проще. С мамой он не поделился еще одним секретом – что в его жизнь вернулась Ровена. Они встретились несколько месяцев назад на Кингс-роуд, когда он возвращался из багетной мастерской. Она шагала по противоположной стороне улицы, ведя на поводке пуделя оттенка шампанского.
Он окликнул ее по имени, она остановилась.
– Майкл!
Увернувшись от автобуса, он перебежал через улицу к ней. Она была в короткой меховой жакетке и черной юбке, на белокурых волосах сидел бархатный берет. Выглядела она очень мило.
– Как приятно видеть тебя! Что ты здесь делаешь?
Она слегка зарумянилась.
– Живу за углом. На Карлайл-сквер.
– Такая приятная встреча.
Она взглянула на него светлыми, широко расставленными глазами и наклонилась к пуделю, который натягивал поводок.
– Тихо, Карлос! Я видела, как ты выходил из «Грин энд Стоун». Но ты меня, кажется, не заметил.
– Я отдавал несколько картин, чтобы их вставили в рамы. Не пригласишь меня на чашку чая?
Она заметно занервничала.
– О-о, вряд ли я…
– Ну, пожалуйста! Столько воды утекло. Мне бы так хотелось узнать, что у тебя случилось.
– Почти ничего. Ох… ну хорошо. Ладно, идем.
К нему вернулись воспоминания о ее довольно невыразительном, девчоночьем тихом голосе, который не менялся, что бы с ней ни происходило и как бы она об этом ни рассказывала. Бедненькая Ровена, как называла ее мама. Она так отчаянно хотела за него замуж, и теперь он подозревал, что, пожалуй, обошелся с ней некрасиво. Но как говорила мама, этого случиться не могло. «Миленькая пустышка», – называла ее мама, но это лет шесть назад; она наверняка изменилась.
Ее дом впечатлил его: большой, обставленный добротной мебелью. Она провела его в гостиную и вышла за чаем. Когда она сняла перчатки, он заметил у нее кольца – обручальное и еще одно, с крупным сапфиром и бриллиантами. Ну конечно же, она замужем: ему смутно помнилось, что мама говорила что-то в этом роде.
– Я вышла за Ральфа Фиттона, – ответила она на его вопрос, когда вернулась с чайным подносом.
– Ученого?
Она кивнула.
– Он умер в прошлом году. Всю войну продержался, а потом умер от пневмонии.
– Сочувствую.
– Да, для него это очень печально.
– Но не для тебя?
– Ну да, и для меня тоже печально. В некотором смысле. Но все равно ничего не вышло. Я имею в виду, из этого брака. Понимаешь, я хотела детей, а он нет. – Она разлила чай и протянула ему чашку.
– Как странно! – воскликнул он.
– Да уж. Но он считал мир местом, которое больше не годится для детей. Видишь ли, он знал про бомбу – то есть задолго до того, как ее сбросили. И впал в страшное отчаяние. Часто повторял, что роду человеческому пришел конец. А мне было нечего возразить. Я вообще ни о чем не могла с ним спорить, настолько он был умным.
– Похоже, тяжко тебе пришлось.
Ему хотелось спросить, зачем она за него вышла, но он передумал. И вместо этого задал другой вопрос:
– Он ведь был, кажется, намного старше тебя?
Все тем же невыразительным голоском она ответила:
– Почти на тридцать лет.
Он знал, что ей тридцать пять – всего на три года меньше, чем ему, еще один довод его матери против женитьбы на ней: слишком уж стара, говорила Зи.
– Ну а как ты? – спросила она, не глядя на него. – Я видела, как ты чуть было не прошел в парламент. Такое обидное невезение.
– Вообще-то нет. На самом деле я вовсе не горел желанием.
– А еще у тебя сынок! Я читала в «Таймс». Какой ты счастливый. – После краткой паузы она добавила: – Твоя мать очень любезно пригласила меня на твою свадьбу. Но принять приглашение было бы неправильно.
Он вспомнил их последнюю прогулку, когда после обеда в Хаттоне он наконец объявил ей, что собирается жениться на Луизе, и она сразу же отозвалась: «Знаю. Поняла еще в тот же момент, когда вошла в комнату и увидела ее. Она такая красивая и ужасно умная – это сразу видно». И расплакалась. Он пытался было обнять ее, но она вырвалась, прижалась к дереву и продолжала лить слезы. Плакала и извинялась. «Мне так жаль… сейчас все пройдет… прости за это, пожалуйста», а когда он сконфуженно и неловко напомнил:
– Я никогда и не говорил ничего такого… что я хотел бы…
– Помню, – перебила она. – Помню, что не говорил. Просто я… вроде как надеялась… – В этот момент ее невыразительный детский голосок угас. Тогда он шаблонным жестом предложил ей свой носовой платок, она вытерла лицо и сказала, что ей надо домой. Ему вспомнилось, как он уверял, что привязан к ней, и твердил, что им было хорошо вместе. Они вернулись в дом, Ровена поблагодарила Зи за обед, он проводил ее до машины. Поцеловал в щеку и сказал, что ему очень жаль. И больше о ней не думал. Но теперь ранние воспоминания о том, как они были вместе, нахлынули разом: как она впервые разделась – боже, какое у нее было дивное тело! – ее неизменное милое обожание, ее изысканные наряды даже в те времена (одежду она шила сама), ее живой интерес ко всему, чем он занимался…
Он подался вперед и взял ее за руки.
