— Ну, а теперь иди, — сказал доктор Либерман, ласково подталкивая Карен к двери. — Ты еще наговоришься с миссис Фремонт. Иди, иди.
— До свидания, Китти.
— До свидания, родная.
— Вам нравится? — спросил он.
— Спасибо, мне здесь будет очень удобно.
Либерман присел на край кушетки.
— Дети с «Исхода» трудились день и ночь, когда узнали, что вы будете работать в Ган-Дафне, — покрасили домик, сшили занавески, посадили цветы. Теперь в вашем палисаднике растут все цветы, какие только водятся здесь. Просто сладу с детьми не было. Уж очень они вас любят.
Китти была тронута до глубины души.
— Я этого ничем не заслужила.
— Дети чувствуют, кто им действительно друг. Может быть, пройдемся по Ган-Дафне?
— С удовольствием.
Китти оказалась почти на голову выше своего нового начальника. Они медленно пошли к административным зданиям. Доктор Либерман то держал руки за спиной, то хлопал себя по карманам в поисках спичек, чтобы прикурить.
— Я приехал из Германии в 1933 году. Мне с самого начала было ясно, что там назревает. Моя жена умерла сразу после переезда сюда. После ее смерти и до 1940 года я преподавал классическую филологию в Иерусалимском университете. Потом Хариэт Зальцман предложила мне основать здесь молодежное поселение. Это было как раз то, о чем я мечтал долгие годы. Покойный мухтар Абу-Йеши, очень великодушный человек, отдал нам это плато. Если бы все арабы и евреи жили между собой так же мирно! У вас нет спичек?
— К сожалению, не захватила.
— Ничего, я и так курю слишком много.
Они подошли к газону в центре села. Отсюда открывался вид на долину Хулы.
— Вон там, в долине, наши поля. Их нам дал мошав Яд-Эль.
Они остановились перед статуей.
— Это Дафна. Она была из Яд-Эля, воевала в Хагане и погибла. Ари Бен Канаан очень любил ее. Ее именем названо наше селение.
У Китти сжалось сердце будто от ревности. Пусть это только изваяние, а все-таки Дафна сильнее ее. Бронза изображала крестьянскую девушку, похожую на Иордану или тех девушек из селения, которые приходили вчера к Бен Канаанам.
Доктор Либерман замахал руками.
— Со всех сторон нас окружает история. По ту сторону долины — гора Хермон, а рядом — древний Дан. Я мог бы рассказывать часами, тут каждый клочок земли пропитан историей.
Маленький горбун с гордостью посмотрел на свое детище, потом взял Китти под руку и повел ее дальше.
— Мы, евреи, создали здесь в Палестине странную цивилизацию. Всюду в мире культура шла из крупных городов, а здесь все наоборот. Извечная тоска евреев по своей земле настолько сильна, что здесь решительно все берет начало именно от земли. Музыка, поэзия, искусство, наука и армия — все вышло из кибуцев и мошавов. Видите домики детей?
— Вижу.
— Обратите внимание, все окна выходят в долину, к нашим полям. Последнее, что они видят, засыпая, и первое, просыпаясь, — это своя земля. Добрая половина школьных дисциплин — сельскохозяйственные. Наши питомцы уходят группами и создают новые кибуцы. Мы полностью кормим себя, сами выращиваем овощи, птицу и скот. Мы сами себя одеваем, сами делаем мебель, ремонтируем машины. У детей есть самоуправление, и, надо сказать, очень толковое.
Они дошли до конца лужайки. Перед зданием администрации газон обрывался, отсюда вокруг всего плато шла длинная траншея. Китти заметила окопы и даже вход в бомбоубежище.
— Это, конечно, не столь красиво, — сказал доктор Либерман. — К тому же здесь чересчур восхищаются боевыми подвигами. Так оно, вероятно, и останется, пока мы не обретем независимость и не построим жизнь на более гуманных началах.
Они пошли вдоль траншеи. Китти поразило, что там, где траншея проходила возле деревьев с совершенно голыми корнями, под верхним слоем почвы виднелась сплошная скала. Не верилось, что дерево может расти на камне, но корни вели упорную борьбу: извивались тонкими прожилками и становились толще там, где натыкались на живительный слой грунта.
— Посмотрите, как упорно борется это дерево, — сказала Китти. — С какой волей к жизни корни прокладывают себе путь в скале.
Доктор Либерман поглядел на корни и сказал:
— Вот так и мы, евреи, вернувшиеся в Палестину.
Ари стоял в гостиной Тахи, мухтара Абу-Йеши. Молодой араб, друг детства, взял грушу с огромного подноса и укусил ее, не сводя глаз с собеседника.
— Хватит пустой болтовни, как на переговорах в Лондоне, — начал Ари. — Нам с тобой это ни к чему. Поговорим без обиняков.
Таха положил грушу на стол.
— Как убедить тебя, Ари? На меня со всех сторон давят, но я все же не сдаюсь.
— Не сдаешься?
— Но ведь времена какие!
— Постой, постой. Жители наших сел вместе пережили два периода смуты и погромов. Ты учился в нашей школе, жил в нашем доме, мой отец опекал тебя.
— Правильно. Я доверял вам свою жизнь, а теперь ты требуешь, чтобы все село пошло по тому же пути. Сами вы небось вооружаетесь, так почему же нам нельзя? Неужели, если у нас будет оружие, вы нам не сможете больше доверять? Мы ведь вам доверяли?
— Я тебя просто не узнаю.
— Надеюсь, я не доживу до того дня, когда нам с тобой придется вступить в драку. Однако сидеть сложа руки теперь нельзя, и ты это прекрасно знаешь.
