Арчи вынул градусник, чтобы ответить: «Четыре дня», и вернул на прежнее место. Она предупредила, что отойдет, опять велела ему лежать смирно и вышла из комнаты.
Он вынул градусник и посмотрел на него – чуть меньше ста одного[8]. Его температура снижалась. После ночных бдений у Вилли он отправился на работу в ужасном состоянии, но сумел как-то продержаться весь день на аспирине и чае, которые носил ему делопроизводитель, годами оказывавший ему бессчетное множество мелких услуг. Около четырех, когда он уже собирался уходить, его вызвали. Суетливый и вспыльчивый человечек, под началом которого он работал, объявил, что сегодня днем присутствовал на чрезвычайно важном совещании, результатом которого станут изменения в нынешних бланках учета демобилизованных, а это, по его словам, будет иметь далеко идущие последствия. Арчи молча ждал, когда ему объяснят, какие именно, но мог бы и догадаться. Дальше, чем он, остальные не продвинулись: придется переделывать последнюю партию – две недели нудной однообразной работы псу под хвост. Этим вечером и завтра предстояло довести до сведения всех соответствующих отделов: бланки, покинувшие пределы здания, должны быть признаны недействительными, а новые введены в обращение сразу же, как только поступит образец от помощника заместителя главы ведомства. Осталось неясным, когда именно это произойдет, но Арчи должен был оставаться в состоянии полной боеготовности.
Он откозырял, убрался из душной комнаты и покинул здание. Шел дождь. Не найдя в себе силы лезть в автобус, а потом идти до квартиры пешком, он взял такси. Для мая погода выдалась паршивая: хмурое серое небо, дожди и грозы – одна началась, пока он добирался до дома. В квартиру он ввалился, дрожа в ознобе и мечтая лишь об одном: забраться в постель и отогреться. На следующий день, после беспокойной и лихорадочной ночи, он позвонил на работу, сообщил, что прийти не сможет, и отключил телефон. На четвертый день в дверь позвонили – это была Нэнси. О том, что вчера вечером обещал ждать ее у кинотеатра «Керзон», он забыл напрочь. Она была доброй девушкой – или женщиной, – не стала упрекать его и, казалось, только хотела помочь. Быстро обнаружив, что в доме нет ни крошки еды, она сходила в магазин, потом налила ему ванну, а пока он принимал ее, сменила постельное белье. И вот теперь вернулась с миской супа и тостами. Он зверски проголодался и был признателен ей.
– Это черепаховый, – сказала она. – Говорят, очень питательный. Я купила еще банку. К врачу вы, надо понимать, не обращались?
– Не было смысла. Это просто грипп. И я уже все равно иду на поправку.
– У вас, похоже, телефон неисправен – я сообщила в компанию.
– Исправен. Я его отключил.
– Хотите, я… останусь на ночь? Могу поспать в гостиной.
– Очень любезно с вашей стороны, но мне лучше побыть одному.
Судя по выражению лица, она расстроилась, но не удивилась.
– Ладно. Только телефон включите, чтобы я могла позвонить завтра и узнать, как вы тут.
Он выловил ложкой из миски квадратик студенистого черепахового мяса, который клали в каждую жестянку, и съел.
– Огромное спасибо вам за заботы.
– Не за что. Вы же мне правда нравитесь.
Эти слова, хоть и были произнесены беспечным тоном, встревожили его.
– Вам правда незачем приходить завтра. Вы же принесли мне достаточно припасов и сможете передать, что в старое доброе Адмиралтейство я вернусь в понедельник.
– Если к тому времени температура уже прочно спадет.
Она забрала с его колен маленький поднос.
– Сейчас вымою посуду и уйду. – На ней был его макинтош, прикрывающий колени, которые иначе были бы на виду под подолом ее короткой пышной юбки-дирндль.
– Целоваться с вами я не стану, – тоном уступки предупредила она. – Ну, я пойду, – уже в третий раз сказала она у двери, пока повязывала шелковый шарф – васильковый, с узором из рассыпанных в беспорядке горчично-желтых скрипичных ключей.
– Спасибо вам большое. С вашей стороны прийти было очень мило.
– Да ладно, – невнятно пробормотала она.
– А тот фильм мы посмотрим, когда я поправлюсь, – сказал он ей вслед.
– Хорошо.
Она ушла, а он представил, как она идет к «Южному Кенсингтону», едет по кольцу до «Ноттинг-Хилл-Гейт», садится в тридцать первый автобус до Суисс-Коттидж, после чего снова идет пешком по одной из улочек, где по обе стороны тянутся дома из красного кирпича, – идет до тех пор, пока не доходит до того, в котором у нее квартирка. Добираться до дома ей больше часа.
Он все еще был голоден. Выбрался из постели, направился на кухню, и там, преодолевая головокружение и слабость, сварил себе яйцо и приготовил еще тостов.
