– Не возражаете, если я спрошу? Как правильно пишется… – она заглянула в свои записи, – …«пинкерто»?
– «Пин-ка-до»[12].
– Спасибо. А «ярра» – с двумя «р»?
– Правильно.
– Ничего, если я напечатаю все это к вечеру?
– Замечательно. Вы молодец, что согласились выручить меня.
Она поднялась – девушка была обута в броги, начищенные так старательно, что кожа напоминала коричневое бутылочное стекло.
– Может быть, вам нужно что-нибудь еще?
– Вряд ли. Если болезнь мисс Марриотт затянется, завтра мне понадобится ваша помощь с письмами.
– Если у вашего брата не окажется поручений для меня.
– Не беспокойтесь, мисс Лиф, я сначала спрошу у него.
– Вообще-то я миссис Лиф.
– Прошу прощения.
Ее очень бледное личико слегка порозовело.
– Да это, в сущности, неважно, – сказала она. – Я вдова.
Она ушла прежде, чем он успел ответить.
Пообедал он наспех, чтобы с запасом хватило времени на дантиста. Мистер Япп вот уже много лет лечил зубы всей семье. И начинал сдавать, а Руперт надеялся, что вскоре он уйдет на пенсию, освободив место кому-нибудь помоложе. Принадлежа к дантистам старой закалки, мистер Япп считал боль, причиняемую пациентам, признаком своей старательности.
– Две пломбы у вас сильно раскрошились, – сообщил он таким тоном, словно упрекал Руперта за небрежное обращение с ними.
– Ну вот.
– Но это поправимо. Мы только высверлим попорченный материал и заменим его. Сожалею о смерти вашего отца.
– Да.
– Но все мы не вечны. – На этот раз он намекал, что пора браться за работу, и этим усилил беспокойство Руперта. – Всего лишь маленькая инъекция.
Инъекции у мистера Яппа почти всегда получались настолько болезненными, что все остальные манипуляции не шли ни в какое сравнение с ними. Сегодняшняя оказалась неудачным исключением. От укола он чуть не взвился на дыбы, как конь, но это были еще цветочки. Сначала мистер Япп долго ковырялся со сверлом и острым крючком, потом объявил, что дело обстоит хуже, чем ему показалось, и уже развился кариес. Руперт изо всех сил делал вид, что ему не больно, чтобы избежать еще одной инъекции, но так и не избежал.
– Вот эта точно подействует, – заключил мистер Япп. – Вечно забываю, какой у вас низкий болевой порог, – и снова взялся за бормашину.
Час спустя Руперт вышел от него весь в испарине, с лицом, как резиновый мяч, уже в сотый раз давая себе клятву больше к мистеру Яппу не ходить. К тому времени как он добрался до конторы, действие обезболивающего прошло, сменившись тупой болью в челюсти и зарождающейся мигренью. Когда миссис Лиф принесла отпечатанный отчет, он спросил, не заварит ли она ему чаю.
– Да, конечно. Вам еще пришло несколько сообщений – я оставила их на вашем столе.
Он подумал, не попросить ли у нее лекарства от головной боли, которое принимает Хью, но тот слишком болезненно относился к тому, что кто-то знает о его болях, а миссис Лиф, как новенькая, могла и не подозревать о них. Но когда она принесла чай, на блюдце лежали две таблетки аспирина. В ответ на его слова благодарности она объяснила:
– Я так и думала, что они вам пригодятся. Когда звонили подтвердить время завтрашней встречи с вами, я увидела в вашем ежедневнике, что вы записаны к дантисту.
– Очень внимательно с вашей стороны.
Хорошо еще, думал он, снова оставшись один, его зубы при нем – в отличие от бедняги Эдварда, – хотя многие успели попортиться за то время, которое он провел во Франции, когда о визитах к дантисту не могло быть и речи. Однажды, после того как страшная зубная боль промучила его почти неделю, Миш сама вырвала ему больной зуб клещами. Господи, как было больно! Тогда она с ним не церемонилась. Вспоминая об этом, он отдал должное ее смелости, физической силе и, главное, – ее решимости. Когда она решалась на что-либо, она сразу бралась за дело. Она велела ему сесть, откинув голову на высокую спинку кресла, потом привязала к ней его голову тугой повязкой и велела ему взяться за подлокотники и сидеть смирно. И в два счета вырвала зуб вместе с корнем. Он вдруг заметил, что смог вспоминать все это, не испытывая приливов мучительного влечения к ней, которыми еще недавно сопровождалась каждая подобная мысль. Может, это и есть исход, и он ее отпускает? Он ощущал сожаление – и облегчение.
Ему вспомнилось, как тем июльским вечером полтора года назад, когда он вернулся на поезде из Саутгемптона в Лондон и отправился ужинать вместе с Арчи, он рассказал ему о Миш и своих чувствах. Они сидели в ресторанчике неподалеку от квартиры Арчи; заведение именовалось французским, но подавали там скверную имитацию французской кухни. Арчи молчал, пока он рассказывал, как на духу, каким трудным было расставание и насколько труднее ему сейчас, чем он мог предположить.
– Так вот почему ты задержался, – наконец сказал Арчи.
– Да. Видимо, это было неправильно, но мне казалось, что это мой долг. Понимаешь, я обязан ей жизнью, она слишком многим рисковала ради меня. И просила лишь об одном.
– Да. Но это было жестоко по отношению к остальным. Жестоко к Клэри.
– И еще больше – к Зоуи, об этом мне следовало подумать.
– Ты рассказал ей?
