Глава I
Но он, кто видит все создания в самом «Я» своем и «Я» во всех созданиях, потом не отшатывается с отвращением. Он, кто различает, в ком все создания стали Им, как может он впасть в заблуждение, откуда взяться скорби у него, в чьих глазах все есть одно?
В этих двух стихах Упанишады сформулирован этический идеал кармайогина. Вначале дается, как истолкование жизни, универсальность Брахмана в качестве единственной реальности и подлинного «Я» сущего – все существует только в Нем и Он находится во всем как «Я». Всякое создание есть Его образ или проявление, всякое тело есть Его храм и место обитания. Из Него началось все сущее, в Нем все развивается и вызревает, по своей природе все должно стремиться возвратиться к Нему. Можно в одной фразе суммировать взаимоотношения всех созданий: «Единое «Я» во всех созданиях, в едином «Я» все создания – ибо Он находится внутри всего и все заключает в себе. Но «Я» существует во всяком создании не в виде частички или фрагмента, а во всей своей неделимой полноте. Поэтому «Я» одного создания есть абсолютно то же, что «Я» другого создания – они не просто одного происхождения, как в христианской теологии, не просто одинаковы по свойствам и природе, как учит философия Санкхьи, – они абсолютно тождественны. Ощущение личной отделенности в пространстве и веществе и различия в природе иллюзорно наложены игрой Пракрити, ноуменом лже-я, на единую подлинную Реальность, придавая ей видимость множественности и изменчивости. «Я» отождествляет себя с феноменами развившейся вселенной; постоянно испытывая влияние трех Гун – принципов материального притяжения, отталкивания и удержания – на теле, витальных импульсах, уме, интеллекте, на уровнях сознания, превосходящих обычный разум, оно ошибочно принимает непрерывность сознательных впечатлений за подлинное «я», забывая, что они всего лишь аспекты сознания по отношению к материи, а не подлинная и вечная реальность сознания. Но целью эволюции является освобождение постоянного от преходящего, духовного от материального, «Я» от порабощенности тремя Гунами и от тех ошибочных представлений, которые вытекают из этой порабощенности. Следовательно, освобождение или избавление должно быть конечной целью религии и этики, иначе религия и этика утратят гармонию с истиной сущего, а значит будут неистинны или несовершенны. Религия и этика должны приучать индивидуальное «я» в человеке обнаруживать свою универсальность, видеть себя во всех созданиях и все создания – в себе; идеальный или этически совершенный человек – это тот, кто достиг такого видения и неуклонно следует ему в помыслах и поступках, как единственному закону своей жизни.
Опыт показал, что для достижения такого видения человек должен добиться свободы от низших импульсов, отождествляющих тело и витальные импульсы с «Я», он должен соблюдать опрятность и чистоту ума, тела и речи, должен воздерживаться от грубых наслаждений и не позволять страстям и желаниям управлять собой; должен уметь быть безразличен к холоду, жаре, голоду, жажде, усталости и другим воздействиям внешних влияний. Иными словами, он должен полностью владеть собственным телом. Это значит, что христианская добродетель чистоты, языческая добродетель выносливости лежат в самой основе ведантистской моральности.
Невозможно видеть себя в других без полного отождествления себя с другими, для этого необходимо совершенное сострадание, а совершенное сострадание порождает совершенную любовь, совершенное милосердие и прощение, совершенное сочувствие к греху, совершенную терпимость, вселенскую доброжелательность, которая в поступках превращается во вселенскую помощь (beneficence). Дживанмукта, риши, мудрец по самой своей природе, должен быть sarvabhūtahite ratāḥ, человеком, дело жизни и радость жизни которого – творить добрые дела для всех созданий, не только для людей, но для всех созданий вообще: широчайший возможный идеал вселенской благотворительности и помощи. Поступать так, как хотелось бы, чтобы поступали с тобой, любить своих врагов и тех, кто ненавидит тебя, платить добром за зло – вот первые этические выводы из ведантистского учения; они нашли свое полное выражение в высочайшей и благороднейшей форме в буддизме за пять столетий до того, как обрели страстно эмоциональные и лирические формулировки в Иудее; они широко вошли в практику Индии за два с лишним тысячелетия до того, как христианская Европа хоть чуточку ощутила сердцем то, что так долго исповедовала на словах. Естественными выводами из ведантистского учения являются не только совершенная любовь и совершенная доброта, но и совершенная справедливость с вытекающей из нее на практике честностью и добросовестным выполнением долга. Ибо если мы видим себя в других, мы должны не просто охотно, но и радостно воздавать им все положенное, мы должны столь же естественно избегать причинения им ущерба или обиды, как избегали бы вреда для самих себя. Наш долг перед родителями, семьей, друзьями, кастой, общиной, страной мы должны выполнять не как тягостную повинность, а с удовольствием. Христианская добродетель милосердия, языческая добродетель справедливости составляют жизненный сок ведантистской моральности.
