Симу, и в особенности Нинку, рассказ очень заинтересовал, а сидевшая возле стола за сочинением очередного письма к Маргарите или к Эйдемиллерам мама, вроде бы не слушавшая нас, вдруг поднялась со своего места, проходя мимо в кухню, произнесла нараспев: «Ох-хо-хо… Вот уж правильно говорится – „неисповедимы пути Господни…“» Я так и не поняла – что она хотела этим сказать?
Я записывала услышанную от Дитриха исповедь в течение нескольких вечеров на протяжении почти двух недель. Кто знает, может быть, мне действительно удастся когда-нибудь разыскать Машу и я напомню ей – желательно или нежелательно для нее? – историю большой любви к ней, русской девчонке, немецкого фронтового шофера Ганса Дитриха, расскажу также – только будет ли это интересно ей? – о его дальнейшей участи.
А сегодня уже…
12 декабряВторник
Что произошло нового за эти дни? Многое. О некоторых событиях, особенно об одном, принесшем опять уйму переживаний, волнений и страха, я постараюсь рассказать здесь. Но в первую очередь, конечно, о событиях хороших, желанных.
В конце ноября наши советские войска полностью очистили от немцев Албанию. Продолжаются бои за Будапешт. Не дремлют и союзники. Правда, их почему-то все время, как иногда меня с моей писаниной, заносит «не в ту степь». Уж колошмятили бы быстрей и энергичней фрицев здесь, на их германской земле, чем лезть куда-то к «черту на куличики». Тогда бы с падением Рейха – главного средоточия зла – глядишь, и в других, ввергнутых в пучину войны частях света быстро наступило бы умиротворение… Теперь же они после Греции высадили очередной десант на Филиппинских островах, где опять участвовало очень много самолетов и кораблей. Но принесший сегодня эту новость Янек (он встретил англиков от Степана) в ответ на высказанные мною вслух мысли весьма пренебрежительно заявил, что рассуждать о подобном – «не нашего ума дело» и что, наверное, имеется общая согласованность в действиях всех Союзных держав… Что же, может, это и справедливо, но только так хочется, чтобы весь этот кровавый кошмар закончился как можно скорей. Так уже трудно даются эти ожидания.
Теперь несколько слов о текущих делах. Ноги мои, слава Богу, поправились – кстати, получившая большие ушибы правая стопа болела почему-то меньше, чем левая, на которой вообще был совсем незначительный синяк, – и я уже с неделю хожу вместе со всеми на работу. Но и до этого не бездельничала – упаси Боже! – иначе Шмидт с ума сошел бы. Клара с Линдой (после смерти старой фрау они ведут теперь хозяйство) выкопали для меня «не пыльную», однако муторную работенку – сидела в господском доме и чинила, штопала, латала господские шмутки. Господи, я поражаюсь этому немецкому скопидомству! Ведь к «немедленной эвакуации» уже все готово – многочисленные ящики, короба, кошелки с различными консервами, крупами, мукой, сахаром, винами – давно погружены в крытый прицеп, что стоит наготове в сарае. Одна из комнат дома буквально забита мешками и тюками с бельем, одеждой, рулонами тканей, постельными принадлежностями. Так неужели они намерены тащить за собою и это штопаное и латаное барахло?
Ну, в общем, мне было приказано, и я делала и не переставала, как уже сказала, удивляться немецким странностям. Зато сколько за эти дни наслушалась от Линды и Клары (в основном от Линды) рассказов, явных небылиц и сплетен, касающихся жизни тех или иных деревенских обитателей! Но я рассказывать о них здесь не буду – не хватит ни времени, ни места. Пожалуй, отмечу лишь одну Линдину сплетню (а сплетня ли это?). Оказывается, бойкая вдовица-мельничиха всерьез собирается оженить на себе вдового Шмидта и даже имеет твердое намерение отправиться вместе с ним в эвакуацию. Часть ее пожитков и припасов уже доставлена и погружена в бездонный тракторный прицеп (недели две назад Лешка с Юзефом привезли от мельничихи какие-то ящики).
Прошедшее воскресенье явилось первым за много недель поистине выходным, свободным днем. Кажется, рытье окопов для нас закончилось. Ужасно неприятно думать о том, что оползающие по осени грязью, а сейчас запорошенные снегом траншеи помешают наступлению наших войск, на какое-то время задержат их.
Во втором часу дня пришли Вера с Галей, и я настроила их (впрочем, без особого труда) сходить к Степану. Вот тут-то я и начинаю свой рассказ о событии, которое доставило мне много неприятных переживаний и страха и которое вновь напрочь испортило только-только наладившиеся отношения с моей непримиримой мамулькой.
С той памятной субботы Джонни у нас так и не появлялся, но зато мы интенсивно переписывались с ним (Джон гонял мальчишек чуть ли не через день), – просто в шутливом, легком тоне интересовались самочувствием друг друга, сообщали очередные новости.
После обеда погода внезапно и резко испортилась – хлопьями повалил мокрый снег. На подоконниках тотчас выросли миниатюрные сугробы, а дорога враз превратилась в мешанину из снега и грязи. Едва мы сошли с крыльца, как снег залепил лица, однако мы храбро шли вперед.
