На ее машине он доехал до работы, где попросил босса принять его и коротко – и, как ему казалось, честно – обрисовал ситуацию. Анструтер, человек проницательного ума, терпеть не мог какие бы то ни было эмоции. Он энергично выразил сочувствие.
– Скверное дело. Истерика, видимо. Немного опрометчиво было связаться с ней, не находите? Ее родителям сообщили? Настоятельно рекомендую, потому что их все равно известит полиция или из больницы, и будет лучше, если вы успеете первым.
– Об этом я не подумал. Да, пожалуй, так и сделаю.
– А она, случаем, не беременна?
– Нет. Ничего подобного, – он еще раз, уже без всякой деликатности, объяснил, почему этого не может быть.
На этот раз Анструтер выслушал его скептически и нетерпеливо, заявил, что у него нет никакого желания вдаваться в подробности и что он верит Реймонду на слово.
– Я устрою для мисс Уотсон длительный отпуск, а вы договоритесь, чтобы родители забрали ее. Лишние проблемы нам ни к чему. Когда приступаете к работе в Лондоне? На следующей неделе? В таком случае, вам самому будет лучше взять несколько дней отгула.
Он промямлил что-то насчет нежелания беспокоить жену.
– Естественно, это ни к чему.
– Благодарю, сэр.
Он позвонил ее родителям, попал на мать, изложил ей самую щадящую версию событий. Вероника переутомилась; он выразил сожаление, что она, кажется, чересчур привязалась к нему, хоть и знала, что он женат и у него четверо детей, и когда узнала, что его переводят по работе в другое место, она совершила этот злополучный и нелепый поступок. С ней все будет в полном порядке, несколько раз повторил он (с этого он и начал разговор), но ее начальство считает, что лучше ей будет провести длинный отпуск дома. Не могли бы они приехать за ней как можно скорее?
Миссис Уотсон никак не могла вникнуть в суть.
– Что-то я не понимаю, – твердила она. – Вероника такая благоразумная. И вдруг порезала себя. Ножом? Ничего не понимаю!
Он сказал, что очень сожалеет, и повторил вердикт Анструтера об истерике. Миссис Уотсон пообещала завтра же приехать в Оксфорд вместе с мужем. На этом и порешили.
На ее машине он вернулся в квартиру и начал складывать вещи. Сборы заняли некоторое время, так как он решил не оставлять никаких следов своего пребывания здесь. Снял белье со своей постели, оставив на ней голый полосатый матрас, собрал с веревки, протянутой в кухне, свои носки и рубашку, оставив только ее розовый пушистый джемпер, который вечно лез ему в лицо, когда висел там. Перебрал даже вещи в ее комоде и нашел пачечку записок, которые ей писал. Их он сжег вместе с ее письмом. К тому времени он уже чувствовал себя почти дезертиром, мысль о том, чтобы навестить ее в больнице, нервировала его. Он боялся услышать то, что она могла сказать, – и что ее услышит кто-нибудь еще. «В конце концов, я с ней ни разу не спал», – твердил он себе. И когда наконец собрался и вызвал такси, почти поверил, что в случившемся нет его вины.
В больницу к ней он так и не поехал.
Впоследствии, когда он вспоминал этот «эпизод», как он стал его называть, его охватывало чувство неловкости с изрядной примесью вины, которую он навострился обосновывать логически. В Вудстоке множество сотрудников заводили связи вне брака – ходили слухи о беременностях, абортах, был даже один или два случая вступления в новый брак. Он вел себя так же, как все остальные, только порядочнее. Просто ему не повезло связаться с человеком, который отказался принять его как данность и упорно усматривал в их отношениях нечто большее, чем они собой представляли. До него дошли слухи, что она уехала домой и не вернулась, и ее уволили. Он отправился в Лондон, к Джессике, с которой возобновил целомудренный (почти) брак. Секс не принес удовлетворения и не воодушевил ни одного из них. Он решил, что это из-за работы, отнимавшей у него много сил, и жуткого домишки, в котором они ютились по ее настоянию: настоящем кукольном, не развернешься. Все должно было измениться – к лучшему, – когда кончится война и они вернутся во Френшем.
Война таки закончилась, а поездка во Френшем получилась обескураживающей, и это еще мягко сказано. Нора отправила старика Джона, который всегда работал в саду – во времена тети Лины он был мальчишкой садовника, – встретить его на станции. С тех пор как Реймонд видел Джона в последний раз, тот постарел лет на двадцать, шаркал ногами, как ревматик, и пропускал мимо ушей почти все, что ему говорили.
– Там все изменилось – сами увидите, – несколько раз повторил он за время их недолгого пути.
И он увидел. Перемены стали очевидными уже на изогнутой и усыпанной гравием дорожке перед домом. На месте газона появился участок мерзлой земли, из которой торчали неряшливые стебли брюссельской капусты. Девичий виноград, который так очаровательно увивал фасад дома, исчез, а кирпич теплого оттенка был выкрашен краской тошнотворного желтого цвета. Пропало и витражное стекло в передней двери – вместо него вставили белое непрозрачное, и он подумал, что такому самое место в ванной.