Видеть «Я» во всех созданиях значит видеть Бога во всем. Согласно Веданте, идеальный человек приемлет страдание с той же готовностью, что и радость; ненависть, незаслуженное оскорбление и несправедливость – с тем же спокойствием, что и любовь, достоинство и доброту; смерть – с той же отвагой, что и жизнь. Ибо он во всем видит могущественную Волю, которая управляет Вселенной и которая распоряжается не только его собственным благом, радостями и успехом, но и благом, радостями и успехом других наравне с его собственным; а это значит, что и его благо, и благо других станет плодом не только его побед и радостей, но и его поражений и страданий. Его не испугает угроза бед или ударов, которые может нанести человек или природа, не испугают даже собственные грехи и провалы – он идет прямо с непоколебимой верой, что Высшая Воля направляет его по верному пути и что даже его блуждания необходимы, чтобы прийти к цели. Если йога его совершенна, то спокойны и сильны будут его вера и решимость, ибо тогда он полностью осознает, что Высшая Воля есть Воля его собственная. Что бы ни случилось со мной, я тому причина и я это совершил – не друг мой и не враг, ибо они есть простые орудия моей кармы. Но вера и решимость кармайогина это не пассивное и слабое смирение. Если он видит Бога в своих страданиях и неудачах, то он видит Бога и в своем сопротивлении несправедливости и злу, в сопротивлении, диктуемом не себялюбием и страстью, но предпринятом во имя справедливости и истины и для поддержания того морального порядка, на котором зиждется стабильность жизни и счастье народа. И его сопротивление – как все его поступки – будет отмечено совершенным бесстрашием и богоподобной отвагой. Не может человек бояться, когда он видит Бога во всем и себя во всех созданиях – что способно устрашить его? Ни опасность или поражение, ни смерть или пытка, ни ненависть или неблагодарность, ни самая страшная смерть – унизительная, ни самая мучительная пытка – стыдом и позором. Ни даже гнев Божий, ибо что есть Бог, как не его собственное «Я» в Космосе? Нет ничего, что устрашило бы его. Христианская добродетель веры и решимости, языческая добродетель отваги составляют прочный ствол и опору ведической моральности.
Невежественное осуждение Веданты как доктрины аморальной, поскольку в ней размыта грань между добром и злом или отрицается единственная необходимая мотивация к действию и добродетели, проистекает из нежелания или неспособности понять тонкую истину и гармоничность этого учения. Веданта действительно учит, что добродетель и порок, добро и зло есть термины относительные, они феноменальны, а не реальны, она действительно требует от ищущего распознавать Высшую Волю в дурном в не меньшей степени, чем в добром. Но она также показывает, как, развиваясь, душа восходит от зла к добру, а от добра к тому, что превыше добра и зла. Веданта действительно отвергает низшее «я» желания в качестве мотивации к действию и добродетели, но дает взамен куда более мощный стимул самоотречения, который есть лишь восхождение к нашему более высокому и более подлинному «Я». Веданта действительно объявляет феноменальную жизнь иллюзией и рабством, но она утверждает практику отваги, силы, чистоты, истины и добрых дел в качестве первого шага к освобождению от этого рабства, требуя намного более высокого уровня совершенства в этих качествах, чем любая другая религия или этическая система. Что для многих моралистов есть высочайшее усилие слабой человеческой природы, то для Веданты лишь первое несовершенное проявление божественного «Я» в человеческом. Веданта объемлет, гармонизирует и в то же время превышает и превосходит все прочие морали; как ведическая религия есть религия вечная и универсальная, так ведическая этика есть вечная и универсальная моральность. Eṣa dharmaḥ sanātanaḥ.
Глава II. Этика в примитивном обществе
Всякая этическая система должна иметь санкцию для подтверждения своих моральных принципов и цель, дающую человеку стимул, в котором он нуждается, чтобы преодолевать антиэтические инстинкты, подавляя или искореняя их. Человек не есть чисто этическое существо, в нем живут аморальные и внеморальные импульсы, изначально более сильные, чем этические наклонности. Обуздание первых, высвобождение, усиление и воспитание вторых – главная задача всех практических систем этики, религиозных или нерелигиозных. Предпосылкой для этого является истинное знание человеческой природы с ее психологией; ибо если система этики не является психологически верной, если ее взгляд на человеческую природу существенно ошибочен или неспособен различить и затронуть высочайшие и благороднейшие инстинкты в человеке, то система эта либо будет неэффективна, либо даже может оказаться столь же вредной, сколь и полезной для морального роста человечества. Но и психологически здравая мораль не встретит на практике общего согласия без опоры на санкцию, которую рассудок или предрассудки человечества сочтут достаточно сильной, чтобы повиновение ей стало необходимостью. Вооруженная такого рода санкцией, она окажет воздействие на мысли, а мысли – на действия людей, однако и в этом случае воздействие будет носить только репрессивный и дисциплинарный характер; чтобы играть роль активного стимула или мощного морального рычага, она должна быть в состоянии выдвинуть перед нами такую цель, которая привлечет на сторону добродетели могучие естественные силы, или выдвинуть такой идеал, который вызовет отклик на уровне глубинных и стойких инстинктов универсального человечества.
Более чем вероятно, что моральность явилась результатом социального развития и была ограничена общинными привычками и общинными потребностями. Цель, стоявшая перед человеком, заключалась в продолжении привилегии жить в общине, пользуясь жизненно важными преимуществами безопасности, поддержки и социального обеспечения, которые могло дать ему только членство в сообществе. И санкция была общинной санкцией; кодекс обычаев племени или общины требовал от индивида согласия и подчинения именно потому, что требования исходили от племени и общины, которые могли обеспечить их выполнение жесткими социальными наказаниями – смертью, остракизмом, изгнанием. Происхождение этики от племенных обычаев, в свою очередь ведущих происхождение от фундаментальных потребностей самосохранения, подтверждается фактами социологии, как о том свидетельствуют недавние исследования. Это также согласуется со взглядами ведических искателей истины на природу и эволюцию. Ибо, рассмотрев историю сообществ и народов, как мы их знаем, мы убедимся, что пока что она состоит в переходе от общества к индивиду в обществе, от тамасической основы – к усилению раджаса в тамасической основе, в то время как саттва, достигая совершенства в отдельных личностях, в качестве социальной силы еще не высвобождена.
