– Ты ведь знаешь, что Бриг умер? – уточнила она.
– Да, знаю. Мама писала мне. И о том, что Кристофер бросил свою работу на ферме и уехал жить к Норе и Ричарду. А как твой малыш? Только, наверное, он уже подрос – ему ведь, кажется, года три?
– Да. У него все замечательно. Ходит, говорит, и так далее.
– Ох, дождаться не могу! Надо обязательно показать тебе мою детскую. Эрл разрешил мне устроить в ней все по моему вкусу, и я еле успела закончить к сроку. У нас на обед салат с курятиной. Надеюсь, удачный. Эрл решил, что мне захочется побыть с тобой наедине, – объяснила она, пока они ходили в кухню за подносами с обедом. – Он передает тебе привет и надеется, что в Нью-Йорке тебе понравилось.
– Он ведь ушел из армии?
– Да, давным-давно. И теперь у него снова практика.
– Ну конечно, он ведь врач.
– Психиатр. У него есть квартирка на нижнем этаже в этом же квартале – там он работает. Пациентов у него теперь столько, что то и дело приходится направлять их к другим специалистам. Он говорит, когда мы разбогатеем, купим коттедж где-нибудь за городом, чтобы ребенок рос на свежем воздухе. Как же мне повезло, Луиза.
– Ты такая отважная – приехала сюда одна и вышла замуж вдалеке от своих родных.
– Поездка получилась забавной, можешь мне поверить. По словам капитана, худший рейс на его памяти, всех то и дело выворачивало наизнанку, кроме меня. А у меня ни одного обеда не пропало даром. Нас там было четыре сотни.
– «Нас»? О ком ты говоришь?
– О солдатских невестах. Только я-то, конечно, к ним не относилась. Я была просто невестой. А плавание и вправду оказалось кошмаром. Но потом Эрл встретил меня в порту, привез сюда, и уже на следующий день мы поженились. Нет, никакая я не отважная. Я просто знала, что хочу замуж за Эрла. Понимала, что люблю его.
Позднее, показывая детскую, она сказала:
– Я сделала ее голубой, потому что розовая смотрелась бы глупо, если бы родился мальчик. Пока я не забеременела, мне казалось, что стать счастливее, чем я в то время, уже невозможно. У тебя тоже так было?
– Не совсем.
Анджела метнула в нее быстрый взгляд и умолкла. Про Майкла она уже расспрашивала, и Луиза сказала, что его выставка имеет успех.
– Хочешь, позовем Майкла поужинать с нами? – спросила Анджела с некоторой нерешительностью.
– Через два дня нам уезжать, на последние два вечера у него большие планы. Я бы лучше побыла с тобой.
А потом в детской, – то ли потому, что очутилась в чужой стране, то ли из-за скорого отъезда, а может, главным образом потому, что многое в собственной жизни казалось ей ненастоящим, – она сказала:
– Я чувствовала себя совсем не так, как ты. Пока я ждала ребенка, я его не хотела. И теперь не знаю, хотела ли я его вообще. Вряд ли я люблю Майкла. Думаю, мне придется уйти от него. – Только что сказанные слова обрушились на нее всей тяжестью, и она разрыдалась.
Анджела придвинулась к ней, – они сидели в гостиной, – забрала из дрожащих рук кофейную чашку, обняла и прижимала к себе, не говоря ни слова, пока рыдания не утихли.
– Мне так жаль, – только потом произнесла Анджела. – Тебе наверняка пришлось ужасно – тяжко и ужасно. Хотела бы я тебе хоть чем-нибудь помочь.
– Может, тебе поговорить с Эрлом? – предложила она, когда Луиза вытерла глаза. – Порой полезно выговориться с тем, кто может посмотреть на происходящее со стороны. А он на самом деле добрый и хороший.
– Нет. Это я уже пробовала. Только не сообщай родным, ладно? Просто я… я еще не решила, как поступлю. Я должна сделать это сама.
– Конечно, не буду. Только не пропадай, ладно?
Она пообещала, что не станет.
Провожая ее до дверей, Анджела сказала:
– Насчет не пропадать – я серьезно. Ты могла бы пожить у нас.
– Спасибо. Я запомню.
«От счастья люди становятся гораздо милее, – думала она, спускаясь в лифте. – Интересно, что оно сделало бы со мной?»
Она решила дойти до отеля пешком – болтать с таксистом ей не хотелось. Предложение Анджелы поговорить с Эрлом пробудило болезненные воспоминания. Эрл психиатр, как и доктор Шмидт, думать о котором по-прежнему было мучительно. Поначалу он казался просто находкой: седовласый старик с усами, проницательными темно-карими глазами и темными подглазьями. Она ходила к нему в сумрачную квартиру на нижнем этаже, где он принимал пациентов. Там было холодно, дневной свет туманом просачивался сквозь грязный тюль на окнах. Но доктор казался таким мудрым, таким добрым, и он на самом деле внимательно выслушивал ее – до сих пор подобного чувства у нее не возникало, с кем бы она ни пыталась говорить. Она сидела в довольно жестком кресле, он – напротив нее, в таком же, между ними стоял маленький и шаткий круглый столик. Появлением доктора Шмидта в своей жизни она была обязана не Стелле, хотя именно она первой предложила такое решение, а Полли и Клэри, кто-то из друзей-австрийцев которых водил знакомства в подобных кругах. Луиза попросила их поспрашивать «для одной моей подруги», Клэри в ответ метнула на нее быстрый взгляд, но промолчала. И вскоре после этого кто-то из них позвонил ей и продиктовал телефон и адрес доктора Шмидта. Узнав, что она намерена ходить к врачу, Майкл явно обрадовался.
