У его первой любви весьма романтическое имя – Матильда. Она что-то на год или на полтора старше Джона, и в то время, когда он безумно влюбился в нее, – ей было лет девять. Знаки внимания, что он постоянно оказывал ей, в точности походили на действия небезызвестного Тома Сойера. Джон ходил перед девчонкой на руках, прыгал, рискуя сломать себе ноги, с высокого школьного парапета, толкал и дергал ее на переменах за косы, а по дороге домой, пробегая мимо, забрызгивал ее из лужи, при этом и сам бывал грязен от головы до пят. И наконец добился ответного чувства. Однажды она сказала ему, что он дурак, что она совсем не хочет его видеть и чтобы он никогда не приставал больше к ней. А сказав это, ободряюще хихикнула и убежала.
Окрыленный первым успехом, Джон на другой же день снова окатил ее из лужи, а потом, оттерев наскоро собственные штаны и курточку широкими, мягкими листьями лопуха, терпеливо подождал, пока Матильда сбегала домой и переоделась, и они еще немного погуляли – просто прошлись по разным сторонам дороги, словно бы не замечая друг друга, подбирая с обочины и бросая вдоль асфальта камешки. У него это получалось ловчее, камешки летели гораздо дальше, чем у нее, и Матильда оценила это. Когда она уходила домой, то к привычному слову «дурак» прибавилась еще одна обнадеживающая фраза «хвастун несчастный». Словом, взаимное их влечение, раз возникнув, неуклонно разрасталось и, несомненно, завершилось бы когда-нибудь, как у Тома Сойера и Бекки, трогательным признанием, если бы на пути Джона опять не встал Гарри.
Вначале Гарри был будто бы даже равнодушен к пухленькой зеленоглазой Матильде, но, заметив отчаянные попытки своего младшего кузена понравиться ей, тотчас, в пику ему, тоже принялся оказывать ей знаки внимания, разумеется, на свой, джентльменский лад. Благовоспитанные манеры Гарри, видимо, больше пришлись по душе легкомысленной юной особе, и в один несчастливый для себя день Джонни обнаружил, что Матильду уже совсем не трогают ни его гимнастические трюки, ни головокружительные прыжки, ни нечаянные толчки на переменках. А вскоре он узнал о коварстве ветреной девчонки.
Как-то под вечер, когда Джон, безуспешно покрутившись часа два на самокате возле дома Матильды и так и не увидевший ее, уныло ставил свой обшарпанный, с напрочь облезлой краской самоход в сарай, он увидел Гарри. Весело насвистывая, в необычном для буднего дня галстуке-бабочке, кузен шел по дороге, держа в руках какую-то белую коробочку, перевязанную розовой лентой. Что-то в его облике и в походке насторожило Джона, и он окликнул его:
– Хелло, Гарри. Куда ты направился?
– Я?.. – Гарри заметно растерялся, но потом на его губах появилась победная усмешка. – Я иду на свиданье – и между прочим, к Матильде. Она ждет меня.
– Хо-о… К этой кривляке? – У бедного Джона все замерло внутри, на какое-то мгновенье ему даже показалось, что сердце остановилось в груди. – А я… А я уже давно бросил ее, хотя она и плакала, и умоляла, чтобы я не делал этого. Ты, наверное, не знаешь – ведь мы с ней даже целовались.
– Не ври! За вранье получишь в морду! – побледнев, забыв джентльменские манеры, крикнул Гарри.
– А я и не вру. Спроси сам у нее, – миролюбиво посоветовал Джонни. – Кстати, где она ждет тебя?
– Где всегда. На берегу. Возле перевернутой лодки.
– Ну… Ну, иди же. Чего ты медлишь? Передай ей привет от меня. – Джон уже придумал, как отомстить неверной своей подруге, и отлично играл свою роль. – О-о, какая красивая вещица, – восхищенно протянул он, словно впервые заметив в руке Гарри коробочку. – Что там внутри?
– Не твое дело! – буркнул сбитый с толку кузен и машинально отвел руку за спину.
– Ну, не хочешь – не показывай. Не надо. Съем я ее, что ли? Я же тебе сказал – мне уже давно все равно. – Джон вздохнул огорченно. – Только так братья не поступают. Может быть, я тоже смог бы чем-то помочь тебе. – И, видя, что Гарри нерешительно протягивает ему коробку, добавил удовлетворенно: – То-то же… Давно бы так.
С безразличным видом Джон развязал розовую ленту, открыл крышку. В коробочке оказались аккуратно вырезанные из журналов цветные картинки, несколько блестящих разноцветных фантиков от конфет, обрывок красных бус и невзрачные помятые лепестки каких-то сухих цветов, от которых исходил слабый аромат не то жасмина, не то душистой герани.
– Вообще-то – не «ах», но для девчонки, пожалуй, сойдет, – поморщившись, сказал Джон и вдруг предложил с небывалой щедростью: – А хочешь, я дам тебе осколок цветного стеклышка? С виду он вроде бы некрасивый, а посмотришь сквозь него – все кругом розово-лиловое. Сейчас… Он у меня где-то здесь. Подвинь-ка сюда вон ту корзину со старыми игрушками.
И едва Гарри вступил за порог сарая, Джон тут же выскочил наружу, захлопнув за собой тяжелую, обитую железом дверь, навесил на щеколду замок. Оказавшись в ловушке, Гарри, естественно, завопил что было мочи, но Джон был спокоен: отца с матерью и Эдварда в это время не было дома, а соседи вряд ли услышат крики.
Он быстро направился в сад, где у них был небольшой пруд для поливки цветов, сняв башмаки и засучив до колен брюки, залез в воду. Пошарив руками в прибрежной тине, он вскоре вытащил оттуда пузатую буро-зеленую лягушку, которую и втиснул в коробочку, предварительно вытряхнув из нее все картинки и лепестки. Джон знал, что делал: ведь его неверная возлюбленная больше всего на свете боялась лягушек.