Мы видели, что Пракрити – природа неизменно оперирует через три присущие ей гуны, или свойства, повторяющиеся на всех стадиях и во всех формах ее многообразной деятельности; они в той же степени присутствуют в психической и духовной эволюции, что и в физической; и так велика их роль, что можно говорить о том, что вся деятельность вообще, любого вида, вся жизнь, ментальная, витальная, физическая, есть всего только естественная операция трех гун, взаимодействующих между собой. В терминологии Санкхьи эти три гуны носят названия: саттва, раджас, тамас – понимание, активность, пассивность или, при их проявлении в физическом веществе, – удержание, активная реакция, пассивное принятие. Ни одна из гун не может ни существовать, ни действовать в отрыве от других: деятельность каждой вовлекает в действие две другие, но в зависимости от преобладания той или другой гуны действие, состояние вещей, вещество или характер получает название тамасического, раджасического или саттвического. На ранних стадиях эволюции, направленной вверх, преобладает тамас, на срединных стадиях – раджас и на конечной стадии – саттва. Следовательно, на ранних стадиях эволюции человека затемненность тамасом неизбежно очень сильна, в силу чего должна заметно преобладать тамасическая характеристика, пассивное принятие внешних условий. Древний человек проявляет активность только под давлением голода или когда им движут примитивные импульсы: чувства, витальность и потребность в самосохранении. Его чувства остры, сила его активности велика, потому что острота чувств и сильное, ловкое тело необходимы ему для самосохранения, однако при отсутствии необходимости или стимула он глубоко ленив, даже инертен. Его чувствительность, физическая ли, или ментальная, весьма невелика, ибо чувствительность зависит от раджаса и увеличивается вместе с ним, с силой реакции, а эта сила в дикаре сравнительно недоразвита. Его эмоциональные реакции тоже слабы и примитивны; их преимущественно физический характер и беспомощная спонтанность реакции на впечатления обнаруживают преобладание тамасической пассивности. Личностные центры, которые характеризуются саттво-раджасической функцией, еще слишком слабы и не могут контролировать, регулировать и осмысливать реакции. Поэтому эмоциональная природа проявляет себя, с одной стороны, в детски несдержанном удовлетворении приятных ощущений – дикарь с легкостью поддается обжорству или пьянству, хотя при близком соприкосновении с более высокой натурой способен на детское обожание и собачью преданность; с другой же стороны, она проявляет себя в грубых и яростных реакциях на ощущения неприятные. Всем достаточно знакома злость – примитивная реакция на неприятное, страх – примитивная реакция на неприятное соприкосновение с чем-то новым и неожиданным. Вот почему дикарь в присутствии неизвестного может поддаться детскому ужасу, проявить яростную злобу и мстительную жестокость, когда обида или присутствие чего-то, даже знакомого по форме, но чуждого, а потому ненавистного по чертам, возбуждает в нем ненависть. Привычка потакать себе в злости, проистекающая из очень пассивной организации и низкой физической и ментальной чувствительности, формирует черту жестокости спокойной и бесстрастной – дикарь, как правило, бывает холодно жестоким. Стоицизм американского индейца, его бесстрастие, неподвижность, спокойная выносливость боли – это всего лишь инертность тамасического ума и тела, систематизированная и обращенная в часть морали его племени. Однако вершина пассивности – это его интеллектуальная организация, единственной сильной реакцией которой является любопытство, примитивная ментальная реакция на впечатления извне. Это любопытство отличается от желания познать, ибо заключается в веселом детском восхищении и стремлении просто повторить опыт, а не научиться из него чему-то. Именно такое любопытство лежит в основе практики пыток – примитивный ум находит неизменное удовольствие в реакции, вызванной интенсивной и мучительной болью. Удовольствие от неприкрытой интенсивности и яростности грубых физических, моральных, эстетических или интеллектуальных реакций является явным признаком тамасического ума, все еще достаточно распространенным в большинстве цивилизованных сообществ. Оригинальность и независимость ума и характера возникают благодаря сильному раджасическому развитию, а потому неизвестны дикарю – созданию и рабу окружающей среды. Сильней и заметней всего в его окружении община, в которой он живет и в которой нуждается на каждом шагу для своей защиты и удовлетворения потребностей. Поэтому его пассивная ментальность не просто приемлет, но и приветствует жесткий контроль общины, воспринимая наследственный закон обычаев племени как нерушимый закон природы; его индивидуальность слишком слаба, чтобы противиться диктату или желать перемен и прогресса. В силу этого примитивная община устойчива; индивид живет в ней не в качестве индивида, но в качестве фрагмента, неотделимого от целого. Эта социальная организация, даже в лучшем варианте, по типу и уровню сопоставима с пчелиным ульем или муравейником.
