Новое утро приносило новые надежды, быстро наступавший вечер сменял их болью, тревогой, редкими стонами сквозь стиснутые зубы, когда Андрей снова – уже в который раз – терял сознание.
Таких дней и ночей было двадцать девять. Ночь 11 октября была первой, которую Андрей спал спокойно...
Утром Алексей Александрович особенно тщательно осматривал его и вдруг незаметно для Андрея лукаво и добродушно подмигнул Маше.
Она вышла в коридор, дождалась его там, почти беззвучно выдохнула, глядя ему в лицо:
– Что, доктор?!
Минский улыбнулся.
– Все, милая, кончилось. Самое страшное позади. Жить будет!
Маша всхлипнула, уткнулась в его халат и уже по-настоящему расплакалась.
Но встал Андрей не скоро. Ноги его зажили, но ходить он еще не мог. Он был так слаб, что казалось, малейшее потрясение может сломить его. И словно исчезла его могучая воля к жизни...
Его перевели в общую палату, и соседи рассказывали Маше, что Андрей целыми днями лежит неподвижно, смотрит в потолок или за окно и ни с кем не разговаривает. Только когда Маша или Олег приходили к нему, Андрей оживлялся. На Машу он смотрел так, что ей хотелось плакать – столько глубокой и пугающей ее нежности было в его взгляде, словно он навсегда прощался с ней. Потом он признавался ей, что в те дни ему просто не хотелось жить. Так пловец, добравшийся до желанного берега, бессильно падает у полосы прибоя, и случайная волна может унести его обратно.
Несколько раз он пытался вставать, и не удавалось сделать ни шагу: подламывались ноги...
Двадцать четвертого ноября Маша подходила к двери его палаты и вспыхнула от радости, услышав голос Андрея: он смеялся...
Он сидел на кровати, неправдоподобно косматый, с блестящими глазами; распахнутая на груди рубашка обнажала храбро торчащие ключицы. Увидев ее, Андрей закричал:
– Ура, Маша пришла!
В палате засмеялись. Андрей насупился и проворчал:
– Ну, чего вы? Уж и обрадоваться нельзя, что жена пришла...
Тут же сам засмеялся и весь подался вперед, к ней. Торжествующе сказал, не дав ей выговорить ни слова:
– А я, Машенька, ходил сегодня. До самой двери дошел и обратно. Ей-богу, правда, вот те истинный крест! – он дурашливо перекрестился, встретив ее недоверчивый взгляд. – И мне никто не помогал, кого хочешь спроси. Вот только кровати под руками мешались, ну, мне пришлось их оттолкнуть маленько. Хочешь, продемонстрирую?
Он уже хотел подняться, но Маша остановила его.
Андрей покорно и с явным удовольствием подчинился и с любопытством заглянул в ее сумку.
– А что ты принесла?
– Есть хочешь?
– Как волк!
Андрей с аппетитом стал уплетать принесенную снедь. Потом деловито сказал:
– Знаешь что, Маша, принеси завтра книг, а? «Теорию нелинейных преобразований», «Новые главы кибернетики» Винера, ну, и еще что-нибудь. И не забудь тетрадку и карандаш. Ну, и сигарет, конечно.
Маша всплеснула руками.
– Андрюша, это просто наглость! Ничего ты не получишь! Винера ему захотелось, дохлятина ты этакая! «Три мушкетера» еще куда ни шло, так и быть, принесу, а об остальном и не заикайся. И на сигареты не рассчитывай – не получишь.
– Машенька, побойся бога! – взмолился Андрей. – Я же не прошу целую пачку. Только две «Шипочки»! Две «Шипочки»! Олег, троглодит, меня предал, так хоть ты выручи!
– Нет!
– Одну!!
– Ни одной!
Он вздохнул, сокрушенно покачал головой.
– Эх, жена, жена, нет в тебе никакой жалости. Помру ведь тут без курева!
– Не помрешь...
Он недоверчиво спросил:
– Точно не помру?
– Точно, – заверила его Маша.
– Ну ладно, поверим, – повеселевшим голосом сказал Андрей. И вдруг изумленно воскликнул: – Смотри, снег!
За окном падал первый снег.
Прощаясь, Андрей прошептал:
– Страшно соскучился по тебе, Машенька... Завтра когда придешь?
– В четыре.
– В три с половиной.
– Ладно, – она поцеловала его. – В три.
Он просиял, потом спохватился:
– Постой, а как же занятия?
– Сбегу...
Андрей стал быстро поправляться. Первые дни он ходил робко, держась за стены, а потом осмелел и с утра до вечера бродил по коридорам. Он стал любимцем всего отделения – просто удивительно было, с какой быстротой он завоевал всеобщую симпатию.
Это было чудесное время. Маша по-прежнему каждый день приходила к Андрею. Андрей неизменно был весел и жизнерадостен, ласков и нежен с ней, но иногда Маше становилось очень не по себе. Неясные тревожные предчувствия охватывали ее. Она думала: «А надолго ли все это? Когда, в какое время болезнь опять свалит его? И почему именно он – такой большой, сильный, смелый?» Андрей замечал, что она думает о чем-то невеселом, но не расспрашивал ее, начинал дурачиться, шутить. Маша веселилась вместе с ним, но забыть ничего не могла... И нет-нет да и всплывет все та же мысль: «Почему именно он?»