Телефон он отключил отчасти потому, что был не в состоянии обсуждать с семьей уход Эдварда. Вместе с тем он знал, что Нэнси, заикнись он ей, что болен, примчится в мгновение ока. По глупости он не подумал, что она все равно об этом узнает, ведь работает она в том же здании. Они познакомились почти год назад в столовой, после того как она вела протокол одного особенно бессмысленного заседания, на котором ему пришлось присутствовать. Оказалось, что их объединяет ненависть к его боссу и увлеченность старым кино. Она состояла в обществе киноманов и звала его в кинотеатр «Скала», где днем по воскресеньям без перерывов крутили классику. Потом он вел ее перекусить – на что-то среднее между сытным чаепитием или легким ужином – в «Лайонз» на угол Тоттенхэм-Корт-роуд. Постепенно он узнавал о ней все больше: жених погиб под Эль-Аламейном, брат попал в плен в Бирме и в конце концов вернулся еле живой. Он быстро спился, не мог удержаться ни на одной работе и вечно клянчил деньги. Еще у нее был сиамский кот Мун, к которому она питала беззаветную преданность. Арчи казалось, что от жизни она просит, как и получает, очень мало, но остается искренней, простой и доброй. Она никогда не выказывала ни возмутительной глупости, ни глубокомыслия, хотя поначалу он, обманутый ее обширными познаниями в мире кинематографа, считал ее более сведущей, чем на самом деле. (Так было и в том случае, когда она смешно рассказывала про Муна, а он поначалу решил, что ей присуще чувство юмора в более широком смысле слова.)
Мун умер. Он убежал из квартиры, пропадал больше недели, а вернулся со страшной, вскоре загноившейся раной. Она рассказывала об этом, и слезы лились у нее ручьем, а она бормотала быстро и монотонно, не обращая на них внимания.
– Это все негодяй, который приходил проверять счетчики. Он оставил входную дверь открытой, хоть я и просила его так не делать, а Мун всегда был любопытным. Ветеринар сказал, что уже ничего не поделаешь: он пытался почистить рану, а она была ужасная, вскрыл нарыв, а он опять появился, и так до тех пор, пока Муну не стало совсем худо, и он так мучился, что ветеринар сказал – гуманнее всего будет усыпить его. Так он и сделал. Я держала его на руках, но он и так был еле жив. Сада у меня нет, похоронить его было негде, так что даже могилки от него не осталось. Ужасно возвращаться домой и знать, что его уже там нет – некому жаловаться на кормежку и ругаться, где меня черти носят.
Тем вечером он увез ее к себе, и она провела ночь с ним.
– Я немножко разучилась, – призналась она, забираясь в постель. – Не занималась любовью ни с кем с тех пор, как погиб Кевин. Но если повезет, скоро я снова приноровлюсь.
Она была неловкой, ласковой и действительно очень милой.
«И все-таки, – думал он, пока проходила эта неделя одиночества и выздоровления, – так больше продолжаться не может, потому что и до нее дойдет, что так больше нельзя. Еще вообразит себе, что я не виделся бы с ней так часто, если бы не хотел большего». А он не хотел. И это означало, что о своем отсутствии намерений надо заявить как можно яснее. Похоже, ему всегда известно, чего он не хочет, с досадой думал он, – дойдя до стадии выздоровления, когда слабость в союзе с жалостью к себе вызвали скуку, а потом и общее чувство неудовлетворенности, – но в том, чего ему хочется, он уверен гораздо меньше. Например, Франция: когда он наконец уйдет с теперешней работы, хочется ли ему на самом деле вернуться туда? Надо будет попытаться выяснить. За долгие годы он так привык желать Рейчел и преодолевать это желание, что оно придало окраску всей его жизни. Ну а теперь, когда он избавился от этого желания, его вытеснили нежнейшие чувства к ней и ко всей ее семье, которую он считал почти родной. И если он уедет во Францию, то будет видеться с ними гораздо реже, а в некоторых случаях не видеться вовсе.
В воскресенье ранним вечером он вышел на короткую прогулку, чтобы подышать воздухом. И не пожалел. Воздух заметно потеплел, тротуары там и сям были припудрены опавшими лепестками диких яблонь, изредка из чьего-нибудь сада доносился аромат сирени. Сидящие на заборах кошки довольно щурились, провожая взглядами последние лучи заходящего солнца, от которых вспыхивали стекла в окнах спален на верхнем этаже вытянувшихся вдоль улицы домов, большинство из них остро нуждались в покраске. Но когда предстоит заново отстроить двадцать городов, чтобы разместить миллион человек, которым вообще негде жить, покраска еще пригодных для жилья домов – далеко не первоочередная задача. Он задумался, сколько времени пройдет, прежде чем исчезнут видимые последствия войны и люди хорошо оденутся, станут выглядеть сытыми и не такими уставшими. На обратном пути он понял, что наконец должен собраться с силами и позвонить Вилли. Или, пожалуй, Рупу, чтобы разведать обстановку. Как знать, может, Эдвард уже передумал: нет, не стал бы он утруждать себя разговором с Вилли, если бы не принял твердое решение. Еще надо созвониться с Нэнси, договориться насчет похода в кино, а потом, после сеанса, объяснить, что с ним ей ничего не светит. «Даже если я плыву по воле волн, – рассуждал он, – это еще не значит, что и она должна плыть со мной». Утвердившийся в этих намерениях и удрученный ими, он медленно добрел до дома.
Встречу с Нэнси он назначил на вечер следующей пятницы. А потом, так и не найдя в себе силы для разговора с Вилли, позвонил Руперту.