Пальмахники и агенты Моссада, находившиеся на борту трех кораблей вместе с беженцами, решили ни под каким видом эту высадку не допустить — если англичане добьются своего и беженцев вернут в Тулон, на этом нелегальная иммиграция закончится.
Когда корабли встали на якоря в Лионском заливе, командиры Пальмаха передали капитанам всех трех кораблей заявление:
«Вы сможете высадить нас на берег только силой».
Французы приняли сторону евреев, несмотря на возможное осложнение отношений с англичанами.
Начальник эскадры радировал обо всем в Лондон и попросил инструкций. Уайтхолл тут же принялся нажимать на Париж, угрожая разрывом англо-французских отношений. Он требовал, чтобы французы не поддерживали евреев и не возражали против высадки беженцев силой. Четыре дня донесения и инструкции летали между кораблями и Лондоном, Лондоном и Парижем. Затем французское правительство заявило, что оно не станет участником насильственной высадки беженцев. Но если беженцы пожелают вернуться во Францию по своей воле, их примут с радостью.
Беженцы ликовали. Они единодушно решили не двигаться с места. Оправившись от удара, англичане объявили: либо эти люди добровольно высадятся в Тулоне, либо будут торчать в заливе, пока не сдохнут.
Евреи тем временем начали организовывать свою жизнь. Пальмахники обучали беженцев ивриту, выпускали информационный листок, организовали драмкружок — делали все, чтобы люди не падали духом. Французские власти ежедневно направляли к кораблям баржи с продовольствием и медикаментами. На кораблях успели родиться больше десятка детей. Прошла неделя, а беженцы стояли на своем.
Тремя кораблями, окруженными тайной завесой, заинтересовались журналисты. Однажды ночью агент Моссада с «Эмпайр Гардиан» добрался вплавь на берег и рассказал обо всем французским репортерам.
Информация немедленно разнеслась по Франции, Италии, Голландии и Дании. Редакционные статьи газет во всех четырех странах были полны упреков в адрес британских властей.
Лондон заранее приготовился к взрыву негодования. Он был готов ко всему, кроме упорства беженцев. Условия на кораблях были ужасные, стояла невыносимая духота, и многие заболели. Тем не менее беженцы по-прежнему отказывались высаживаться. Судовые команды, не отваживавшиеся посещать зарешеченные трюмы, начинали мало-помалу нервничать. Прошла вторая неделя, а евреи не сдавались.
Возмущение печати действиями англичан все нарастало.
Прошла еще неделя. Затем еще одна.
Наконец интерес к противостоянию ослабел. Но вскоре на берег доставили первого еврея. Он был мертв. Последовал новый взрыв возмущения мировой печати. Капитаны всех трех кораблей доложили, что беженцы как никогда полны решимости не сдаваться. Нажим на Уайтхолл все усиливался. Англичане поняли: если на берег будут доставлены новые трупы, дело примет скверный оборот.
Тогда они прибегли к обходному маневру и предложили беженцам переговоры, рассчитывая, что удастся найти компромисс, который позволит им выйти из этой истории с честью. Но со всех кораблей пришел один и тот же ответ:
«Мы согласны высадиться только в Палестине».
Пошла шестая неделя. После смерти еще одного беженца англичане поставили ультиматум: либо евреи высадятся на берег, либо вся ответственность за дальнейшее падет на них. Было не совсем ясно, о какой ответственности идет речь, но, когда беженцы отклонили ультиматум, англичане начали действовать.
«Эмпайр Гардиан» и «Эмпайр Риноун» получили приказ немедленно поднять якоря и следовать в Гамбург, расположенный в британской зоне оккупации. Пассажиров этих кораблей было приказано высадить на берег и отправить в Дахау до дальнейшего распоряжения.
Пока «Эмпайр Гардиан» и «Эмпайр Риноун» направлялись через Гибралтарский пролив в Германию, Моссад лихорадочно строил планы посадить на два других судна пятнадцать тысяч новых беженцев, чтобы снова нелегально вывезти их в Палестину. Когда «Риноун» и «Гардиан» прибыли в Германию, возмущение мировой общественности бесчеловечной английской политикой достигло предела. Однако моральная победа, одержанная Моссадом над Англией, была довольно безрадостна.
Последнему из трех кораблей, транспортному судну «Магна Харта» англичане все же разрешили высадить беженцев на Кипре. Дову Ландау повезло. Свой шестнадцатый день рождения он отпраздновал не в Дахау, а в Караолосе.
Глава 28
Следующий день рождения Дов встретил там же, в лагере. Он молча лежал на койке, глядя в потолок. Он вообще ни с кем не разговаривал с того самого дня, когда его вытащили из трюма «Земли Обетованной». Длинные недели стояния на якоре перед Тулоном еще более ожесточили его.
В Караолосе с ним пытались разговаривать десятки людей: врачи, учителя, пальмахники, но Дов никому не доверял и никого не хотел видеть. Никому так и не удалось пробить стену его молчания.
Днем он лежал на койке. Ночью же гнал от себя сон, ибо со сном всегда приходили воспоминания. Вновь и вновь Дов видел, как открываются двери газовых камер Освенцима. Долгими часами он разглядывал номер, наколотый на руке: 359195.