Андрей скоро стал проситься домой, но Алексей Александрович не выписывал его. День рождения Андрея они отмечали в больнице.
Андрей встретил ее на лестнице – нетерпеливый, радостный.
– Ну что же ты так долго, Машенька? Я с самого обеда жду тебя – все нет и нет.
– Прости, я сдавала зачеты, а вчера мне не хотелось говорить об этом. Пришлось задержаться.
– Сдала?
– Ну, конечно. Олег здесь?
– Да. И Алексей Александрович. Ждем только тебя.
Он вдруг обнял ее и даже попытался приподнять.
– Андрейка, сумасшедший, что ты делаешь? – испуганно воскликнула Маша, отодвигаясь от него. – Ведь тебе же нельзя!
– Это без тебя нельзя, – возразил Андрей. – А с тобой все можно. Когда я с тобой, я становлюсь в тысячу раз сильнее...
Алексей Александрович открыл им свой кабинет и сам выпил с ними, строго наказав, чтоб Андрею не давали больше одной рюмки шампанского. Вскоре Минский ушел.
За окном быстро темнело, но они не зажигали света.
Падал снег.
– Пьете, черти, – ворчал Андрей. – Можно подумать, что это ваш день рождения, а не мой. Сиди вот тут и приводи в расстройство нервную систему. Пить не дают, курить не дают, к жене не пускают. Эх, жизнь!
Он улыбнулся и неожиданно сказал:
– А до чего же, братцы, хорошая эта штука, жизнь! А? Слушайте, народ, кто придумал это чудо? – он взглянул на них посветлевшими глазами.
– Если верить библии, это был бог, – усмехнулся Олег.
– Согласен. При одном условии, если имя этому богу – физика. Ну, за моего всемогущего бога мне позволяется выпить? – Андрей протянул Маше рюмку, и она чуть-чуть отлила ему из своей. Они выпили.
Маша отошла к окну. Двор больницы не освещался, и синий вечер быстро заполнил его. Медленно падал снег – совсем как год назад, в день их встречи. Только луны сейчас не было...
Андрей подошел сзади, обнял ее, и Маша повернулась к нему.
– Что, маленькая, грустно тебе?
Она улыбнулась.
– Нет, не то, милый. Просто мне очень хорошо сейчас, а в такие минуты мне всегда бывает почему-то немножко грустно.
Он провел пальцами по ее бровям.
– И откуда ты только взялась, такая красивая, счастье мое?
– А когда ты смотришь на меня так, как сейчас, и говоришь такие слова...
Она замолчала. Она смотрела в его глаза, и не было ни этого унылого больничного кабинета, ни синего вечера, ни падающего снега. Ничего не было... Только он, и его глаза, и ее любовь...
Она с трудом сдержалась, чтобы не расплакаться.
48
Я не слышал, как Валентин вошел в палату, и, только когда он осторожно сел на койку, я повернулся к нему.
– Ну, малыш? – негромко сказал он и улыбнулся.
– Ну, шеф?
Он засмеялся.
– Пароль действует безотказно, а?
Я поднялся, и мы вышли в коридор и стали у окна.
– Как твои дела? – спросил Валентин.
– Хороши.
– Как всегда?
– Как всегда.
Он вытащил из портфеля журнал и протянул его мне.
– Что это?
– Посмотри, почитай.
Я стал просматривать заглавия статей и наткнулся на свою фамилию. Это была моя статья, написанная еще летом, перед отъездом в экспедицию.
– Не слышу радостных восклицаний, – сказал Валентин.
– Будем считать, что я прореагировал должным образом.
– Ты и в самом деле не очень-то рад... А ведь это твоя первая опубликованная работа.
– Это уже прошлое, Валя, и притом довольно давнее. С тех пор как я написал это, произошло столько всяких событий... Но в общем-то действительно очень приятно... Как на кафедре? И что будет с моей работой? И уж заодно рассказывай, где тебя носило столько времени.
– Ну, где я был – история длинная и скучная... Если коротко – Ленинград, Рига, один доклад, несколько приятных встреч и одна неприятная, и все, пожалуй... А на кафедре... Четвертого будет заседание, и твоя тема, вероятно, будет включена в годовой план. Кстати, Лев несколько раз справлялся о тебе и, откровенно говоря, здорово ворчит на тебя за твою...
– Ты сказал – «вероятно», – перебил я его. – Кто-нибудь против моей темы?
– Как будто нет.
– Тогда в чем дело?
Он помолчал.
– Дело в тебе. Формально руководителем темы буду назначен я, но ведь это фикция. Мне нужно месяца три, чтобы закончить свою работу, да еще столько же, вероятно, чтобы хоть мало-мальски ознакомиться с твоей. Так что по-прежнему вся тяжесть ляжет на тебя.
– Разумеется, – сказал я. – Это все-таки моя установка. И что из всего этого проистекает?
– Ничего, если не считать такого пустяка, как твое здоровье. А мне сдается, что оно отнюдь не столь блестяще, как ты хочешь показать.
– Ты что, разговаривал с Минским?
Он покачал головой и ответил, не глядя на меня:
– Нет, это только мои предположения.
Мне вдруг сразу стало невесело, и в последние дни это случалось все чаще, и становилось все труднее скрывать от других свое настроение.
– И все-то ты врешь, шеф... Ведь вижу, что ты был у Минского. Ладно, идем, я провожу тебя. Поговорить об этом еще успеем – я ведь выписываюсь завтра.