Тамасическое состояние общества достигает высшей точки развития, когда община, полностью превзойдя влечения кочевого инстинкта, на столетия оседает в определенной местности, добавляя к первоначальному смыслу существования – общинному самосохранению – более плодотворный импульс общинного накопительства. Тут и начинают складываться условия, необходимые для продвижения от тамасической стадии к субтамасической, на которой впервые начинает складываться личность, хотя человек еще по-прежнему подчинен общине и живет, главным образом, для общего блага, а не для собственного. Оседлое состояние общества и расширение общины в результате возросшей зажиточности и стабильности приводит к появлению более сложной социальной организации. Становится отчетливой специализация функций, так как возросшие потребности общины требуют большего разделения труда. Формируется иерархия и частная собственность, появляется неравенство. Большее многообразие форм деятельности, более разнообразный опыт, менее примитивный набор желаний и потребность в более широком познании вещей и людей приводят к повышению остроты ментальной деятельности и увеличению ментальной дифференциации. А это, в свою очередь, означает рост индивидуальности. Как мы уже видели, в основе личности лежит память, которой она и определяется; индивидуальность или различие в личности первоначально создается различием в природе и широте впечатлений, пережитых и удержанных умом, из чего естественно вытекает обретение различных навыков эмоционального и ментального реагирования. Фундаментальное «я» – одно и то же у всех людей, действие внешней Пракрити в массе – одно и то же во всем мире, поэтому человеческая личность по своей общей природе одна и та же повсеместно. Отличие личности целиком возникает из отличий в масштабе эмоционального и ментального опыта, из различного распределения опыта разного рода и из различно развившихся навыков реагирования на получаемые впечатления. Ибо характер есть не что иное, как привычка, а привычка есть не что иное, как операция памяти. Ум запоминает, что уже получал ранее определенное воздействие, что отреагировал на него определенным образом – и повторяет уже известный ему опыт. Повторение превращается в привычку ума, в часть личности и в постоянную ее характеристику. Таким образом, различия в опыте формируют различия в личности, а различия в опыте зависят от различий в образе жизни, устремлений, занятий. До тех пор, пока жизнь в рабстве у желаний, связанных с потребностью в питании, самосохранении и размножении, в роде человеческом невозможно появление подлинной индивидуальности, поскольку процессы и переживания, вовлеченные в эти функции, практически одни и те же для всякого члена рода. Даже удовлетворение примитивных чувственных желаний не вовлекает в себя ничего большего, кроме мелких и едва заметных различий. Поэтому дикарь весьма похож на любого другого дикаря, как животное определенного вида похоже на другое – того же вида; и одна дикарская община отличается от другой, как животное подвида от животного родственного ему подвида. Только когда умножаются желания и потребности, различия в жизни и занятиях могут дать различия в опыте и развить индивидуальность. Возросшая сложность общины означает рост индивидуальности и высвобождение раджаса в человеческой психологии.
Раджас представляет собой принцип активности и увеличивается с интенсивностью и скоростью реакций Воли на внешние объекты; в отличие от тамасараджас не удовлетворяется пассивным восприятием впечатлений и подчинением окружающей среде, он улавливает впечатления и постоянно старается обратить их на служение индивидуальной личности, подчинить себе окружение и использовать его для собственного удовольствия. Все, что он переживает, он использует на радость и боль индивида. Раджасический человек – творец, работник, он трудолюбив, предприимчив, изобретателен, оригинален, ему по душе новое, прогресс и реформы. Поэтому возрастание раджаса необходимо должно было поставить перед обществом большую проблему. В состояниях тамасическом и субтамасическом человек развил в себе чрезвычайно важные качества: консерватизм, уважение к прошлому, верность общинному наследию, подчинение интересов и страстей частного – будь то класс или индивид – стабильности и безопасности общего. Но теперь появился новый элемент, вполне способный нарушить и вывести из равновесия прежнее положение дел. Раджасическая личность едва ли примет традиционные предписания, едва ли согласится с целью общины, как удовлетворительной целью и обязательным законом. Чем больше он будет развиваться, тем сильнее будет стремиться к удовлетворению его растущих индивидуальных желаний, идей, действий, все меньше заботясь о преимущественном значении социальной стабильности. Как быть обществу с этим элементом? Из этой единственной трудности возникла целая социологическая проблема, включающая в себя этические трудности, законодательство, политику – и по прошествии многих тысячелетий человечество так и не нашло вполне удовлетворительного ее разрешения.
Глава III. Социальная эволюция
На ранних стадиях субтамасического состояния вопрос стоял менее остро, так как поначалу общественная дифференциация не была особенно сложной; шло разделение на крупные группы, которые, оформившись – как правило в результате смешения с чужеземными элементами, – развивались в классы или касты священнослужителей, воинов, простолюдинов, в свою очередь делившихся на купцов, земледельцев, ремесленников и слуг. Вначале складывались характеры, скорее, групповые, нежели основанные на индивидуальных особенностях, скорее, типы, нежели личности – ибо образ жизни, общие цели и занятия, естественно, означают общий для членов группы опыт и общие навыки реагирования на внешние впечатления, таким образом формируя сходные характеры или характерные кастовые типы, в рамках преобладающих черт которых личностные особенности на первых порах слабо развиты и играют незначительную роль. Тип священнослужителя развивается положительно в направлении чистоты, учености, силы и остроты интеллекта и отрицательно – в направлении завистливой исключительности, духовной и интеллектуальной гордыни, склонности использовать в своих интересах общее невежество. В типе воина вырабатываются такие качества, как смелость, чувство чести, способность управлять, недостатками которых являются надменность, склонность к насилию и беспощадная амбициозность. Трудовые классы развивают в себе с одной стороны честность, трудолюбие и предприимчивость, с другой же – стремление к прибыли. Добродетелями слуг считаются послушание и верность. Приспосабливаясь к изменившимся обстоятельствам, общество видоизменяет единую жесткую социальную мораль и признает правомочность вновь образовавшихся навыков ума и действий внутри касты, в которой они, по сути, сложились. Так возник этический феномен кастовой морали. За пределами кастовой этики сохранял силу общий социальный моральный кодекс. По мере расширения жизни индивида в обществе, которая становилась все разнообразней и сложнее по содержанию, кодекс социальных обычаев тоже усложнялся в деталях и расширялся в объеме, с тем чтобы регулировать все детали жизни человека и контролировать не только общее направление его деятельности, но и отдельные поступки, не допуская различия между нормами частной и общественной жизни. Его природа не изменилась, он сохранял прежнюю жесткость и неуклонность требований, прежнюю нетерпимость к оригинальности и независимости индивида; санкции оставались неизменными, оставались прежними традиции предков и страх социальной кары: смерти, остракизма, отлучения от общины и прочих наказаний, которые если и смягчились, то не настолько, чтобы утратить свою грозную силу. Преимущественно прежней оставалась и задача удовлетворения требований общины, как цена за привилегии, даваемые общинной жизнью.
