Письмо из дома; Изабелла пишет мне, что в Бретани конец лета, последние купания, пишет о покое, царящем на песчаных пляжах и скалистых берегах. Маленькой Амалии исполнился год: день рождения праздновали в кругу семьи на террасе с видом на море. Передо мной предстала картина нашего дома, настолько сильно воспринятая всеми органами чувств, что я ощутил почти физическую боль, когда ее стерло понимание того, что дом — в тысячах километров от меня.
Я снова вошел в подземное святилище. Внутри, в углу, я заметил еще одного посетителя: черную саламандру с желтыми пятнами, на вид она кажется опасной, но на самом деле — это невинное и беззащитное существо. Когда я наклонился над ней, она едва пошевелилась; удивительно, насколько она медлительна, как будто полузамороженная; движется с торжественной сонливостью, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Надо сказать солдатам, чтобы они не убивали саламандр; на фасаде нашего дома в Сен-Назере шесть каменных изображений этого маленького животного — можно сказать, что это знаки защитника семьи. Почему именно саламандра? Связь с алхимией? В детстве я слышал темные истории о моей прапрабабушке Амалии, которая в Париже увлекалась оккультизмом и которая, похоже, в конце концов стала его жертвой. Отсюда, наверное, и этот символ в семейной традиции. Когда я был ребенком, дед рассказывал мне о поверии, что саламандра может не только выйти невредимой из огня, но даже получить от него новую силу.
Я долго смотрел на фрески в подземном храме Митры: мне казалось, что я начинаю понимать их — не разумом, а каким-то неопределимым сознанием, находящимся в глубинах бытия. Их значение как будто проникает в меня неведомыми путями, и я внезапно начинаю понимать их невыразимый, но важный смысл.
11 сентября 1918 г.
У меня создалось впечатление, что враг нервничает — его батареи открывают огонь в необычное время, отступая от уже привычного порядка перестрелки; как будто и он чувствует, что что-то готовится.
Боеприпасы все еще поступают в большом количестве. Солдаты смеются, говорят о будущем «праздничном фейерверке». Очевидно, что они хотят перемен; им не улыбается перспектива провести еще одну зиму в этих суровых горах.
У меня почти нет времени, чтобы посидеть в подземном святилище. Тем не менее, иногда мне удается выкроить несколько минут, чтобы провести их в этом торжественном полумраке, отдалившись от всего, что находится снаружи. В эти моменты я чувствую себя совершенно вне времени, погруженным в какую-то плотную всевременность, которая переполняет не только мое сознание, но и мое физическое существо. Как будто я проникаю в суть тайны, крайне важной для моей жизни — как прошлой, так и будущей. Почему именно мне была дана возможность открыть это невероятное место — и причем в то время, когда я никому не могу о нем рассказать и когда я сам не знаю, что меня ждет. Уже завтра, может быть, меня не будет в живых, а может, исчезнет и это подземелье со своей загадкой; достаточно взрыва одного лишь снаряда, направленного не в ту (?) сторону. От чего мы зависим? Какое пересечение нитей, идущих сквозь время и пространство, решает нашу судьбу и какие законы определяют это пересечение?
В какой-то точке этих пространственно-временных пересечений я оказался на пороге тайны — я не могу не видеть в этом стечении обстоятельств некоего послания, адресованного именно мне. Теперь мне жаль, что я не настолько хорошо знаю историю религий, чтобы понять то, что содержится в этом послании.
Подумываю о том, чтобы открыть вход, который, вероятно, ведет в подпол комнаты. Возможно, там и находится ключ, который ждет меня и предназначен только мне. Но я не делаю этого из своего рода гордости и упрямства: капитан Деклозо снова приходил ко мне с лукавой улыбкой, говоря, что было бы неплохо взять кое-что себе — если там есть что брать — из-под плиты святилища. Я сказал ему, что мы не грабители, а солдаты.
12 сентября 1918 г.
Македония — страна, в которой есть что-то древнее, что превосходит все наши возможности подсчета времени. Природа и история смешиваются. Круглые пятна лишайников на скалах похожи на печати каких-нибудь старинных грамот, а тень от сухих папоротников на камне на мгновение обманывает глаз, притворяясь рядом неизвестных букв, выгравированных здесь еще до потопа. Время — какое-то необычайно далекое, невидимое и неисчислимое время — отпечаталось на всем; даже маленькие деревенские церковки, которые, судя по неумело написанным фрескам, построены в прошлом веке, в своем облике и в своем духе содержат что-то из самого начала христианства. Каждая стена любого деревенского здания, полуразрушенная и поросшая бурьяном, — как будто руины дворцов иллирийских или фракийских царей, которые когда-то правили в этих пределах. Окопавшись на каменистом плато вместе со всеми нашими уродливыми орудиями новейших времен, я чувствую себя крайне уязвимым — менее прочным, чем даже паутина на кустах, которую я вижу утром, усеянную крошечными каплями росы, и которая затем, при первом прикосновении человека или животного, исчезает. Тревожа эти холмы взрывчаткой или лопатой, человек совершает акт осквернения — нарушает порядок, создававшийся на протяжении тысячелетий, конечную цель которого нам не дано понять. Как сказано у Рембо:
«… глядя на мирозданье,
Нам бесконечности не довелось постичь»[2]
Ошибка принадлежащего к западной цивилизации человека состоит в том, что он хочет охватить разумом все, вернее, в том, что он страдает от заблуждения, что все можно объяснить. Эта земля со своей серой нищетой на поверхности и своими тайнами, скрытыми в глубине, показывает, насколько наше понимание зависит от привычки легко делать выводы: про нее говорят, что она примитивна, отстала и бедна — а в ней скрываются многовековая мудрость и благородство, которые делают нелепыми наши усилия объяснить все с помощью логики и экономической целесообразности.