Ари резко обернулся:
— Таха! Какая муха тебя укусила? Ладно, если ты так настаиваешь, я напомню тебе еще раз. Вот эти ваши каменные дома, кто их проектировал и строил? Мы! Только благодаря нам ваши дети умеют читать и писать. Благодаря нам у вас есть теперь сточные трубы, и ваши дети не умирают, не достигнув шести лет. Мы научили вас обрабатывать землю и жить по-человечески. Мы дали вам то, чего ваши собственные предки не дали за тысячелетие. Твой отец понимал это, и у него достало ума и мужества признать, что никто так не эксплуатирует арабов, как сами арабы. Он и умер оттого, что знал: евреи — ваше спасение, и не побоялся постоять за свои убеждения.
Таха поднялся.
— А ты поручишься, что маккавеи не придут в Абу-Йешу этой же ночью и не вырежут нас всех?
— Поручиться я, конечно, не могу, но ты прекрасно знаешь, кого представляют маккавеи и кого — муфтий.
— Я никогда не подниму руку на Яд-Эль, Ари. Клянусь тебе в этом.
— Что ж, спасибо и на этом.
Ари повернулся и вышел на улицу. Он не сомневался, что Таха не лжет, но у Тахи не было мужества Камала. Они заверили друг друга в том, что мир между ними не будет нарушен, но трещина уже пролегла между Яд-Элем и Абу-Йешей, как и между многими арабскими и еврейскими селениями, мирно соседствовавшими до сих пор.
Таха смотрел вслед другу, который шагал вдоль реки, мимо мечети. Ари давно уже исчез из виду, а он продолжал неподвижно стоять у окна. С каждым днем нажим на него все усиливался, его упрекали даже в собственном селе. Ему говорили, что он араб и мусульманин и пора принять сторону своих. Но как мог он выступить против Ари и Барака Бен Канаана? А с другой стороны, как заставить молчать недовольных в селе?
Он и Ари — братья. Так ли это? Этот вопрос не переставал мучить его. С самого детства отец учил его управлять селом. Он знал, что евреи построили крупные города, шоссе, школы; что они заново освоили землю и что культура у них гораздо выше, чем у арабов. В самом ли деле он им ровня? Не становится ли он второсортным гражданином в собственной стране, вынужденным угодничать и подбирать крохи с чужого стола?
Да, евреи принесли ему немалую пользу. Еще больше они сделали для жителей его села. Но разве он им ровня? Действительно ли есть равенство, о котором все время толкуют евреи, или это пустая фраза? Действительно ли они видят в нем товарища или просто терпят его?
Настоящий он брат Ари Бен Канаану или только бедный родственник? Таха часто задавал себе этот вопрос. И все увереннее думал: я только числюсь братом.
Какова цена лживому равенству? Разве мог он, араб, открыто заявить, что любит Иордану Бен Канаан, любит с тех пор, когда жил в ее доме, а ей не было еще и тринадцати лет.
Как далеко простирается терпимость евреев? Согласятся ли они когда-нибудь, чтобы он женился на Иордане? Придут ли на свадьбу все эти проповедники равенства из Яд-Эля?
А что произойдет, если он, Таха, пойдет к Иордане и признается в любви? Она плюнет ему в лицо.
Таха испытывал комплекс неполноценности, и это отталкивало его от евреев, хотя, по существу, жители Яд-Эля были ему куда ближе, чем собственные феллахи.
Он не мог поднять руку на Ари, но не мог и признаться в любви Иордане. Он не мог воевать против своих друзей, но не мог и выдержать нажим тех, кто убеждал: ты — араб и, следовательно, враг евреев, и должен бороться против них,
Глава 4
Доктор Эрнст Либерман, маленький смешной горбун, сумел воплотить в конкретном деле свою любовь к молодежи и создал в Ган-Дафне атмосферу полной свободы. Уроки велись под открытым небом; мальчики и девочки слушали их, лежа на траве в шортах.
Эти ребята приехали из самых мрачных мест земного шара — гетто и концлагерей. Тем не менее серьезных нарушений дисциплины, грубости и воровства в Ган-Дафне не было и в помине, отношения между юношами и девушками сохранялись чистыми и естественными. Ган-Дафна стала для детей целым миром, и они сами управляли им, соблюдая порядок с гордостью и достоинством, как в зеркале отражая любовь, которой они были здесь окружены.
Диапазон школьных и самостоятельных занятий в Ган-Дафне был чрезвычайно широк; с трудом верилось, что эти бесчисленные предметы преподаются подросткам. Библиотека была богатейшая — от Фомы Аквинского до Фрейда. Ни одну книгу не запрещали, ни одну тему не объявляли слишком сложной или чересчур вольной. Дети разбирались в политике не хуже воспитателей, вложивших в них самое главное — сознание того, что их жизнь имеет смысл.
Работники Ган-Дафны составляли настоящий интернационал; среди учителей были выходцы из двадцати двух стран — от Ирана до Англии. Китти оказалась единственной нееврейкой и в то же время единственной американкой. К ней относились сдержанно, но с любовью. Опасение, что ее встретят с неприязнью, не оправдалось. Интеллектуальная атмосфера в Ган-Дафне напоминала скорее университет, чем детдом. Китти сразу заняла достойное место в коллективе, высшим предназначением которого было обеспечить благополучие детей. Она быстро подружилась со многими работниками и чувствовала себя в их обществе совершенно непринужденно. Религия занимала в ее жизни гораздо меньше места, чем она ожидала. Еврейство Ган-Дафны основывалось скорее на национальном чувстве, чем на религиозном. Религиозные обряды здесь не соблюдались, не было даже синагоги.