– Когда собираешься уйти?
– Я думала, на этой неделе. Вероятно, завтра. Полли до свадьбы уезжает к отцу и перед отъездом покажет мне, как там все устроено.
– И ты будешь там одна? – Ему пришло в голову, что ей наверняка страшно.
– Поначалу – скорее всего. Но Стеллу могут отправить обратно в Лондон, и в этом случае она согласится пожить со мной, а если нет, придется искать кого-нибудь другого. Из-за арендной платы. Лучше я пойду, раз уж решила.
– Да. Пожалуй.
Вот и все.
– Бедный мой мальчик! Какой удар для тебя!
– Знаешь, мама, а по-моему, это даже к лучшему. Мы все равно практически не жили вместе, притом уже давно.
– А как же Себастьян?
– Она оставляет его мне.
– Да что же это за девчонка! Он мог бы пожить летом в Хаттоне вместе с няней. Что в этом плохого? И ты, конечно же, дорогой, – когда захочешь. – Она обмакнула клубничину в сахар, потом в сливки и поднесла к его губам. Они пили чай в маленьком, освещенном солнцем саду за домом.
– Конечно, тебе придется развестись с ней.
– Да. Она согласна.
– Она возвращается к своей матери?
– Нет. Будет жить в квартире своей кузины – той самой, которая на следующей неделе выходит замуж.
– За сына бедненькой Летти Фейкенем? Неказистого?
– Именно.
– Я не получала от нее вестей с тех пор, как написала ей, когда погиб ее старший сын. Бедная, она была совершенно убита горем. Подумать только, ей пришлось торчать в этом чудовищном доме, с неказистым сыном и мужем, с которым завоешь от тоски, а ведь какая она была эффектная – во всяком случае, в молодости. Но вернемся к тебе, милый Мики. Как ты намерен поступить с деньгами? У нее большие аппетиты? В Нью-Йорке она швырялась деньгами налево и направо.
– Помню. Но все эти горы покупок предназначались для подарков ее близким, и потом, ей же еще не доводилось выбирать одежду вот так – видимо, голова закружилась оттого, что магазинов так много и никаких тебе талонов на одежду. Во всяком случае, – добавил он, – я ей разрешил.
– А что теперь?
– Она не ждет от меня содержания. И попросила очень мало.
– У нее, наверное, уже кто-нибудь есть.
– Нет, вряд ли. Она говорит, что нет, и я ей верю. Не суди ее слишком строго, мама. Хотя бы ради Себастьяна.
– Ты совершенно прав. Не буду. Сердце у тебя гораздо добрее моего. А во мне просыпается тигрица.
Этим она рассмешила его.
– Ну, дорогой мой, – сказала она, когда он собрался уходить, – посмотрим лучше на светлую сторону. У тебя очаровательный сын, мой внук. Мне кажется, труднее всего мне пришлось бы, если бы оказалось, что у тебя не будет детей. Так что я счастливая женщина. И бабушка.
– Какого рода новости?
– Полагаю, как большинство новостей: все зависит от того, с какой стороны на них посмотреть.
– Каково тебе сейчас? – спросила она, когда он все ей рассказал.
– Даже не знаю. В каком-то смысле это облегчение. И конечно, ощущение провала.
Они ужинали у Ровены и засиделись в столовой. Окна были открыты, но не чувствовалось ни ветерка; язычки свечей на столе горели ровно и прямо. Между ними стоял сливочник и белые розы с чуть заметным розоватым оттенком, пышно распустившиеся перед тем, как увянуть. Горничную, которая подала кофе, отпустили отдыхать до утра. Ровена подалась к нему, и он увидел, как ее грудь очаровательно дрогнула в низком вырезе платья.
– Мне так жаль, милый Мики. Тебе, наверное, сейчас очень тяжело. Как и ей.
– Да. Наверное, – на самом деле он не задумывался о чувствах Луизы: она уходила, и он не ощущал потребности размышлять о том, чем вызван ее уход.
– А как же ребенок?
– Она оставляет его мне. Мама намерена забрать его в Хаттон на лето.
– А-а.
– Хорошо, что я тебе сказал.
– Расскажи мне все, что захочешь.
Так он и сделал. Рассказал, как Луиза огорошила его тем утром, как он уехал к себе в мастерскую, но обнаружил, что работать не в состоянии, как позвонил матери, как сочувственно она отнеслась к нему и как он обрадовался, когда позвонил ей, Ровене, и узнал, что этим вечером она свободна.
– Это явный шок. То есть даже когда ожидаешь чего-то в этом роде, когда ожидания сбываются, это становится шоком, – сказала она.
Пока он рассказывал, она вставала из-за стола, но лишь один раз, чтобы принести и налить им обоим бренди.
– Когда она уходит?
– Завтра, – ответил он. – Я тут подумал… хорошо бы переждать здесь эту ужасную ночь. Мне кажется, я не выдержу.
Ее лицо осветилось.
– Милый Мики! Вовсе незачем было ходить вокруг да около. Тебе здесь очень-очень рады.
Если бы еще два года назад ему сказали, что самым легким в его жизни окажется работа, а все остальное, помимо ее, предельно осложнится, он бы ни за что не поверил.
