– Я очень стараюсь сравниться с тобой в честности, – сказал он. – Потому что больше не могу сравниться ни в чем. Это было непростительно по отношению к тебе, – продолжал он, – оставлять тебя в неведении так долго. Да, я многим обязан Миш, но, пожалуй, не до такой степени. А я поступил именно так. Арчи советовал рассказать тебе, – заключил он, – но я не мог.
– Арчи? Ты сказал ему?
– Только Арчи. И больше никому не рассказывал.
– Арчи знал про Джека. Я приводила Джека к нему выпить однажды вечером, и Джек написал Арчи перед тем, как… умер. Арчи приехал в Хоум-Плейс, чтобы сообщить мне.
– Он настоящий хранитель семейных тайн.
– Но ведь он едва ли виноват в этом, да? Он просто добрый и преданный человек, которому доверяют.
– Ты права. О, Зоуи, как же ты изменилась!
– А ты, – начала она, заранее боясь возможного ответа, – ты поддерживаешь связь с ней?
– Нет. Вообще. Мы договорились, что расстаемся раз и навсегда. Ни писем, ни приездов, ничего.
– Это наверняка далось тебе нелегко.
– Трудно было нам обоим.
– И ей тоже? Откуда ты знаешь?
– Нам, дорогая моя. Это нам пришлось тяжело.
– По-моему, мы только осложнили положение.
– Не знаю. Я считаю так же, как ты: я не мог рассказать тебе о Миш, пока у меня оставались к ней чувства. Или пока они были достаточно сильны. – Он коснулся ее лица, провел по скуле пальцем. – Какое облегчение! Снова знать тебя! И ты начала разговор первая. Из нас храброй была ты.
Ей хотелось заразиться его веселостью, его облегчением, но не удавалось. Она еще не закончила, и то, что осталось рассказать ему, было страшнее всего. Она хорошо помнила, как Дюши говорила, что не следует обременять других ответственностью за свой опыт – что-то в этом роде. Вся история с Филипом случилась с женщиной, в которой она едва узнавала саму себя. Но потом у нее появился ребенок, оказалось, что от Филипа, и она вынудила Руперта пройти все страдания ее беременности, родов и последующей утраты, и все это время он опекал ее, ни разу не напомнив о своем горе и утрате. Ей требовалось исправить положение любой ценой.
– Что такое? В чем дело?
Она почувствовала, как краснеет от стыда и страха, но заставила себя взглянуть на него.
– Тот первый ребенок… – начала она сбивчиво, стараясь подобрать верные слова.
Он переменился в лице, и был момент, когда казалось, что он заглянул глубоко в нее и увидел все, что там таилось, а потом снова взял ее за руки и произнес ласково и легко:
– Это был скорее подменыш, правда? Мне кажется, нам обоим надо забыть о нем. Ты сделаешь это вместе со мной?
Слезы навернулись на ее глаза, и она, впервые после его возвращения поддавшись порыву, бросилась к нему в объятия.
– Лежи спокойно. Я попрошу миссис Гринэйкр принести тебе завтрак.
– Хочу только чаю. Ни о какой твердой пище даже думать не хочется.
– Бедняжечка! – искренне посочувствовал он. – Пожалуй, лучше тебе позвонить врачу. – Он уже вымылся, побрился и оделся и теперь стоял посреди комнаты, готовый идти завтракать.
– Ни к чему, это просто расстройство желудка. Ты иди, дорогой, а то опоздаешь.
– Ладно.
Когда он ушел, Диана сползла с постели и направилась в уборную, где провела большую часть ночи. Он оставил окно в ней открытым, порыв ветра сшиб бакелитовые стаканы для чистки зубов с подоконника в ванну. Наклонившись поднять их, она снова ощутила приступ тошноты. Закрыла окно. Серые тучи неслись по небу с неестественной скоростью, сад был засыпан мелкими розовыми лепестками боярышника. Кажется, снова надвигался дождь. Она налила в раковину горячей воды и умылась. Вид у нее как у пугала. Раньше она ни за что бы не допустила, чтобы Эдвард увидел ее такой, но теперь считала, что все изменилось – или почти изменилось. С разводом, слава богу, все уладилось, но ее предупредили, что процесс может затянуться на несколько месяцев. Вилли разводилась с ним за прелюбодеяние: отвечая на ее расспросы, он объяснил, что юристы предложили или его, или прекращение совместного проживания, и в последнем случае получится еще дольше. Никаких признаков романтической бледности на лице: кожа скорее серая с желтизной, волосы свалялись и потускнели. Она почистила зубы, взялась было за расческу Эдварда, но она вся засалилась от его масла для волос. К тому времени как она вернулась в спальню за своей расческой, ее уже бил озноб.
Исполнительная миссис Гринэйкр явилась с чаем на подносе и включила газовый камин. И захлопнула окно: Эдвард настаивал на своем желании спать на сквозняке. Диана попросила подать ей сумочку и, снова оставшись одна, нанесла на скулы немного сухих румян. Эдвард наверняка зайдет к ней попрощаться перед тем, как уедет в контору.
– Выглядишь лучше, дорогая, – отметил он, когда заглянул к ней. – Имей в виду: согласно последнему указу правительства, нам теперь до самого сентября запрещено включать обогреватели.
– Боже! Тогда выключи.