Общество не могло до бесконечности добиваться успеха в этих стараниях, оно должно было либо отказаться от них, либо призвать на помощь иные силы и более могучие санкции. Община выросла в нацию; общественное разделение продолжало усложняться, класс священнослужителей дробился на школы, класс воинов на кланы, простолюдины на гильдии и профессии, организация слишком выросла по масштабам, слишком усложнилась по деталям. Класс начал навязывать свои требования другим классам, индивиды начали ставить под вопрос старые санкции или сомневаться в святости традиций. Былая тирания общества могла сохраняться в деревнях, но в больших городах она неизбежно утрачивала строгость и действенность. Главное же, по мере того как ментальная жизнь индивида становилась богаче и насыщенней, общество обнаруживало свою растерянность перед непреодолимой трудностью: жесткие установления могли держать под контролем внешние действия индивида, но не его ментальную и духовную жизнь, а как раз внутренняя жизнь, психическая и духовная, неодолимо стремилась подчинить себе и сформировать внешние физические действия. Любая санкция, привлеченная обществом для подкрепления своих установлений, в конечном счете, оказывается бесполезной в противодействии победному наступлению индивидуальной жизни, рвущейся вперед в неутолимой потребности свободы и прогресса. В слове и в деле общество может заставить уважать свои утвердившиеся и привычные идеалы, оно может контролировать телесные органы человека, но общественная юрисдикция не распространяется на его сердце и ум – или распространяется лишь настолько, насколько человек это позволит. Однако слово и дело нельзя надолго отлучить от сердца и ума без того, чтобы гниль лицемерия и фальши не сказалась на здоровье самого общества; кончиться должно или упадком и гибелью общины, или очистительным бунтом. Спасти себя общество может только уступая в известных пределах требованиям индивидуальной свободы; вне этих пределов оно должно убеждать или заставлять индивида подчиняться, воздействуя на его ум и сердце, а не сдерживая силой его слова и действия.
Мы обнаруживаем, что на позднейших стадиях субтамасического социального периода общество в большей или меньшей степени умерило требования к индивиду. В отношении его внутренней жизни и определенной части его поведения общество не оказывает на него иного принуждающего воздействия, кроме общественного осуждения, выражаемого, но не имеющего силы закона в действии; в отношении ряда поступков индивида общество осуществляет право на проявление осуждения действием в виде остракизма или отлучения от общины; однако общество по-прежнему настаивает на регулировании той части жизни индивида, которая сильно затрагивает общественные интересы общества, угрозой или применением более или менее суровых наказаний. Социальное осуждение, не проявляющееся в действии, само по себе не оказывает эффективного контроля над умом и духом. По этой причине общество, отнюдь не согласное освободить внутреннюю жизнь индивида от требований своего морального кодекса, поскольку оно инстинктивно ощущает, что сложение его полномочий привело бы к моральной анархии, пыталось обуздать индивидуальный интеллект и воображение более радикальным воспитательным процессом. Взгляды общества на жизнь и неписанные законы его обычаев, поведения, традиций всегда естественно воспринимались как священные; теперь же индивиду с детства сознательно внушалось и прививалось на всю жизнь ощущение их древней и нерушимой святости. Теперь общественная мораль не была неписаной, она была собрана в кодексы и системы жизни, которые ассоциировались либо с именами праотцев народа, либо с именами обожествленных или наполовину обожествленных исторических личностей, первыми придавшими гармонию и совершенство традиционным идеалам и жизненной повседневности, отразив сознание расы в своих политических или этически-юридических системах. Такими были Ликург, Конфуций, Менес, Ману. Ибо в те времена величие и совершенство личности вызывало священное преклонение в индивидуальном сознании, потому что к этому величию и совершенству с мукой устремлялась индивидуальность каждого человека, побуждаемого к достижению своего полного освобождения. Так, в субтамасическом государстве, даже в высшей точке его развития, социальный кодекс сохранял свой священный и неприкосновенный характер в новой форме сознательно хранимой и богопочитаемой национальной традиции; хранителем этой традиции стал главенствующий класс сообщества – олигархия ли, как в Спарте или раннем республиканском Риме, или теократия, как в Египте. Ибо, чтобы держать под контролем не только сердце и воображение, но и глубиннейшее «я» индивида, общество призвало на помощь духовную силу, стремительно вызревавшую в нем, мощь религии. Некоторые сообщества даже старались освятить религиозной санкцией все собственные идеи, традиции, требования, санкции.