Кончилась напряженная неделя; с трудом, как обычно, он добрался от пристани у Тауэрского моста до Тафнелл-парка. Духота чередовалась с грозами, и на работе он обливался потом, чем бы ни приходилось заниматься. Берни говорила, что ей осточертело стирать его рубашки, поэтому он следил за ними сам. Беда в том, думал он, что всякий раз, стоило ему уступить ей хоть в чем-нибудь, она опять находила к чему придраться. У него возникло неуютное чувство, будто бы она теряет к нему всякое уважение – впрочем, в постели он по-прежнему ее устраивал. Эти моменты стали – а может, и всегда были – лучшими в их жизни: в ее требовательности не чувствовалось озлобленности, а иногда проскальзывала даже нежность. Однако он начал замечать – или убеждаться, – что эти ночи не проходят бесследно. Ей все было мало, а если он говорил, что устал, то этим лишь подстрекал ее вновь вызывать в нем возбуждение. В этом деле она знала толк чертовски хорошо. Но теперь он зачастую просыпался уже усталым, и если не успевал удрать из постели, она, пробудившись, требовала еще разок. Из-за этого он иногда опаздывал на работу и еще чаще оставался без завтрака. Приходилось признать, что никакой домовитости в ней и в помине нет. Ванную она содержала в чистоте, хоть и захламляла своей косметикой, но в остальном в квартире царил беспорядок. Готовить она терпеть не могла, хотя в Аризоне похвалялась всевозможными американскими блюдами, которые умела стряпать. А здесь оправдывалась тем, что готовить их не из чего. Хозяйка из нее получилась настолько никудышная, что по утрам в субботу ему приходилось самому ходить по магазинам.
Что касается денег, даже заговаривать с ней было бесполезно. Отец однажды здорово помог ему, оплатив большинство счетов, и мама время от времени подкидывала пятерку, но обращаясь к ним с такими просьбами, он чувствовал себя паршиво. И пришлось откладывать деньги на жилье и еще немного на отдельный счет, а значит, меньше давать Берни. Смириться с этим она не могла.
– Ты же говорил мне, что твои родители богаты, – напоминала она. – Хвалился, что у вас и два дома, и слуги, то есть богаче уже некуда, а притащил меня в какой-то сарай!
А ему казалось, что ничем таким он не хвастался. Только когда она расспрашивала – или, скорее, допрашивала, – о его семье и доме, он рассказывал ей все как есть. Ему надоело извиняться за квартиру, за безденежье, за то, что не на что сходить на танцы или в ночной клуб – вернее, съездить на такси, потому что она вечно носила туфли, в которых шагу ступить не могла, зато танцевала в них же часами. И к парикмахеру ей надо было каждую неделю – в Вест-Энд, само собой, где такие заведения дороже, и косметику она покупала постоянно, и жаловалась, что одежду просто так не купишь.
– Да ведь у тебя пропасть одежды! – восклицал он.
– Уже ношеной. В Америке мы не храним тряпки, как старьевщики, а выбрасываем их и покупаем новые.
Она часто ходила в кино одна, потому что говорила, что ей скучно, целыми днями нечем заняться. Это тоже обходилось недешево. Он докатился до того, что заложил – ну, по сути дела, продал, потому что так и не сумел выкупить, – свои золотые запонки, которые отец подарил ему перед уходом в армию, и набор ножей для рыбы – свадебный подарок Дюши, и еще несколько подобных мелочей. Ему становилось заранее страшно возвращаться в квартиру и заставать Берни надутой, иногда даже неодетой, обнаруживать, что дома нет ни крошки еды, ссориться, доказывая, что ресторан им не по карману, а потом бежать за рыбой с картошкой.
Сегодня была пятница, жаркие выходные впереди не обещали ничего хорошего. В жару их квартирка раскалялась: ее окна выходили на юг, некоторые из них даже не открывались. Надо бы уговорить ее съездить в Хампстед-Хит, устроить пикник. Ей же нравится валяться на солнце, а он мог бы подремать спокойно, зная, что она не будет приставать к нему, когда вокруг полно народу.
Из последнего автобуса, на который он пересел, он вышел на Холлоуэй-роуд и поплелся вверх по Тафнелл-парк-роуд до боковой улочки, где они жили на верхнем этаже высокого узкого строения. Сам открыл входную дверь – на лестнице всегда пахло кошками и какой-то стряпней: в том же доме помещалось еще четыре квартиры, – и поднялся по ступенькам к их двери. А как захватывающе все начиналось! Жениться, обзавестись своим домом…
В квартире было тихо. Обычно она включала радио.
– Берни! Я дома!
Ответа не было. В гостиной, примыкающей к открытой кухоньке, он ее не застал – значит, она или в спальне, или в тесной ванной. Но нет, везде пусто. Куда-нибудь уходить из дома не в ее привычках, разве что отправилась на поздний сеанс в кино.
А потом он заметил, что в гардеробе с распахнутыми дверцами, стоящем в спальне, нет ее одежды. Постель осталась незаправленной, к подушке английской булавкой был приколот листок бумаги. Он отцепил булавку и прочел:
«Я ухожу. Не могу так больше. Не хотела говорить тебе утром, чтобы не ранить твои чувства. Несколько недель назад я позвонила маме, чтобы прислала мне денег на обратную дорогу. Вчера они пришли. Уверена, так будет лучше для нас обоих. Надеюсь, ты понимаешь и не в обиде. Берни».