентябряВторник
Недаром, ох недаром снились мне всю эту ночь рыбы, – по словам Симы, должна произойти какая-то «черная неприятность». И она уже есть. Вот что пишет сегодня «Новое слово»: «…В Голландии вчера уничтожены последние остатки отчаянно сопротивляющегося англо-американского, так называемого „Каролинского“, десанта. Взято в плен 6 тысяч человек, из них более тысячи раненых. Захвачено свыше тысячи планеров…»
Вот это действительно неприятность! Сразу и напрочь испортилось настроение. Как же союзники опять не рассчитали свои силы, опять прошляпили? А впрочем, возможно ли это?
Юзеф, бодрясь, говорит: «Це неможливо!» А Лешка с нескрываемой злобой в голосе, «окая» сильней, чем обычно, мстительно произносит: «Конечно, все может быть! Праздновали победу заранее. Они ведь народ такой – обрадовались первым успехам, пошли с девками по ресторанам кутить». Я же думаю: неправда это. Писаки из «Лживого слова» врут, как всегда… Просто опубликовали очередную фальшивку для поднятия вконец сломленного немецкого духа.
Второе неприятное сообщение касается Польши: «…В Варшаве восстание потерпело крах… Приняты меры к полному уничтожению повстанцев». Иными словами, крошат и душат несчастных польских патриотов, как только могут. Это которая же уже Винница или Катынь на счету гитлеровцев будет? Обрадовало только одно сообщение – о военных действиях на Восточном фронте: «…На Карпатах немецкие войска под давлением советских частей осуществляют планомерный отход на Запад». Молодцы наши ребята! Лишь они одни невозмутимо продолжают свое нелегкое дело.
Наконец-то получила сегодня письмо от Миши. Честно говоря, мы все уже заждались и опасались, не случилось ли с ним самое худшее? Пишет, что около полутора недель просидел в «холодной» при арбайтзамте в Мариенвердере, откуда заключенных (их было там несколько человек) с утра выгоняли на различные городские работы, а на ночь снова запирали под замок. Сейчас он в большом имении, что расположено севернее Мариенвердера по направлению к Данцигу, которое бытом и условиями жизни напоминает Брондау.
«Люди тут в основном – ничего, – говорится в письме, – кроме нескольких продажных сук. Однако местные старожилы говорят, что и „суки“ эти теперь заметно приутихли, стараются особо не выпендриваться, не иначе как тоже готовятся к встрече с „товарищами“. Что касается жратвы – то она хуже, чем у Шмидта, но все как-то выкручиваются, пользуются „подножным кормом“».
Мишка ничего не пишет о том, били ли его в арбайтзамте (конечно били!), и вообще тон его письма не столь пессимистичен, как я опасалась. «…Ну, как ты там? Знаешь последние новости? И если знаешь – не потеряла ли уже голову от радости? – вопрошает он. – И как Джон? По-прежнему ли этот дурачок навещает тебя или уже поумнел, одумался? Между прочим, ему пламенный привет от меня… Очень хочется повидаться с тобой, сеструха, а также со всеми остальными. Постараюсь в какое-нибудь воскресенье заскочить к вам на пару часиков», – пишет в заключение Мишка, а в постскриптуме добавляет небрежно: «Как там Читка поживает? Если спросит когда-либо про меня – передай ей тоже привет. Но только – если спросит! Сама не суйся, поняла?»
Сегодня же я написала своему названому братишке ответ. Мол, и я, и все остальные очень рады, что с тобою все в порядке, однако что же ты, лербас, так долго не давал знать о себе? Ведь как-никак, а мы беспокоимся о тебе, хотя ты этого, конечно, и не заслуживаешь… Мол, Мишка, новости-то какие! Просто замечательные! Пожалуйста, держись там, не ершись больно-то. Ведь уже скоро, скоро…
А на приписку ответила так: «Что же касается Читы, она, май-то, просто замучила всех нас вопросами о тебе, – (это правда – Кончитта уже несколько раз интересовалась у меня – пишет ли Михаэль?), – а сегодня, ту, май-то, прямо визжала от радости от твоего привета. И что эта дурочка только нашла в тебе? Так что, май-то, когда приедешь в Грозз-Кребс – не только я и все наши будем рады видеть тебя, но и еще кое-кто!»
Ну вот, пожалуй, и все новости на сегодня. Вообще-то, если бы не Мишкино письмо, не стала бы я тревожить тебя, мой дневник, в этот вечер. Уж очень устала. Очень. Целый день без разгиба копали картошку – ну и сволочная же эта работа! Намучились так, что вечером едва волочили ноги. Мой участок был рядом с участком Гали от Клееманна (с начала картофельной страды она трудится у нас, а видимо, впоследствии кому-то, скорей всего, Леониду, придется отрабатывать у Клееманна), и в редкие минуты отдыха мы с нею, с трудом разогнув спины, дружно вполголоса ругали и сумасшедшего Шмидта (гоняет, как черт, без передыха), и картошку, которой опять уродилось столько, что за машиной земля белым-бела, и нынешнюю нашу собачью жизнь.
Шмидт, проезжая мимо с картофелекопалкой, по-видимому, заинтересовался выражением наших лиц – решил пообщаться с нами. Но так как у него на уме только одно – он и начал с этого: «О чем разговор? – насмешливо, слегка придержав лошадей, спросил он. – Наверное, все о своих женихах судачите, все косточки им уже перемыли?»
Я ответила: «Говорим о том, что мы все, наверное, скоро ноги здесь протянем. Сдохнем на вашей работе!»
Ему такой ответ, естественно, не понравился. По дороге, видимо, обдумывал, что бы и мне сказать этакое подходящее и, подъезжая к нам в очередной раз, вновь остановил лошадей:
– Тпру-у-у… Вот ты говоришь – «сдохнем здесь». Да мы все тут скоро передохнем как мухи… Вот придут сюда русские (!!!) – всех до одного забьют либо перевешают.
– Господин Шмидт…
– Да, да! Ты лучше помолчи, девчонка! – с горячностью перебил он меня. – Я знаю, о чем говорю! Что ваши русские в Румынии сейчас творят? А как они с нашими пленными поступают? Ты не знаешь…
– Я знаю! Это все пропаганда про жестокость Советской армии, а вы и верите!.. Разве русские звери? Ведь это наши отцы, мои братья. Мы-то разве похожи на кровожадных зверей?
– Ну, вы – это совсем другое, – с усталым пренебрежением заметил Шмидт. – Да я и не про всех русских вообще. Я про комиссаров говорю…
– А комиссары-то кто? Тоже ведь…
– О-о, говорят тебе – замолчи! – окончательно разозлился Шмидт. – Вот когда-нибудь ты вернешься в свою Россию (!!!) и скажешь: да, старый Шмидт был прав… Если ваши комиссары такие добренькие, скажи – отчего финны бегут сейчас в Швецию – прочь от русских?