– Ни слова. Я не знаю как.
Арчи задумчиво смотрел на него и набивал трубку.
– Полагаю, ты мог бы начать с самого начала, а потом продолжить.
Руперт взглянул на него, ожидая уловить сарказм или осуждение, но Арчи был невозмутим.
– Как у тебя дела с Зоуи? – спросил он.
– Напряженно. Конечно, ей нелегко.
– Почему ты так считаешь?
– Не знаю. Просто я думал, раз меня так долго не было… Она говорила мне, она уже думала, что меня нет в живых.
– Нельзя винить ее за это.
– Я ни за что ее не виню. Просто… в общем, если бы я ей рассказал, это было бы как предательство Миш. И потом, если бы я ей признался, а она, то есть Зоуи, спросила бы, люблю ли я Миш до сих пор, я ответил бы «да».
– Ты поддерживаешь связь с Миш?
– Никоим образом. Когда я оставил ее, все было кончено.
..жестока доброта,
Сгинь с глаз, чтобы потом —
Из сердца навсегда.
– Что это?
Арчи пожал плечами.
– Вычитал где-то. Даже начала не помню. Но когда расстаешься с кем-нибудь – уходишь и больше не видишься, – рано или поздно этот человек покидает твое сердце. То есть о нем или перестаешь думать, или думаешь совсем иначе.
– Как ты о Рейчел.
– Да.
– Теперь я понимаю, каково тебе пришлось.
– Видишь ли, все давно в прошлом.
Пока они пешком возвращались к Арчи, он, помнится, рассказывал ему, как однажды услышал от Дюши: брать ответственность за свои поступки означает в том числе и не обременять ими других людей, делая их несчастными.
– Эге! – с несомненной иронией воскликнул Арчи. – Так вот откуда растут корни синдрома скрытности Казалетов! А я-то думал.
– Ты считаешь, это неправильно?
– Да. Я понимаю, почему так думает она, но, по-моему, скрывать что-либо от других – это отговорка.
Остаток вечера они провели, объясняя друг другу, что им обязательно надо выкроить время для живописи.
Они уже собирались ложиться, когда Арчи спросил:
– Ты читал дневник Клэри?
– Еще нет.
– Еще нет? Она часами писала его для тебя – несколько лет.
– Ну а теперь решила, что не желает показывать его мне. Так как же я могу?
– По-моему, ты мог бы и упросить ее. Знаешь ведь, какие они, эти писатели.
– Откуда? У меня в жизни не было ни единого знакомого писателя, если не считать Брига. Думаешь, в ней это есть?
– Мне кажется, возможно.
– Ты так опекал ее в мое отсутствие. Она мне рассказывала.
– Я очень привязан к ней.
В дверь постучали, Руперт виновато вздрогнул, вспомнив, что сидит без дела, гоняет чаи, не ответив на телефонные звонки, даже не прочитав сообщения…
– Входите.
В дверь заглянул Джон Крессуэлл, и у Руперта упало сердце. Он уже знал, что Крессуэлл – брат Дианы, недавно демобилизованный из армии по состоянию здоровья. Эдвард подыскал ему работу в конторе, никто не знал точно, каковы его служебные обязанности, но он сидел в тесном кабинете, сражаясь с цифрами, которых, как вскоре стало ясно, не понимал. В настоящее время он был занят учетом стволов мягких пород дерева, доставленных за предыдущий месяц на лондонский причал. И в случае затруднений являлся за помощью к Руперту – по мнению последнего, главным образом потому, что ему хватало терпения, в отличие от многих других.
– Ужасно неловко беспокоить вас, – начал он, как всегда, и положил на стол листок, исписанный корявыми цифрами, – но когда я закончил, до меня вдруг дошло, что надо было, наверное, учитывать прибыль, полученную от этой древесины, а не во сколько она нам обошлась. Но я не уверен. И я начал по-новому вот здесь. – Он ткнул пальцем с желтоватым табачным пятном в середину страницы. – Но потом вдруг сообразил, что когда мы продаем крупным оптом, цена уже другая, вот я и не знаю точно, надо ли брать среднее. Или как.
Его трясло, заметил Руперт, вид у него был явно больной.
– С вами все хорошо?
– Малярия чуток беспокоит. До коронных приступов, как я их называю, пока далеко – мозги еще варят. Все честь по чести.
Понадобился час, чтобы выяснить, в чем состоит затруднение Крессуэлла, какое поручение ему дали и как он его выполнил, и к тому времени, как оба разобрались, пора было домой.
Туман сгустился и сегодня, напомнив Руперту, что задние фары он так и не привел в порядок. Он заехал в гараж, но ему сказали, что повреждены патроны. В конце концов он оставил машину там и стал ждать автобус.
Этот рядовой, каким он считал его, день сложился из мелких, почти ничтожных плюсов и минусов: плюсы в большинстве случаев были лишь временными послаблениями, как когда он вернулся забрать машину на Прайори-роуд и увидел, что новых вмятин на ней нет; или когда миссис Лиф принесла ему аспирин от головной боли; слегка рассеялся туман; работа с архитекторами-спорщиками означала, что братья Казалет хотя бы не потеряют выгодный контракт – шаткое равновесие достигалось умением воспринять обе точки зрения с одинаковым обаянием и воодушевлением, высказаться так, чтобы это прозвучало, по выражению Джульет, «честно-перечестно»… Единственный плюс визита к мистеру Яппу заключался в том, что он состоялся и о нем можно забыть. Бриг, обладатель великолепных зубов, считал, что дантисты и должны причинять бол