Внутри было еще хуже. В холле он застыл, уставившись на темно-зеленый линолеум, появившийся на полу, и ядовито-желтую краску на тех стенах, которые при тете Лине всегда были оклеены обоями с рисунком из ивовых веток по мотивам Морриса. В нос ему ударила вонь дезинфектанта «Джейз Флюид», рагу по-ирландски, карболового мыла и керосина.
Вышла Нора в темно-синем комбинезоне и теннисных туфлях, выше коротких носков ее крепкие ноги были голыми.
– Привет, папа. Очень надеюсь, что на чай ты не рассчитывал, потому что он уже прошел. Но ужин в половине седьмого, так что долго ждать не придется. Мы ужинаем все вместе, потому что требуется немало времени, чтобы уложить кое-кого в постель. Я отведу тебя наверх, в твою комнату, а потом можешь сходить к Ричарду.
– Дорогу в свою комнату я могу найти и сам.
– Да? Вот и славно. Она на самом верху, в маленькой мансарде справа.
Не говоря ни слова, он подхватил свой чемодан и, прихрамывая, потащился по лестнице. В мансарде? С какой стати он должен спать в мансарде? Там всегда спали слуги, по двое в одной комнате. Со стороны стены вдоль лестницы тянулся широкий хромированный поручень. Нора определенно обходилась с домом по-хозяйски: он дождаться не мог, когда они сядут выпить, чтобы наконец выяснить, что это она тут устроила.
Его мансарда была обставлена мебелью из комнаты горничной. Обшарпанный комодик, железная койка, старое затемнение на окнах, которое до сих пор не убрали. Холод здесь стоял собачий – еще бы, под самой крышей. Ему представилось чаепитие перед камином в гостиной, в компании Норы и Ричарда. Теперь, в половине пятого, он не усматривал в нем ничего неуместного. Оставив чемодан на кровати, он захромал вниз в поисках ванной. Она тоже изменилась до неузнаваемости: с высоким сиденьем унитаза, ступеньками, ведущими к ванне, которую тоже снабдили сиденьем. На подоконнике выстроились в ряд подкладные судна с какой-то белесой жижей.
Нору он нашел в холле.
– А я уже боялась, что ты заблудился.
«Разве можно заблудиться в собственном доме», – мысленно проворчал он, но решил сначала дождаться, когда все сядут выпить, а уж потом приступить к расспросам.
Эта задача оказалась гораздо сложнее, чем он рассчитывал. Нора не сидела на месте, она носилась туда-сюда, потому что ее поминутно кто-нибудь спрашивал, или она сама решала, что понадобилась кому-нибудь. За полчаса до ужина он устроился с Ричардом в прежней маленькой столовой, которую Нора теперь называла «нашим личным пристанищем». В комнате царила духота и остро пахло керосином от печки, которая сердито мерцала и почти не давала тепла.
– А почему вы не разведете огонь? Здесь прекрасный камин.
– Нора говорит, лишние хлопоты для персонала. Подыскивать людей сейчас вообще ужасно трудно. Так она говорит.
Ричард сидел в инвалидном кресле, одетый во фланелевую рубашку с расстегнутым воротом и теплую кофту с пустыми рукавами, аккуратно приколотыми по бокам. На подносе, пристроенном на подлокотниках его кресла, стояла бакелитовая кружка с торчащей из нее соломинкой. Время от времени он наклонял голову и посасывал через соломинку свой джин с тоником.
– Извините, льда нет, – сказал он. – Джин и тоник – уже роскошь, можете мне поверить.
– В провинции до сих пор так трудно раздобыть джин?
– Не то чтобы трудно. Думаю, просто считается, что он не по карману.
– А-а.
– Раз уж вы все равно встали, – он и не собирался, – может, подольете мне? Пока начальство не вернулось?
Он выполнил просьбу и подлил заодно и в свой стакан.
– Будь моя воля, – сказал Ричард после того, как снова присосался к соломинке, – джин выдавали бы неограниченно. И точка. Нет у меня чувства меры. Ни в чем.
Стало тихо, от расходящейся мелкой рябью вспышки неловкой жалости Реймонд как-то растерялся и не мог придумать, что сказать.
– И все же, – продолжал Ричард, – по-моему, нам крупно повезло по сравнению с другими горемыками. Им про джин ни гугу. Потому что им-то не видать ни капли – если, конечно, родня не навестит и не привезет.
Последовала еще одна краткая пауза.
– Вы не будете так добры достать пачку курева – она там, за словарем на полке, – и прикурить мне? И себе возьмите, если охота. Только поживее, а то она уже скоро.
Реймонд отыскал в тайнике почти пустую пачку сигарет и коробку спичек, прикурил, вставил сигарету между губ Ричарда. Тот глубоко затянулся пару раз и дал понять, что сигарету можно вынуть.
– Извините, вы бы придвинули свой стул поближе, не пришлось бы тогда стоять. А ну-ка, еще разок. И себе возьмите, а пачку спрячьте, сделайте одолжение.
Нора вернулась раньше, чем сигарета была докурена.
– Бедный Ленард! Выпал из кресла, и Майра в одиночку никак не могла поднять его с пола. То-то мне послышался грохот, и хорошо, что я… дорогой! Откуда у тебя сигарета?
– Реймонд дал.
– А-а. Папа, ему нельзя курить. Я думала, ты знаешь.