Китти улыбнулась:
— Время покажет. А как поживает твой Дов? Я слышала, он уже кончил институт.
Карен не стала говорить, что Дова посылают в Америку, знала — Китти примет его сторону.
— Дова направили в долину Хулы. Там прокладывают каналы и делают дренаж, чтобы спустить воду в Тивериадское озеро.
— Дов стал важной шишкой. Мне о нем рассказывали удивительные вещи. Он сможет приехать сюда на Пасху?
— Боюсь, что нет.
Китти щелкнула пальцами.
— Слушай, у меня идея! Иордана пригласила меня на Пасху в Яд-Эль, и я обещала приехать. Дов работает где-то там рядом. Почему бы и тебе не выбраться в Яд-Эль?
— Я должна провести Пасху в своем кибуце.
— Проведешь ее там еще сто раз. А мне это был бы такой подарок на прощанье!
Карен улыбнулась:
— Ладно, приеду.
— Чудно! Ну, теперь расскажи — как он, твой кавалер?
— Он хороший… мне кажется, — глухо пробормотала Карен.
— Вы что же — поссорились?
— Разве он станет со мной ссориться? Он, Китти, иногда такой благовоспитанный, что хоть на стенку лезь!
— Понимаю, — сказала Китти, подняв брови. — А ты уже взрослая восемнадцатилетняя женщина, не так ли?
— Я не знаю, что делать, Китти. С ума схожу, как только подумаю о нем. А потом он приезжает, и каждый раз — это его треклятое благородство. Его могут отправить куда-нибудь, прежде чем мы успеем пожениться. Я хочу отдаться ему.
— Ты его очень любишь?
— Просто умираю. Плохо, что я так прямо говорю об этом?
— Нет. Разве бывает большее счастье, чем так любить?
— Китти… Мне ужасно хочется быть с ним. Это плохо? Это плохо?
Китти вспомнила, как она говорила Ари о непорядочности Иорданы из-за тех счастливых минут, которые та тайком проводила с Давидом. Как часто потом она жалела об этих словах. Давид уже три года мертв, а Иордана все еще не оправилась от горя и, пожалуй, до самой смерти не оправится. Сколько дней осталось Дову и Карен? Этот народ по ту сторону проволоки — разве он даст пожить? Карен… ее дорогое дитя.
— Люби его, родная, — сказала Китти. — Люби всей душой.
— О, Китти!
— Да, дорогая, отдайся ему.
— Но ведь он боится.
— А ты сделай, чтобы не боялся. Ты его жена, и так это и должно быть.
Китти почувствовала странную пустоту в душе: она навсегда отдает Карен. Девушка положила руку ей на плечо.
— А ты, Китти, почему не поможешь Ари?
У Китти дрогнуло сердце, когда она услышала это имя.
— Это, Карен, не любовь, когда один любит, а другой нет.
Обе долго молчали. Китти подошла к пологу, выглянула из палатки. Ее тут же окружил рой мух. Она рывком обернулась к Карен:
— Не могу уехать отсюда и не сказать… Я больна от того, что ты подалась в это гиблое место.
— Надо же кому-нибудь защищать границы. Неужели я могла сказать: пускай едут другие?
— Этому твоему Нахал-Мидбару всего три месяца, а вы уже похоронили парня и девочку после стычки с фидаинами.
— Мы, Китти, смотрим на это по-другому. Верно, двоих убили, но зато к нам приехали еще пятьдесят человек, да еще пятьдесят строят новый поселок в пяти километрах отсюда. И это только потому, что мы сюда приехали. Через год у нас тут будет дом для детей, тысяча дунамов под пшеницей и хлопком.
— А еще через год ты начнешь увядать. Будешь вкалывать по восемнадцать часов в сутки, проводить ночи в окопах. Вам с Довом никогда не дадут здесь больше, чем комнатенку восемь на десять шагов. Даже штаны и юбка не будут принадлежать вам.
— Ты не права, Китти. У нас будет решительно все.
— Включая и четверть миллиона арабов, готовых перегрызть вам глотку.
— Мы не питаем вражды к этим несчастным, — ответила Карен.
— Они сидят взаперти, как звери в клетке. День за днем, год за годом смотрят, как зеленеют ваши поля.
Китти опустилась на койку и закрыла лицо руками.
— Китти, послушай!
— Не могу слушать.
— Пожалуйста… Ну, пожалуйста, выслушай меня. Ты знаешь, даже маленькой девочкой в Дании я задавала себе вопрос — зачем я родилась еврейкой? Господь избрал нас не потому, что мы слабы или убегаем от опасности. Мы терпели убийства, горе, унижение шесть тысяч лет и все равно сохранили свою веру. Мы пережили всех, кто пытался уничтожить нас. Разве ты этого не понимаешь, Китти? Эта маленькая страна была избрана для нас, потому что здесь главный перекресток мира, где кончается цивилизация и начинается дикость. Именно здесь поставил Господь народ свой, чтобы нести охрану и блюсти Его законы, основу человеческого существования. Разве есть на свете более подходящее место для нас?
— Израиль приперт к стене! — заплакала Китти. — Он всегда так стоял и вечно будет так стоять, а дикари вечно будут пытаться его уничтожить.
— О нет, Китти, нет! Израиль — это мост между тьмой и светом!