В палатке напротив жила девушка. Красивая — таких он еще не видел: в местах, где ему приходилось жить, женщины не могли быть красивыми. Она возилась с малышами, улыбалась ему и не сердилась на его отчужденность, как все остальные. Это была Карен Хансен-Клемент.
Карен тоже обратила внимание на Дова и поинтересовалась, почему этот парень не учится в школе, ни с кем не знается. Ее предупредили: держись подальше от него, он не в себе и, пожалуй, даже опасен.
Предупреждение только раззадорило Карен. Она знала, что Дов был в Освенциме, и испытывала к нему сострадание.
Однажды Дов лежал, как обычно, на койке и глядел в потолок. Вдруг он почувствовал, что кто-то зашел в палатку, и молниеносно спрыгнул на пол. Перед ним стояла Карен. Мальчик напрягся.
— Не одолжишь мне ведро? Мое прохудилось, а водовоз вот-вот подъедет.
Дов молча смотрел на нее.
— Я говорю, ведро не одолжишь?
Дов что-то проворчал.
— Так как же? Да или нет? Ты что, немой?
Они стояли, как два петушка, приготовившиеся к драке. Карен уже жалела, что зашла в палатку. Она глубоко вздохнула:
— Я живу напротив.
Дов молчал, не сводя с нее глаз.
— Ну, дашь ведро?
— Чего тебе здесь надо? Зачем ты пришла сюда?
— Я пришла, чтобы попросить ведро. Много ты о себе воображаешь!
Дов отвернулся, сел на койку и стал грызть ногти. Прямота Карен обезоружила его. Он показал на ведро, стоявшее в углу, и посмотрел на девушку искоса. Карен взяла ведро.
— А тебя как зовут? Приду возвращать ведро, а как обратиться, не знаю.
Он не отвечал.
— Ну?
— Дов!
— А меня Карен. И здороваться со мной можешь. А там глядишь, и улыбаться научишься.
Он медленно обернулся, но девушка уже выскочила из палатки. Дов подошел к выходу, посмотрел ей вслед. Подъехала цистерна, и Карен подошла набрать воды. Удивительно красивая!
Карен совсем не походила на тех, кто пытался заговорить с ним до этого. Прямая, слегка капризная, но ласковая, она не надоедала, не говорила громких слов, в которые сама не верила, не жаловалась, как большинство в Караолосе. И голосок у нее был нежный, но решительный.
— Привет, Дов, — сказала Карен, вернувшись. — Возьми ведро. Спасибо!
Он что-то буркнул.
— Ax да, ты же не умеешь говорить по-человечески, только рычишь. У меня в садике есть такой. Он разыгрывает из себя льва.
— Привет! — заорал Дов что было мочи.
Вскоре Дов знал, когда она встает, когда стирает, когда идет к своим питомцам и возвращается от них. Однажды он украдкой забрался в палатку к Карен и осмотрел ее ведро. Оно не текло! Дов по-прежнему целыми днями лежал на койке, но теперь он с нетерпением ждал стука ее каблуков и украдкой смотрел ей вслед. Частенько и Карен смотрела в сторону его палатки, тогда их взгляды на мгновение встречались. Тут Дов обычно сердился и упрекал себя за слабость характера.
Дни шли за днями, и для Дова что-то неприметно изменилось. Он по-прежнему молчал и чуждался людей, но его мысли все чаще оказывались далеки от смерти и ненависти. Дов прислушивался, как дети играют рядом на площадке, и слышал, как Карен что-то им говорит. За время жизни в Караолосе он перестал различать детские голоса, и теперь испытывал странное чувство.
Однажды ночью Дов стоял у колючей проволоки и следил, как лучи прожекторов скользят над палатками. Он часто проводил так ночи, потому что боялся засыпать. Пальмахники устроили костер на детской площадке, там пели и плясали. Когда-то он тоже пел и плясал на собраниях «Искупителей». Тогда были живы и Мундек, и Руфь, и Ревекка…
— Привет, Дов!
Он резко обернулся и увидел изящный силуэт Карен. Ветер играл ее длинными волосами.
— Пойдем к костру!
Он повернулся к ней спиной.
— Ведь я же тебе нравлюсь, дурачок ты этакий! Можешь меня не стесняться. Почему ты живешь таким волком?
Он только мотнул головой.
— Дов… — шепотом сказала она.
Он в бешенстве обернулся к ней.
— Бедный Дов! — передразнил он кого-то. — Несчастный сумасшедший! Ты ничуть не лучше остальных! Ты только красивее! — Дов вцепился ей в горло. — Оставь меня в покое… оставьте меня в покое!
Карен глянула ему прямо в глаза.
— Убери руки… Сию же минуту!
Он послушно отнял руки.
— Я только хотел нагнать на тебя страху, — сказал он. — Ничего плохого я бы тебе не сделал.
— Никакого страха ты на меня не нагнал и не нагонишь, — ответила она презрительно и пошла прочь.
Неделю Карен не разговаривала с ним, не смотрела в его сторону. Дов ощутил мучительное беспокойство. Он уже не проводил, как раньше, долгие часы на койке в молчании, а целыми днями холил по палатке из угла в угол. Зачем он связался с этой девушкой? Ему вполне хватало воспоминаний: с ними было по-своему спокойно.
Как-то вечером Карен играла с детьми на площадке. Один из малышей упал и стал плакать. Она обняла его и начала успокаивать, и, когда подняла голову, неожиданно увидела перед собой Дова.