По усилившейся на фронте активности видно, что наступает долгожданный момент больших перемен. У меня почти нет времени посидеть в подземелье древнего храма. В эти моменты все исчезает: нет войны, нет внешнего хаоса и безобразия, нет повседневных забот и обязанностей — есть только странный мир, что обволакивает мои чувства и наполняет меня неким бестелесным блаженством, которое уничтожает материальность вещей и привносит равновесие и спокойствие во все крайности.
Когда я пролезаю сквозь узкое отверстие и вхожу в полутемное помещение, я сам словно меняюсь: воздух, которым я дышу, стесненность окружающих меня стен, размеры комнаты, фрески на стене — все это влияет на меня, очищает и делает другим, успокаивает тело и расширяет горизонты души.
13 сентября 1918 г.
В какие-то моменты в течение дня на фронте наступает странная тишина: все успокаивается, на холмы ложится сонное умиротворение, горизонты смягчаются, сливаются в прозрачной мгле. В привычный, уже не замечаемый абрис окружающего мира проникает нечто необычное, нечто необъяснимое — особый свет сгущается на этих обыденных картинах, превращая их в прекрасные виды, в которых есть что-то от чудесных моментов детства, кристаллизующихся в памяти.
Слева от расположения нашей батареи есть небольшой скалистый пик — как перевернутый каблук сапога с изогнутым верхом. Он напоминает мне, не знаю точно почему, иллюстрации из старых книг, которые я листал в детстве, где на фоне светлого неба очерчивались силуэты бородатых гномов с кирками и лопатами на плечах. Если бы не война, окрестности походили бы на декорации к старым сказкам, дышащим теплой магией детства…
Но когда где-то внизу, ближе к передовой линии фронта, взрывается снаряд или стучит пулемет, этот идиллический образ разрушается — реальность сама собой пробивается наружу, и все вокруг снова становится обычным и знакомым.
Сегодня у меня было всего несколько мгновений, чтобы постоять перед фресками в подземном храме. Мне сдается, что я начинаю понимать, почему молодая женщина под прозрачной вуалью кажется одновременно и приближающейся, и удаляющейся, но у меня нет времени это обдумать — меня позвали к телефону, что-то срочное.
14 сентября 1918 г.
Начинается! С 8 утра — огонь из всех орудий. Орудийная прислуга бегом подносит снаряды, и мне приходится охладить их восторг и предупредить, чтобы они были осторожнее с этим смертоносным грузом в руках. И к востоку, и к западу от нас батареи работают в полную мощь. Дым до горизонта — ничего не видно, но наблюдатели сообщают нам, что на стороне неприятеля все взлетает на воздух — заграждения из колючей проволоки, укрытия, склады. Мы полностью оглушены — общаемся в основном с помощью жестов, постоянно машем руками, как сумасшедшие. Уже через полчаса такого огня вражеские батареи перестали отвечать; их нет.
Страшный грохот: кажется, что все силы ада объединились в стремлении уничтожить мир. Упоение разрушением столь же божественно, как и упоение созиданием, но, безусловно, более интенсивно и жестоко. Мальдорор Лотреамона наслаждался бы моментами триумфа такого упоения. Все нападения вандалов на роскошные столицы древних царств — детская игра по сравнению с технически усовершенствованным варварством нового времени. Какой фейерверк! Мы, как пьяные, суетимся вокруг орудий, охваченные восхищением разрушительной яростью. Еще, и еще, и еще! Огонь, и огонь, и огонь!
Через два часа такой артиллерийской подготовки приходит приказ перенести огонь в тыл неприятеля. Похоже, что пехота перешла в наступление; судя по всему, сопротивление на этой части фронта ослабевает. Мне до сих пор не верится, что наконец наступил день прорыва и что теперь после долгого стояния мы сдвинемся с места и пойдем на север.
Я в бешенстве: кто-то, используя всеобщую неразбериху, все же разбил плиту в подземном храме и попытался проникнуть внутрь; я узнал, что солдаты говорят, будто из хранилища достали и перепрятали какие-то предметы. В