– Отличная мысль, – сказал он. – Это поможет тебе во всем разобраться, дорогая.
– А если он пожелает увидеться с тобой? – спросила она.
– Да нет, пожелает он вряд ли. По-моему, это маловероятно.
Так или иначе, она позвонила.
– Как вы узнали обо мне? – спросили ее.
Она упомянула об австрийце.
– А, вот так! Это мой близкий друг. – Голос с иностранным акцентом потеплел. Он сразу же назначил ей встречу.
Поначалу она не знала, что сказать, сидела, скручивая и сжимая на коленях собственные пальцы, и смотрела поверх его плеча.
– Вы нервничаете, – отметил он. – Это естественно. Вы ведь не знаете меня.
– Я не знаю, с чего начать.
– Можете начать с чего угодно. Расскажите мне, какие ощущения вызывает у вас собственная жизнь.
После этого оказалось, что находить верные слова ей не составляет труда. Поначалу она очень боялась, что он сочтет ее испорченной и никчемной, если она будет откровенной с ним, поэтому старалась какой-нибудь репликой упредить превратные суждения. Чем-нибудь вроде «так что, как видите, я даже не хотела иметь ребенка, хотя и понимала, что Майкл может погибнуть». Или про свою связь с Рори: «Как видите, я изменила Майклу примерно через два года после того, как мы поженились». Очертя голову она продиралась сквозь свои провинности, перечисляя их не в хронологическом порядке, а скорее по степени тяжести. И пристально наблюдала за ним в ожидании хоть какой-нибудь реакции, но выражение внимательного интереса на его лице оставалось неизменным. Она приходила к нему дважды в неделю на час и после первых двух-трех сеансов начала с нетерпением ждать, когда же он вынесет вердикт ее жизни и объяснит, что делать дальше. Но этого все не случалось и не случалось: иногда он задавал вопросы, но и только. Она начала раздражаться, и когда недель через шесть после первого сеанса он спросил – ни с того ни с сего, без всякой связи с тем, что она рассказывала, – в каких она отношениях со своим отцом, в ней что-то лопнуло.
– Почему вы просто задаете мне вопросы? Почему не объясняете, что делать? Мне все равно, даже если вы считаете, что я поступала дурно, – потому что это я и так знаю. Почему вы не говорите, что думаете?
Долгое время он смотрел на нее молча. Потом улыбнулся.
– Я здесь не затем, чтобы вас судить, – сказал он. – По-видимому, в вашей жизни и без того хватает судей, начиная с вас. Еще одним из них я не стану.
– Так что же… чем же тогда заняты вы?
– Я здесь, чтобы слушать. Чтобы вы могли выложить то, что у вас на душе, и рассмотреть, что нашлось там. Если бы я говорил: «Вот это хорошо, а это дурно», вам стало бы трудно выкладывать все подряд. По-моему, вам и так нелегко.
– Да ну? – Ей становилось страшно.
– Мне кажется, вы до сих пор так и не рассказали мне, отчего вы особенно несчастны и что сильнее всего тревожит вас.
– Да.
– Дышите, – сказал он. – Дышать полезно.
Она сделала выдох.
– Я не рассказала вам, я не рассказывала никому. Один человек знает, что это было, но я не рассказывала ей, каково пришлось мне, потому что для меня это невыносимо. Это приносило мне столько несчастья, грусти, горечи, и это продолжалось так долго, что в конце концов казалось, что какая-то частица меня умерла, будто я уже больше не испытываю никаких чувств – ни к тому случаю, ни к чему-либо еще, – у нее перехватило горло, она судорожно сглотнула. – Это был такой ужас! Такой кошмар! А я так любила его!
– Любить своего отца – это естественно.
– Моего отца? Речь вовсе не о моем отце! Нет! Я говорю об одном человеке по имени Хьюго. Я рассказывала вам про Рори, так вот это неважно, а про Хьюго даже не упоминала.
И она выложила ему все. До последней мелочи, о какой только могла подумать: когда дошло до последних минут, проведенных с ним, у нее полились слезы, но она продолжала рассказывать сквозь них о поездке в Холихед, об уничтоженном Майклом письме Хьюго, и так далее, до самого обеда в Хаттоне много месяцев спустя, когда она наконец узнала о смерти Хьюго лишь потому, что о ней случайно упомянули за столом. И она сорвалась окончательно, до бесслезных надрывных всхлипов. Потом он сказал, что ей пора, но она может посидеть в соседней комнате, пока не придет в себя. «Если пожелаете». Она вышла и села в совсем темной комнате, где был диван, платяной шкаф с длинным зеркалом в одной из дверц и пустой открытый скрипичный футляр на столе. Но спустя минуту-другую ей расхотелось оставаться здесь, и она ушла. Внутри у нее было легко, выжженно и тихо.
В следующий раз он попросил ее подробнее рассказать, как он выразился, про связь с Хьюго. Ей не хотелось, она считала, что и так уже все рассказала, но он объяснил, что на этот раз желает узнат