– Вот еще! Ты больна. Я не допущу, чтобы ты мерзла. Выздоравливай, милая. Сегодня я немного задержусь – съезжу к врачу.
– А, да.
Он наклонился поцеловать ее, и она ощутила запах лавандовой воды и масла для волос – ароматы, которые когда-то вызывали у нее волнение.
– Береги себя.
– Извини за мой ужасный вид.
– Никакой он не ужасный! Ты прекрасно выглядишь. Я люблю тебя – помнишь? – как всегда.
– И я тебя люблю.
Он ушел. Она слышала, как он разговаривает с миссис Гринэйкр, затем хлопнула входная дверь. Отпивая чаю, она размышляла о том, как часто в последнее время они говорили друг другу одно и то же. Эти слова сделались чем-то вроде обязательного припева, не столько изъявлением чувств, сколько попыткой наложить шов, без которого все утечет наружу, как кровь. Эта мысль напугала ее: казалось невероятным, почти немыслимым, чтобы то, чего она так долго желала, не принесло ей безумной радости. Скорее, ее отсутствие должно было так ужасать, чтобы она даже думать об этом не смела. Раньше ей казалось, что недовольство вызвано неопределенностью: сначала тем, что он никак не решался уйти от Вилли к ней, но потом ушел, однако хоть и жил с ней, разводиться не спешил, и вот теперь созрел. Но ее чувство, это разочарование, оказалось стойким, осложненным с недавних пор нравственным обязательством быть без ума от любви к тому, кто пожертвовал ради нее всем. И где-то, глубоко погребенный, потому что определенности в этом случае она совсем не желала, в ней жил страх, что и он чувствует то же самое – точно так же разочарован, ощущает ту же потребность вновь и вновь признаваться в огромной любви к ней, чтобы оправдать свой поступок. Поэтому каждый день, а зачастую и по нескольку раз в день – вернее, за вечер, – они ритуально провозглашали вслух свою любовь, хотя ей это приносило все меньше и меньше утешения.
И ведь их жизнь далеко не сплошной сироп и сияющий свет, неважно, искусственный или настоящий. Случаются и треволнения… И вот теперь, потому что она чувствовала себя совсем разбитой и ни на что другое не хватало сил, пришлось лежать и думать о них.
Одни каникулы в середине семестра, когда Иэн и Фергус приехали к ним, выдались ужасными. Мальчишки учились в одной закрытой школе и большинство каникул, если не все, проводили у своих бабушки и дедушки в Шотландии. Едва они появились в доме, как она почувствовала их враждебность, и не только к Эдварду, но и к ней. У старшего Иэна, которому было почти семнадцать, эта враждебность приобрела форму молчаливости и решимости ничему не удивляться. Фергус, двумя годами младше его, был больше склонен к бессмысленным похвальбам, рассказам о том, как он обставлял соперников в играх или на экзаменах, или просто осаживал их язвительными репликами. Когда Эдвард обращался к мальчишкам, ему отвечали нехотя. Он отнесся к ним по-доброму, сводил их всех на «Николаса Никльби», а потом поужинать. И спросил, чем еще они хотели бы заняться, а в ответ услышал, что они как-нибудь разберутся сами. Что они и сделали, проболтавшись где-то всю субботу и не соизволив даже объяснять, где были. К Джейми, который с нетерпением ждал приезда братьев, они тоже отнеслись пренебрежительно.
Она приготовила для них просторную комнату на верхнем этаже, и когда показывала ее, сказала:
– Эта комната будет вашей, чтобы вам было где оставить свои вещи до следующего приезда.
Ей ответил Иэн:
– Это ни к чему, мама. Мы не приедем. Нам лучше в Шотландии.
Вместе с Эдвардом она отвезла их на вокзал на машине, проводила и расплакалась. Он очень ласково утешал ее, говорил, что тут уж ничего не поделаешь – война и все прочее, так что в Шотландии им было лучше. Но она потеряла их, и поскольку чувствовала свою вину за это, ей хотелось переложить ее на Эдварда.
Потом, сравнительно недавно, у них случилась настоящая ссора из-за ночей, которые он провел в Саутгемптоне. Он уезжал туда раз в неделю и две недели назад позвонил сообщить, что останется там еще на ночь. Ей мгновенно вспомнилось, как в войну он обманывал Вилли. Тогда он звонил ей или обещал позвонить с каким-нибудь объяснением, от которого, как он говорил, «все распрекрасно уладится». Может, теперь он так же поступал и с ней, с Дианой, и едва эта мысль мелькнула в голове, она уже не могла отделаться от нее. Ей лучше, чем кому-либо, было известно, насколько он влюбчив; и лучше, чем кто-либо, она замечала, что в постели с ней он уже не проявляет прежнего энтузиазма. Так что, очевидно, – или, по крайней мере, весьма вероятно, – он ложится в постель с кем-то еще. Она пыталась дозвониться ему в отель, где, по его словам, он остановится, и услышала, что его нет в номере. Когда он вернулся домой, она начала расспросы.
– Я же был в ресторане! – воскликнул он. – Болваны, неужели не могли поискать меня, послать кого-нибудь за мной? Кстати, а зачем ты мне звонила? – немного погодя спросил он.
– Хотела узнать, где ты.
– Я же предупредил, где я буду.