Внезапно Китти все поняла. Поняла с предельной ясностью. Вот он, ответ на давно не дающий ей покоя вопрос! Израиль — это мост, ведущий от тьмы к свету.
Глава 5
У евреев одна ночь в году — пасхальная — важнее всех других ночей. Они празднуют Пасху в память освобождения из египетского рабства. Египтяне стали для них олицетворением всех угнетателей, сколько их ни было на протяжении тысячелетий еврейской истории.
В канун Пасхи во время седера, пира в честь освобождения, произносятся слова благодарения Господу за обретенную свободу и выражается надежда, что свободны станут все, кто до сих пор несвободен. До провозглашения Израиля, празднуя в чужих странах седер, евреи всегда заканчивали его словами: «…на будущий год в Иерусалиме».
«Агада», небольшая книжечка с пасхальными молитвами, рассказами и песнопениями, часть которых написана три тысячи лет назад, читается во время седера всеми по очереди. Глава семейства начинает с рассказа об Исходе из Египта.
Седер — важнейшее событие года, к которому хозяйки начинают готовиться за месяц: идет уборка, стряпается особая пища, украшаются дома. Весь Израиль охватывает радостная суета. В кибуцах и мошавах седер собирает за общим столом сотни людей. В частных домах седеры поменьше, попроще.
В этом году в доме Бен Канаанов в Яд-Эле седер решили провести скромно, и все же Сара старательно выполнила положенные обряды. Домик был вычищен до блеска внутри и снаружи. Менора — ритуальный подсвечник — прямо сияла. Комнаты Сара украсила огромными галилейскими розами, приготовила традиционные пасхальные лакомства, ритуальные блюда и нарядилась в свое лучшее платье.
Днем Китти и Сазерленд выехали с виллы генерала в Яд-Эль.
— Ваша идея уехать из Израиля — страшная глупость, — бурчал Сазерленд. — Мне даже не верится.
— Я много об этом думала, Брюс, и ничего лучше мне в голову не пришло. Американцы говорят: «Расставайся, пока всем весело».
— Вы действительно считаете, что иммиграция пошла на убыль?
— Первая волна — да. Остались еще небольшие еврейские общины в Европе, например в Польше, откуда не все могут выехать. Боюсь, и над египетскими евреями потолок может рухнуть в любой момент. Но главное то, что у нас теперь достаточно людей и средств, чтобы справиться с любой задачей.
— Вы имеете в виду маленькие проблемы, — сказал Сазерленд. — А как быть с большими?
— Не понимаю, о чем вы.
— В Соединенных Штатах живет шесть миллионов евреев, в России — четыре. Как быть с ними?
Китти задумалась.
— Те немногие евреи, которые приехали из США, — это либо идеалисты, либо неврастеники, которые сами не знают, чего хотят. Я не думаю, что наступит день, когда американские евреи тоже попадут в Израиль, боясь преследований. Но если он когда-либо наступит, лучше мне не дожить до него. Что же касается советских евреев, то тут произошла одна в высшей степени странная и трогательная вещь, о которой мало кто знает.
— А мне можно узнать? — спросил Сазерленд.
— Там пытались решить еврейский вопрос с помощью всевозможных эволюционных теорий. Коммунисты полагали, что старое поколение вымрет, а молодому промоют мозги с самого рождения. Вы слышали, что в России все еще свирепствует антисемитизм?
— Слышал.
— И все же у властей ничего не вышло. Прошлой осенью в еврейский Новый год израильский посол отправился в московскую синагогу, единственную во всем городе. И что же вы думаете? Тридцать тысяч евреев вышли на улицы, чтобы только посмотреть на посла, дотронуться до него. Когда-нибудь из России будет большая алия.
Слова Китти произвели на Сазерленда глубокое впечатление. Некоторое время он молчал. Все та же старая история: еврей никогда не перестает быть евреем. Рано или поздно наступает день, когда он должен заявить о своем еврействе. Сазерленд вспомнил о матери, которую так любил.
Они свернули с шоссе на боковую дорогу в мошав Яд-Эль. Из дома выбежала Сара, бросилась им навстречу. Начались объятия, поздравления с праздником.
— Мы что же, первые?
— Дов уже здесь. Входите же скорей, входите!
Дов встретил их у дверей. Он пожал руку Сазерленду и нежно обнял Китти. Она отступила на шаг:
— Дай-ка я на тебя хорошенько посмотрю, майор Дов Ландау! Ты с каждым днем хорошеешь.
Дов покраснел. Сазерленд не без зависти разглядывал розы Сары.
— А где же остальные? — спросила Китти.
— Иордана вчера вечером поехала в Хайфу. Сказала, что вернется вовремя.
— Я получил письмо от Карен. Она должна была выехать из Нахал-Мидбара еще вчера, — сказал Дов. — Может быть, она остановилась на ночь в Хайфе? Или голосует где-нибудь на шоссе около Сафеда?
— Ничего, — сказал Сазерленд, — доберется.
Китти огорчилась, что Карен еще нет, но не подала виду. Доехать до Яд-Эля было трудно, особенно по праздникам.
— Давайте я вам помогу, — предложила она Саре.
— Сидите и чувствуйте себя как дома. Кстати, вам уже раз десять звонили в контору мошава. Дети во всей долине знают, что вы приедете. Они просили передать, что зайдут перед седером, — сказала Сара и ушла на кухню.
Китти повернулась к Дову: