— Ловко это у вас получается! — заметила Крупская, наблюдая за ним. — Пожалуй, даже лучше, чем у меня. Да, по правде сказать, я никогда и не имела склонности к домашней работе.
— Быстро чистить картошку мне сам бог велел, — отозвался Шотман, ловко выковыривая глазки острием ножа. — Ведь мне юнгой пришлось служить на парусном судне. Каждый день помогал коку на камбузе картошку чистить.
— Это когда же? — поинтересовалась Крупская.
— Да еще до девятьсот пятого года. Скрывался от ареста, месяца два сидел без работы, а тут однажды бродил по набережной и увидел старый парусник, хозяин которого набирал команду. Хозяин — финн. Я с ним разговорился, предложил свои услуги. Он спросил, приходилось ли мне плавать в море. Услышав, что не плавал, но научусь, он подумал немного и предложил поступить на судно юнгой. Я слышал, что юнгами обычно бывают только подростки, и засомневался. Но хозяин объяснил, что работать придется, как любому матросу, только жалование получать, как юнга.
— И вы согласились? Ведь это прямое надувательство!
— А что мне оставалось делать? Хозяин говорил со мной откровенно, понял, что у меня неблагополучно на берегу и я пойду на любые условия. И оказался прав.
— Вот он — типичный случай извлечения повышенной выгоды нанимателем при безвыходном положении нанимаемого!
— Это уж точно, Надежда Константиновна. Положение было безвыходным. Я надеялся, что за границей быстро сбегу с парусника, а там видно будет. Хозяин, конечно, понимал мои намерения, но считал, что сумеет помешать им. Благо существует закон, по которому полиция обязана возвращать на судно сбежавших членов экипажа. Пока мы плавали, я многому научился, могу даже и обед приготовить. Хотите проверить мои способности? Давайте на сегодня я сам обед сварю?
— Ну, если есть охота, — засмеялась Крупская, — то готовьте. Но удалось вам тогда обежать?
— В Англии пытался — не удалось. Удрал только в Марселе, зайцем добрался до Парижа.
Несколько дней кряду Шотман помогал женщинам по хозяйству — ходил на рынок, стряпал, мыл посуду (занятие, которое Крупская не любила больше всего), а после обеда продолжал знакомиться с Парижем, пользуясь подробным планом города.
Но вот однажды, едва он переступил порог, Надежда Константиновна сообщила, что час назад получила условную телеграмму: завтра Ленин возвращается в Париж.
Ночью Шотман, успевший предупредить Воробьева почти не спал. Он еще и еще раз вспоминал события в Гельсингфорсе, разговоры с матросами — знал, что назавтра придется подробно отвечать на дотошные вопросы о настроениях среди военных моряков.
…Наконец-то свершилось то, чего Александр Васильевич так ждал все эти дни, — он встретился с Лениным.
За те несколько лет, когда они виделись в последний раз, внешность Владимира Ильича почти не изменилась. Уже в первое мгновение, когда он увидел Ленина в дверях и еще не было сказано ни одного слова, Шотман увидел по мелькнувшей улыбке, что Ильич рад его приходу. Он представил своего спутника, сказал, что Воробьев — вместе с ним в Гельсингфорсском комитете.
Ленин провел их в комнату, попросил садиться за стол, а сам стал ходить, пояснив, что так ему удобнее разговаривать.
Оказалось, что Ленин уже о многом знает — читал об аресте группы большевиков в Гельсингфорсе и даже запомнил их фамилии, знаком и с сообщениями печати об аресте матросов с военных кораблей. А всего несколько дней назад, в то время, когда он был в Лейпциге, вдруг услышал, что причиной ареста была в действительности подготовка восстания во флоте. Теперь ему важно било узнать, что именно произошло в Гельсингфорсе.
Хотя Шотман самым тщательным образом подготовился к встрече, он только сейчас, по мере того как Ленин задавал вопросы, по их характеру понял, что многое из того, что он рассказывает, сам не успел еще осознать. Ленина интересовали малейшие оттенки в высказываниях матросов, рост их революционных настроений, численность и работа большевиков на кораблях, число партийных ячеек, план восстания.
Александр Васильевич, отделенный от событий несколькими неделями, почувствовал вдруг, что план восстания выглядел не слишком убедительно. И теперь, рассказывая о нем Ленину, он ожидал осуждения. Однако так и не дождался, но и похвал тоже не услышал. Владимир Ильич заметил только:
— Без участия широких масс рабочих дело не выгорит, какой бы хороший план ни выработали… Если не организовать подготовку по-настоящему, то матросы могут опять зря погибнуть.
Ленин сказал об этом без укора, только промелькнула в его голосе печальная нотка, и он остановился на мгновенье, устремив взгляд куда-то вдаль, может быть, вспомнил он о доведенных до отчаяния людях, которые бросались на угнетателей кто с булыжником, кто со стареньким револьвером, а кто и с голыми руками, и гибли под пулями солдат, городовых, казаков… Сколько уже было потоплено в крови таких стихийных восстаний!
Говоря об арестах матросов, Владимир Ильич поинтересовался, не подорвут ли они боевой дух моряков, не заставят ли их отказаться от активной борьбы? По тому, как был задан этот вопрос, как напряженно ждал Ленин ответа, Шотман понял, насколько важно сейчас не ошибиться, точно обрисовать положение дел.
Вспомнилась ему и последняя встреча с матросами в сторожке у железнодорожника, их угрюмая решительность и непреклонность. Мелькнули в памяти горячие слова Сережи Краухова о том, что содрогнутся под жерлами орудий царские дворцы и троны. И, вспомнив все это, сказал с уверенностью, что никакие аресты не заставят матросов отказаться от активной борьбы.
Владимир Ильич, кивнув головой так, будто он ожидал услышать именно такой ответ, еще раз повторил, что без поддержки широких масс рабочих, без настоящей организации любые выступления обречены на провал.
Потом Ленин стал расспрашивать о возможности продолжения работы в Гельсингфорсе. Воробьеву, конечно, возвращаться туда было бессмысленно — грозил немедленный арест. А вот Шотману, по-видимому, ничто не угрожало, и поэтому целесообразно было вновь вернуться в мастерскую, работа в которой давала возможность постоянно общаться с военными моряками. Нужно было восстанавливать порванные связи, налаживать новые.
Разговор был обстоятельный и долгий. Воробьев и Шотман ушли лишь после того, как получили самые детальные инструкции.
Не прошло и недели, как Александр Васильевич вернулся к токарному станку в плавучей мастерской, обслуживавшей военные корабли в Гельсингфорсе. Вместо разгромленного комитета он должен был создать новую подпольную большевистскую группу.
Работая в мастерской, налаживая порванные связи, нащупывая людей для воссоздания подпольной организации, занявшись распространением «Правды», Александр Васильевич вновь и вновь вспоминал разговор в маленькой квартирке на улице Мари-Роз, полные тревоги слова Ленина о том, что без настоящей организации матросы могут опять зря погибнуть…
Никогда еще Шотман не ощущал такой ответственности за судьбы товарищей, как сейчас. После тех, апрельских арестов большие корабли в Гельсингфорс не возвращались. Из Кронштадта дошли вести, что и там жандармы схватили нескольких человек, но что именно там произошло, никто толком не знал. Газеты, как по команде, перестали сообщать что-либо об арестованных. Но нужна была связь с военными кораблями, с матросами. И ее Шотман искал.
Как-то вечером слесарь из соседней мастерской, вернувшийся из командировки, передал ему маленькую записочку, в которой торопливо нацарапано карандашом:
«Дорогой товарищ Шотман! Посылаю эту записочку с надежным человеком. Он рассказывал, что тебе удалось избежать ареста. Спешу сообщить, что хотя и многих матросов похватали, но есть люди, которые могут начать все сначала. Служу я сейчас на линейном корабле «Император Павел I». Сообщи о себе. Сергей».
Значит, Краухов на свободе!
Это уже кое-что! Между Гельсингфорсом и Кронштадтом протянулась новая ниточка.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МАТРОС НЕДВЕДКИН РАЗБИРАЕТ ЧАСЫ
«Выпуск воспитанниц из Кронштадтского сиротского дома состоялся 6 мая. В этом году выпущено 5 воспитанниц. Помимо отличного воспитания и учения, которые дал им сиротский дом, они обучены ремеслам и 3 получили звание подмастериц портняжного цеха. Выпуск почтили своим присутствием попечительница сиротского дома Н. Ф. Вирен, главный командир вице-адмирал Р. Н. Вирен. После отслуженного отцом Путилиным молебствия, во время которого пели дети сиротского дома, и сказания батюшкой напутствия к выпускным воспитанницам обратилась с сердечной речью Н. Ф. Вирен. Чисто материнская горячая любовь к сиротам слышалась в словах адмиральши, и глубоко должны запасть они в душах, выпускаемых из приюта. После ее превосходительства напутствовал воспитанниц главный командир и выдал им аттестаты, свидетельства и евангелия».
Мичман Тирбах прохаживался по палубе неподалеку от кормового флага, под которым застыл матрос-часовой с винтовкой. Матрос не шелохнется, бескозырка, как положено, чуть на правую бровь, шинель ладно сидит, пуговицы блестят солнцем. Смотрит матрос прямо перед собой, и взгляд его упирается прямо в орудие кормовой башни…
Все было по форме, но мичмана часовой чем-то раздражал. А впрочем, сегодня его раздражало все. Накануне он получил от тетки — баронессы Таубе письмо, в котором она со свойственной ей церемонностью сообщала, что рада была бы выполнить его просьбу, но сейчас не располагает необходимой суммой денег. В конце письма она назидательно растолковывала, что в жизни слишком много соблазнов, которых молодому человеку следует решительно избегать, а особенно игры на скачках. Откуда старуха могла пронюхать о скачках? Неужели ей проболтался этот чопорный коммерсант Гликенберг — владелец соседнего с теткиным дома в Аренсбурге? Этого типа Тирбах встретил возле петербургского ипподрома, куда заходил на пару часов, переодевшись в цивильное платье. Значит, узнал-таки, каналья, издалека… В результате — теткин отказ. А деньги нужны позарез — в прошлое свое увольнение на берег он действительно продулся на бегах до копейки. Придется опять занимать у этого чистюли Эльснера. Тот, конечно, даст, но улыбнется при этом своей идиотской «понимающей» улыбкой, пропади он пропадом, этот паинька! Но хочешь не хочешь, а придется после вахты идти на поклон. Но до конца вахты еще добрых два часа…