Матильда уже была возле лодки, с удивлением, в смущении и в некоторой растерянности смотрела на приближающегося, взъерошенного, с алыми пятнами на щеках Джона.
– Привет! – сказал он, криво улыбаясь, и протянул ей коробку. – Это тебе от Гарри… Просил меня передать. Он придет немного позднее. – И, видя, что она все еще не может оправиться от смущения, добавил как можно радушнее: – Ну, чего ты? Открой же ее.
Не подозревающая подвоха Матильда с любопытством развязала ленту, подняла крышку и…
Впрочем, что произошло дальше, Джонни не рассказал, полагая, видимо, что всем понятно и так.
За тот проступок отец, к величайшему удивлению Джона, не наказал его, даже не сказал ни слова, хотя – он знал это – у него с матерью был долгий разговор по поводу его безрассудного поведения. Но зато мама…
– Она пришла ко мне среди ночи в темную комнату и, пока я не уснул, уткнувшись в ее теплый бок, сидела на краю моей постели – гладила мои волосы, утирала обильные слезы и успокаивала, что все на свете не так плохо, как мне кажется, что завтра снова взойдет солнце и расцветут цветы, что жизнь, несмотря ни на что, прекрасна, а еще что встречу я когда-нибудь свою Матильду и что непременно буду счастлив в своей судьбе. Моя мама вообще удивительный человек, – с легким вздохом сказал Джонни. – Никто не понимает меня так, как она. Теперь, став взрослым, я часто поражаюсь ее безмерной терпимости: ведь сколько, бывало, я досаждал и ей, и отцу своими дурацкими выходками – а она ни разу не повысила на меня голос. Ни разу.
– Ну а что же сталось с той Матильдой? – спросила я с неприязненным, ревнивым чувством к незнакомой мне девчонке.
– Ничего, – ответил с улыбкой Джон. – По-прежнему жива и здорова и даже живет на той же улице, правда, в другом доме. Теперь мы с ней что-то наподобие близких родственников. Два года назад она вышла замуж за Гарри, он приезжал тогда в отпуск с фронта. Мне они написали об этом. Вообще-то, мы часто переписываемся. Сейчас у них растет малышка – сын… Тогда Матильда, – Джон засмеялся, – тогда она здорово рассердилась на меня, наверное, целый год не разговаривала со мной, просто не замечала. Но потом, уже много позднее, мы стали друзьями. Хотя мне иногда казалось, что она все еще не может забыть ту злосчастную лягушку. Наверное, и теперь еще помнит.
В общем, как я уже сказала, вечер прошел удивительно хорошо и очень как-то по-дружески. Джон ушел вместе с Яном, Зигмундом и Галей, мы с Юзефом немного проводили их. Словом, все было бы о’кей, но, как я и предчувствовала, «каплю дегтя» внесла позднее мама.
– Ну что, сходила к Степану? – с ехидством в голосе, упирая на слово «сходила», сказала она мне, когда мы на несколько минут остались с нею вдвоем в кухне. На протяжении этих двух недель, когда Джонни не приходил к нам, она была и приветлива, и добра, а вот теперь опять показала характер, выпустила коготки.
– Сходила, – ответила я как можно терпимее и попыталась было обнять ее, непримиримо дернувшуюся, за плечи. – Знаешь, мама, если бы я не пошла туда, Джон все равно пришел бы сегодня к нам. Он сразу сказал это… Не понимаю, – добавила я с горечью, – чего ты злишься? Я же тебе уже говорила не раз, что у нас с ним чисто дружеские отношения. Ну, что плохого в том, что он приходит к нам?
– Все плохо! – отрезала мама и раздраженно добавила: – Знаю я, во что выливаются эти «дружеские отношения». Разве я не вижу, как он смотрит на тебя, разве не замечала, как ты изводилась в эти две недели? Ох, смотри, моя милочка, не испорти себе жизнь этими «дружескими отношениями». Война уже скоро окончится, если останемся живы – вернемся в Россию. А уж там…
Юзеф, стукнув в дверь, с любопытством покосившись на нас, проследовал в свою «спальню», и, к моему великому облегчению и к досаде, разговор остался незавершенным… Господи, ну что она опять выдумывает, чего боится? Неужели в своих ревнивых подозрениях она додумалась до того, что я смогу когда-либо отказаться от России? Если это так – как же она обижает меня! Даже и не обижает – оскорбляет! Неужели она, самый родной мне человек, не видит, не понимает, что для меня Россия – это моя вечная любовь и надежда, моя вечная боль и тревога, что на всем белом свете не найдется для меня земли светлей, родней и желанней, чем моя российская земля, и что – ах, как прав был Павел Аристархович! – что любовь к ней, к России, безусловно, замешана с рождения и в моей русской крови. Как же она, моя мать, может не видеть, не знать этого? Эх…
Лежа в кровати, я долго не могла уснуть от горьких мыслей. Ну, что они все ополчились против меня? Теперь еще и Мишка туда же: «Влюбилась, влюбилась…» Да не влюбилась я вовсе! Успокойтесь вы все, Бога ради! Конечно, Джон нравится мне, иногда даже – очень, но я никогда еще не думала о нем как о самом близком мне человеке, не представляла его своим возлюбленным. Правда, должна сознаться тут, что иногда мне очень хочется, чтобы он обнял меня и чтоб даже поцеловал. Ну, хоть один бы раз-то поцеловал! Но может, это оттого, что мне просто страшно любопытно знать, как он будет вести себя при этом, какие слова говорить? Вот и все. А то – влюбилась, влюбилась…