У Степана в такую снежно-дождливую круговерть, конечно, никого не ожидали, поэтому страшно обрадовались нам. Джон оказался уже там и, как мне показалось, был рад больше всех. Все рассказывали о «файертаге» Томаса, а Степан, глядя с улыбкой на меня, сказал, что Джонни только портил всем настроение своим угрюмым, мрачным видом. Нина (она наконец освободилась от обязанности прислужницы в хозяйском доме) принялась запоздало ругать меня – но разве же я виновата? Вскоре пришли Томас, новенькие англики и вахман Хельмут. Неожиданно заявились Янек с Юзефом и Иван Болевский. Джонни сбегал в лагерь за своим аккордеоном с памятными мне голубыми клавишами, и мы немного потанцевали.
Около пяти часов Вера засобиралась домой, за нею поднялась и Галя. Джон и все остальные уговаривали меня остаться еще хотя бы ненадолго, но мне не хотелось обижать девчонок – уже коли пришли вместе, так надо и уходить так же. Джон проводил нас до поворота в деревню, повторил то, что писал и в письмах: он не решался прийти к нам, так как опасался, что моя мама все еще сердится на него, что, по его мнению, не может не отражаться на мне. На это я гордо, но, кажется, не совсем логично заявила, что уже, слава Богу, сама не маленькая и как-нибудь самостоятельно справлюсь со всеми своими проблемами. Ответно Джон тут же с готовностью заявил, что он сегодня же (то есть это было в воскресенье) явится к нам, только чуть попозже, когда окончательно стемнеет.
Теперь я наконец вплотную приступаю к изложению того приключения, при воспоминании о которому меня и сейчас начинают трястись руки и ноги, а сердце, по образному выражению Юзефа, «вуает кота-кота»[46] и от неприятных и даже страшных последствий которого нас всех поистине выручила какая-то сверхъестественная сила… Но об этом – завтра или в один из ближайших дней, потому что сейчас очень хочу спать, и моя элегантная парижская ручка просто уже дважды бессовестно вываливалась из рук.
14 декабряЧетверг
Продолжу свое повествование от 12 декабря.
Джонни пришел, когда уже было совсем темно. Немного погодя заявился Ян от Нагеля с губной гармошкой. Поговорили о последних событиях. Джон сказал, что в боях за Будапешт нашим войскам опять удалось посадить немцев в грандиозный «котел» и что, вероятно, Венгрия тоже скоро последует примеру Италии.
Я завела патефон. Немного послушали музыку, и даже мы с Яном, а Юзеф с Симой потанцевали. Потом пошли в кухню перекусить (все наши, кроме меня и Юзефа, уже успели поужинать), пригласили и Джона с Яном. Те не отказались. Сидели за столом, шутили, смеялись. Ребята снова рассказывали разные смешные истории. Словом, как и в прошлый раз, вечер проходил в самой что ни на есть непринужденной обстановке. Как будто перед бедой без причины разбирал смех. Ян взял в руки гармошку, а я с реверансом, церемонно пригласила Симу: «Прошу вас, фрау-мадам», и мы с ней, горделиво подбоченясь и поводя плечами, прошлись по кухне в плясе, еще и припевая при этом:
Русский, немец и поляк
Танцевали краковяк…
В дверь постучали. Думая, что это Леонид возвратился от Гельба, куда он отправился слушать радио, мама вышла открыть. Мы, не обращая внимания, продолжали о чем-то болтать. И тут вдруг меня словно бы жалом кольнула тревожная мысль: «А Лешка ли это?» И в тот же миг через полуотворенную дверь мелькнули в полутемном коридоре до тошноты знакомые фуражки с кокардами, раздались громкие, лающие голоса… Гестапо!
Не помня себя, я мгновенно молча толкнула Джона (благо он был рядом) в кладовку Юзефа, – говорить что-либо не было ни сил, ни времени, – за ним следом рванулся и Янек… Но они заметили, они в эти секунды уже входили в кухню и тотчас, придерживая полы шинелей, как два черных стервятника, ринулись следом.
Бледная, насмерть перепуганная Сима, подталкивая перед собой слегка упирающуюся Нинку, торопливо скрылась в комнате. А я, стоя на том же месте, куда меня оттолкнули гестаповские ищейки, и чувствуя, как от лица отливает вся кровь, слушала, не в силах повернуть голову, резкие, злобные крики, не понимая в те мгновения ни слов, ни смысла.
Вот кого-то вывели из кладовки и орут над ним громко и торжествующе: «Кто ты? Откуда? А-а, альте фреунд[47], сдается нам, что ты работаешь у Нагеля!»
Не в состоянии поверить собственным ушам, я осторожно поворачиваю голову. О Боже… Где же Джонни? Растерянный Янек стоит в одиночестве перед гестаповцами, пытается что-то объяснить им. Один «стервятник» – длинный, с рыжими усами, уже вышел из кладовки, другой еще что-то медлит… Но вот и он перешагнул порог, оказался тоже в кухне. Тут уж я, конечно, не плошаю, стараясь ничем не выдать ни смятения, ни радости, буквально извергаю потоки слов:
– О господа офицеры, – (черт их там разберет, кто они по званию), – вы должны знать правду… Этот парень, – поверьте, мы его даже не знаем, – зашел к нам только на минутку и то по делу. У моей мамы – вот она стоит, – я мило улыбаюсь и «стервятникам», и застывшей в дверях кухни крайне