У более древних рас и народов – монгольских, дравидских, средиземноморских субтамасическая стадия социальной культуры была продолжительной, и она оставила отпечаток на тех единственных цивилизациях, развитие которых не прерывалось с тех времен, на индийской и китайской. В расах более молодых, арийской и семитской, развитие индивида шло намного более быстро и стремительно, не оставляя времени на кристаллизацию и выживание особенностей позднейшего субтамасического периода. Они стремительно эволюционировали в раджасо-тамасическую и даже в чисто раджасическую стадии. В раджасическом государстве индивид силой захватывает верховенство и добивается той свободы и свободной игры личности, которую требует эта эволюция, в то время как общество вырождается просто в обрамление массы личностей. Общественная мораль, некогда столь жесткая и непреодолимая, размывается, превращаясь в несвязанный набор суеверий и предрассудков; стремление к прогрессу, новизне и свободной игре ума разбивает традицию на куски. Индивид в своем поведении руководствуется не социальными санкциями или религиозными обязательствами и идеалами, а личными вкусами и влиянием собственных идей, желаний, страстей, способностей и амбиций, требовательно добивающихся удовлетворения. Неповторимости индивида предоставляется полная свобода, и происходит невероятный расцвет и проявление гения, таланта, оригинальности, изобретательности или блистательной личностной силы и активности. Такие периоды, как революционная эпоха во Франции, когда раджасический элемент выходит на свободу и сообщества типа ионических демократий, главным и типичным представителем которых были Афины, не только чрезвычайно интересны поразительной щедростью эмоций, страстей, эпизодов, блеском самых разных личностей, но и чрезвычайно плодотворны и полезны для человечества. В такие периоды в короткой истории таких обществ за несколько лет или несколько десятилетий совершается труд столетий и семена одной эпохи оплодотворяют грядущие века. Но история раджасических обществ неизбежно коротка, их срок быстро истекает. Раджас не содержит в себе принципа выживания; для последовательной и терпеливой работы ему нужно либо чтобы на него давил тяжелый груз тамаса, либо чтобы его поддерживала и возвышала великая сила Саттвы. Но Саттва еще не высвободилась в качестве социальной силы; она воздействует на общество через немногих избранных, в массах же пока рудиментарна. Тамас абсолютно необходим для сохранения народа: слепой консерватизм, нетерпимость к новациям, предубеждения, суеверия, даже грубая глупость являются элементами, существенными для безопасности общества. Это смутно понимали и сами афинские мыслители – отсюда их нелюбовь к подвижному духу старой демократии и инстинктивное предпочтение спартанской конституции, вопреки ее жесткому, непрогрессивному и неинтеллектуальному характеру. Они ощущали недолговечность и ненадежность блистательной и цветущей жизни Афин. В политическом смысле господство индивидуального начала было опасно для государства и отдельными эпизодами остракизма зло можно было сдержать, но не исправить; слишком свободная и многообразная игра интеллекта оказалась коррозией, стремительно разъедавшей старые верования и оставившей народ вообще без прочных убеждений: старые предубеждения, предпочтения, суеверия оказались под ударом слишком стремительной волны прогресса; некоторое время они еще слабо сдерживали индивидуальное, но когда их стерли в порошок беспощадные сомнения Сократа и его последователей, общество осталось ни с чем. Разум, справедливость и просвещенная добродетель, предложенные взамен Сократом и его преемниками, не могли привиться, потому что мир был – и сейчас остается – недостаточно саттвичен, чтобы общество сумело жить целиком или в основном силой разума, справедливости и просвещения. С ведической точки зрения, историю Афин можно подытожить как слишком быстрое развитие Раджаса, разрушающее Тамас и ведущее, в свою очередь, к слишком быстрому развитию Саттвы; затем под воздействием избытка критического и оценивающего свойства Саттвы разложилась и пришла к концу творческая деятельность Раджаса. В результате афинский социальный организм утратил жизнеспособность, пал жертвой организмов более сильных и погиб.
Больше шансов на выживание есть у тех обществ, которые задерживаются на раджасо-тамасической стадии. Ибо это есть тот социальный период, когда потребности индивидуального постоянно приспосабливаются и уравновешиваются таким образом, который сильно напоминает действия живого организма по замене изношенных тканей здоровыми, дурной крови хорошей, использованного воздуха свежим; индивиду предоставляется простор в рамках закона, но полностью соблюдаются несокращаемые требования общества, необходимые для его сохранности; постоянно идет прогресс, но прошлое с его традициями – в той степени, в которой оно совместимо с прогрессом – ревностно оберегается и почитается. Превосходный пример раджасо-тамасического общества дает Англия с ее быстрыми сменами прогресса, страхуемого консерватизмом, и консерватизма, оживляемого прогрессом. Англичане – типичный раджасо-тамасический народ; тамасический по стремлению сохранить что имеет, не потому, что оно хорошо по природе, а потому, что оно есть часть народного прошлого и национальной традиции; тамасический и по своей привычке к переменам – не по велению некоего внутреннего голоса, или этического устремления, или чувства интеллектуальной готовности, но в ответ на давление окружающей среды; народ раджасический – по открытому простору, предоставляемому индивидуальному характеру и энергии; раджасический по признанию конфликтов и конечного уравновешения страстей и интересов в качестве главных методов политического и социального прогресса. Япония с ее периодами блистательного и великолепно плодотворного прогресса и активности, когда она наполняется новыми мыслями и новым знанием, за чем следуют периоды спокойной и прекрасной стабильности, во время которых она тщательно ассимилирует впитанное и приспосабливает его к своей системе; Япония с безграничной энергией и личностными качествами индивидов, строго подчиненных служению жизни нации, являет собой пример фундаментально раджасо-тамасической нации, приобретшей через ассимиляцию цивилизаций Индии и Китая силу Саттвы, дарующую бессмертие.
На самом деле, Саттва присутствует во всех обществах в качестве естественной силы, ибо без нее ничто не может существовать; но в качестве осознанной и направляющей силы она существует только в Индии и в Китае. В физическом смысле Саттва представляет собой принцип удержания, который вместо простого реагирования на впечатления сохраняет их как часть своей внутренней жизни; поэтому она является естественной силой, более всего способствующей развитию сознания. Как Раджагуна есть базовый принцип желания, так Саттвагуна есть базовый принцип знания. Именно Саттва формирует память и вырабатывает способность к суждению. В моральном плане она проявляет себя в виде бескорыстного сочувствия, в интеллектуальном – в виде беспристрастного просвещения и бесстрастной мудрости, в духовном – в виде безмятежного самообладания и покоя, равноудаленного как от вялой тамасической инертности, так и от неуемной замутненности Раджаса. Возрастание Саттвы в обществе будет обнаруживать себя нарастающим главенством этих характеристик. Общество будет вести себя более спокойно и менее агрессивно, нежели другие, обыкновенно раджасические народы или государства, оно покажет более спокойное и непрерывающееся развитие культуры и просвещения, в его историю войдут не войны и вторжения, не захваты и поражения, она будет измеряться не рождением и смертью королей и падением династий, а духовными и интеллектуальными эволюциями и революциями. История тамасических государств – это история материальных воздействий, произведенных организмом или сказавшихся на нем, их жизнь измеряется продолжительностью правления династий или внешних форм управления. История раджасических наций – это перечень биографий; здесь главенствует индивидуальное. История саттвических наций должна быть повествованием об универсальном человеческом «я» в его продвижении к знанию и божественности. Превыше всего саттвическая закваска обнаружит себя в старании направить общество не по пути приспособления к материальным потребностям, или подчинения внешней среде, или уступок давлению внутренних страстей и интересов, а по пути, соответствующему высокому духовному и интеллектуальному идеалу в приложении к жизни. И до полного развития Саттвы общество будет стараться сохранять все полезные силы и институты, оставленные прошлой социальной эволюцией, не разрушая их и не оставляя в неприкосновенности, а гармонизируя и гуманизируя их через соприкосновение с более возвышенным идеалом, время от времени вдыхая в них новую жизнь через переоценку в свете нового опыта и расширившегося знания. Саттвический народ будет избегать мертвого консерватизма тамасических обществ, будет избегать и неугомонного прогресса раджасических народов, стремясь достичь жизнеспособной и здоровой стабильности, высокой, уравновешенной и мирной, в которой человек может без помех осуществлять свое более высокое предназначение.
Подлинно саттвическое общество, жизнь которого будет естественно регулироваться спокойной мудростью, просвещением и вселенским сочувствием, или арийской традицией Саттва-Юги, Золотого века, существует лишь как Утопия. Мы даже не создали еще раджасо-саттвическое общество, в котором не считающаяся с правилами игра индивидуальной деятельности и оригинальности сдерживалась бы не тяжким тормозом тамасической лености, невежества и предубежденности, а терпеливым контролем и руководством духа подлинной науки, сочувствия и мудрости. Человеческая эволюция пока сумела добраться только до субраджасо-тамасической стадии, на которой частично развившаяся Саттва пытается главенствовать над своими соратниками. Единственные известные примеры общества такого рода – это Китай, Индия и в последнее время Япония. В Китае тамасический элемент очень силен; пылкий консерватизм народа, коллективизм, характерный для китайца, который будто неспособен жить собой и нуждается в поддержке гильдии, организации, любого рода коллективного существования, низкая физическая и эмоциональная чувствительность, позволяющая сохраняться варварской и бессмысленно жестокой системе наказаний, являются яркими свидетельствами преобладания Тамаса. Раджасический элемент слабее, но он достаточно заметен в религиозной, интеллектуальной и, в определенном смысле, политической свободе, предоставляемой индивиду в рамках сочетания монгольского трудолюбия и изобретательности с демократическим индивидуализмом, которое каждому человеку дает тот шанс, который заслуживают его личные способности и энергия. Саттва находит себе место на том возвышенном уровне, который с незапамятных времен отводился мудрости, учености и культуре, а также в благородной и совершенной буддистско-конфуцианской системе этики и жизненного идеала, регулирующей китайскую политику, общество и личную жизнь. С другой стороны, Индия, как мы сейчас увидим, являет собой единственный в своем роде и замечательный пример саттвического, раджасического и тамасического влияний, почти в равной степени оказывающих воздействие на общество и действующих в единстве с большой силой; тамасическая скованность и консерватизм управляет распорядком повседневной жизни, раджасическая свобода, прогресс и оригинальность блистательно наполняют дела ума и духа, высокий саттвический идеал и дух главенствуют в национальном темпераменте, гуманизируя и оживляя всю его жизнь, социальное устройство и институты, почти регулярно возвращаясь новыми волнами жизни и силы, спасая общество, когда оно выглядит уже обреченным на упадок и забвение.