– Весело нам было, правда?
– Нет, не весело, – возразила она. – Я никогда не считала, что это веселье.
После этого он несколько недель не виделся с ней. А потом столкнулся по пути к себе в галерею на Бонд-стрит. Тогда и узнал, что три дня в неделю она работает в другой галерее. Он повел ее выпить в «Ритц», где они заказали по два мартини каждый, после чего засиделись за обедом. Она сказала, что ей пора обратно на работу, было уже поздно, и он вдруг, помня, что Луиза гостит в Суссексе у родных, предложил ей поужинать вместе. «Можно заодно сходить куда-нибудь потанцевать», – добавил он. Она всегда хорошо танцевала и легко подстраивалась к любым его движениям.
Так все и началось. Он рассказал ей, что у них с Луизой не ладится; она посочувствовала ему, нисколько не злорадствуя – Ровена всегда отличалась добродушием, он не мог припомнить, чтобы она хоть о ком-нибудь отзывалась дурно. По мере их сближения он видел, что и на него она не держит зла, хотя у нее на это было полное право. Он обошелся с ней и впрямь скверно. О том моменте их последней прогулки в Хаттоне, когда он оправдывался, что никогда и не собирался жениться на ней, он теперь вспоминал с чувством стыда и в конце концов так и сказал ей. «Это выглядело эгоистично, напыщенно и в целом чудовищно глупо с моей стороны», – сказал он и услышал от нее: «Ох, Майк, вечно ты преувеличиваешь, чтобы тебе возражали!»
Это было настолько верно, и подобные замечания она отпускала так редко, что Майклу, удивленному внезапному приливу чувств, показалось – всего на миг, – что он в нее чуточку влюблен. Она и вправду прелесть. Все в ней точно на своем месте: широкий лоб, большие, широко расставленные глаза – не серые, не голубые и не зеленые, но в разное время приобретавшие легчайшие оттенки каждого из этих цветов, маленький нос, широкий рот с опущенными, как хвостики запятых, уголками, который придавал выражению ее лица серьезность, улучшая его и выделяясь на фоне его обширных гладких плоскостей. Все эти черты он подробно изучал для своих рисунков, когда они впервые стали любовниками; теперь же он открывал их заново наряду с мелкими поправками, внесенными временем и ее опытом – и то и другое, казалось, прибавило ей притягательности. Теперь она лучше владела собой, выглядела более оживленной и не считала нужным всякий раз соглашаться с ним.
Они встречались нечасто: он много работал, а по мере того, как начал прибавляться световой день, проводил все больше вечеров, отправляясь куда-нибудь развлекаться с Луизой. Но бывали случаи, когда Луиза объявляла, что сегодня вечером она встречается со своими кузинами Полли и Клэри или с подругой Стеллой, которую он по-прежнему недолюбливал, или идет на какой-нибудь спектакль, который, как он знал заранее, ему не понравится, и тогда он звонил Ровене из мастерской и договаривался с ней. Казалось, она всегда свободна, и когда однажды он отметил это и добавил, что у нее наверняка должны быть другие друзья, она ответила, что отказывает им. В тот вечер Майкл впервые очутился с ней в постели, и все прошло как нельзя более удачно. В постели с ней всегда было легко, он мог наслаждаться – в том числе и своим воздействием на нее, – ни о чем не тревожась. Покорность и бездеятельность в ней соседствовали с явным удовольствием от секса – идеальное сочетание, по его мнению.
Потом, в постели, у них состоялся серьезный (и шаблонный) разговор о том, что он женат и нагнетать напряжение не желает – ребенок и все такое, – и она слушала и принимала все сказанное именно так, как и следовало. «Я так счастлива, – говорила она. – Остальное меня не волнует. Если я тебе понадоблюсь, я буду рядом».
Его брак, по-видимому, зашел в тупик. Зато из одной нью-йоркской галереи, где его работы выставляли до войны, прислали письмо, выясняя, не заинтересован ли он еще в одной выставке. Он обсудил этот вопрос с матерью, которая сочла мысль отличной, хотя посоветовала ему отодвинуть дату подальше, чтобы набралось достаточно портретов, и не поддаваться на уговоры перенести ее. Он решил, если все утрясется, взять с собой Луизу: полная перемена обстановки может пойти на пользу их браку. Поездка отвлечет ее от театра и даст им возможность побыть наедине по-настоящему. Себастьян с няней отправится к его матери в Хаттон. Получится что-то вроде второго медового месяца, и Луиза, в жизни не бывавшая за границей, наверняка придет от такой перспективы в восторг. Ровена в эти планы не вписывалась – да и как она могла? – но сознание, что она здесь, присутствует на дальнем плане, придавало ему уверенность нового рода, в которой он так остро нуждался. Весна сорок седьмого, подумал он, самое время для поездки в Америку, о чем и написал.
Топая по проселку от фермы до своего фургона, Кристофер с удовольствием отметил, что ветер утих – но не совсем, до штиля, который в это время года обычно предвещал дождь, а просто подобрел, стал почти домашним. Может, на выходные будет ясно, – на это он горячо надеялся. Его еженедельное купание и ужин у Херстов состоялись на день раньше, потому что завтра приезжала погостить Полли. Она здесь никогда раньше не бывала, да и вообще