Саттва есть источник той характерной нерушимости, которую Китай и Индия – единственные среди исторических цивилизаций – продемонстрировали под давлением веков и ударов частых, почти непрестанных национальных бедствий. Саттва представляет собой принцип сохранения. Пассивный тамасический организм погибает от загнивания своих не обновляющихся тканей или распадается под ударами внешних сил, которым он не может противостоять из-за недостаточной гибкости. Неуемный раджасический организм погибает от истощения чересчур быстро растрачиваемых жизненных сил. Но саттвический дух в раджасо-тамасическом теле – это нектар богов, дарующий бессмертие. Китай и Индия немало пострадали от преждевременно развившегося в них саттвического элемента; им снова и снова наносили поражения и подчиняли себе более беспокойные и агрессивные сообщества мира, в то время как Япония, сохраняя в неприкосновенности свою раджасическую энергию, победоносно отразила агрессора. В настоящее время эти две великие страны находятся во временном забвении, кажется, будто они подавлены Тамасом и переживают процесс распада и упадка. Особенно Индия, где долгая подчиненность чужеземцам, состояние, которое не терпит Природа и проклинают небеса, привела к чудовищному опустошению. С другой стороны, шагнула вперед победоносная Европа, впервые орошенная Саттвой в виде отчетливого социального воздействия освободительного порыва Французской революции. Саттвический импульс XVIII века, хоть и прискорбно извращенный и вынужденный служить раджасическому себялюбию и тамасическому материализму, тем не менее оказался столь сильным средством гуманизации и просветительства, что позволил европейцу вести за собой мир. Однако две великие цивилизации Востока не могут погибнуть; они всегда побеждали своих победителей, утверждали собственную свободную индивидуальность и возвращали себе законное место в авангарде народов. Едва ли будущее будет существенно отличаться от прошлого. До тех пор пока не отброшен саттвический идеал, он всегда существует, чтобы обновляться в экстремальных условиях и спасать. Саттвическое преобладает в Универсальном «Я» человека, которое, если оно реализуется и утверждается в качестве неизменной основы существа, обязательно откликается на призыв о помощи и, воплощаясь в полной своей мере, несет с собой свет, силу и исцеление. «Ради спасения добра и уничтожения творящих зло, ради восстановления праведности рождаюсь Я из века в век».
Глава IV. Место религии в этике
Если справедлив взгляд на развитие человека, излагавшийся в двух предшествующих главах, то нам придется расстаться с несколькими представлениями, которыми человечество долго дорожило. Одно – это представление об изначальном совершенстве человека и деградации его совершенного состояния в результате подчинения греху; Бог создал человека совершенным, но человек по собственной вине внес в мир грех и смерть. Эта семитическая традиция, перешедшая из иудаизма в христианство и, в менее отчетливом виде, в магометанство, на долгое время сделалась неотъемлемой частью установившихся верований половины рода человеческого. Можно, однако, усомниться в том, что первоначальная легенда, освятившая и продлившая эту традицию, вполне соответствует тому истолкованию, которое ей было приписано. Понятая правильно, она скорее поддерживает теорию триединого развития, нежели противоречит ей. Легенда не утверждает, что человек был безупречно добродетелен по собственной воле, речь идет о том, что он был невинен, ибо еще не познал добра и зла. Невинность такого рода возможна только в примитивном состоянии человека, а описание человека, как существа нагого и стыда не испытывающего, указывает, что легенда относится как раз к примитивному состоянию общества, до развития искусств и цивилизации. Тогда человек был невинен, ибо, будучи неспособен делать различие между добром и злом, он не мог по свободному выбору предпочесть зло, следовательно не знал чувства греха и отвечал за свои поступки не более чем простое животное. Его падение из состояния невинности было результатом развития в его уме раджасической индивидуальности, которая вела его к утверждению собственной воли и желаний, к неповиновению закону, навязывавшемуся ему внешней Властью. На этой первой стадии эволюции человек руководствуется не законом внутри себя, а запретами, налагаемыми его окружением, причины для подчиненения которым он не понимает и заботится о том, чтобы понять. Определенные вещи ему запрещены, и он должен воздерживаться от них точно так же, как от прикосновения рукой к огню, если не хочет обжечься. Все прочее ему разрешено и он свободно делает дозволенное, не спрашивая себя, хорошо оно или плохо, помимо того, что законно. Грех возникает из неповиновения, а неповиновение – из утверждения внутреннего стандарта поведения в отличие от стандарта внешнего, дотоле соблюдавшегося; однако это все равно стандарт не правильного и ошибочного, а дозволенного и недозволенного. Раджасический человек рассуждает: «Чего я хочу, чего требует моя индивидуальная природа, то должно быть мне позволено»; борьба идет между внешним отрицанием и внутренним утверждением, а не между двумя конфликтующими внутренними утверждениями. Но стоит начаться первому – и со временем за ним следует второе; физический конфликт должен создать себе психическую пару. Из оппозиции наказуемого и ненаказуемого возникает оппозиция дозволенного и недозволенного; из оппозиции дозволенного и недозволенного возникает оппозиция правильного и неправильного. Вначале санкция, которая карает или щадит, разрешает или не разрешает, – это санкция внешняя и социальная; общество является судьей индивида. В конце концов, на более высокой ступени эволюции санкция становится внешней и индивидуальной; индивид есть собственный судья себе. Потакание индивидуальному желанию, означающее неповиновение общему закону, есть источник греха.
Вместе с отказом от теории изначально совершенной человеческой природы нужно отказаться и от традиции безупречной внутренней совести, которая является отражением богоданного канона абсолютной праведности и неправедности. Если моральность представляет собой развитие, то и моральное чувство тоже есть развитие и совесть представляет собой не более чем деятельность морального чувства, а индивид сам становится судьей своих поступков. Если совесть – это божественный и непогрешимый судья, то она должна быть одинаковой у всех, однако нам отлично известно, что это не так: совесть индейца не находит ничего аморального в убийстве и пытке, а совесть современного цивилизованного человека яростно осуждает их. Даже совесть одного человека бывает ненадежной и капризной, изменчивой, принимающей непоследовательные решения под влиянием времени, места и обстоятельств. Мораль одной эпохи или страны отличается от морали другой эпохи или страны. Поэтому утверждение божественности или непогрешимости совести противоречит всему опыту. В обычных условиях человек должен руководствоваться своим моральным чувством не потому, что оно непогрешимо или совершенно, но потому, что моральное возрастание зависит от развития изнутри и по этой причине независимое использование «внутреннего контролера», когда он уже развился, является первейшей необходимостью.