ть?.. Да и сами знаете, что скулите зря: все равно я буду в институте народного хозяйства, а вы будете продолжать работу на производстве. А Зыковой и Брычеву надо обязательно на рабфак.
— Верно. Правильно, — рявкнул Пашка Брычев, который до тех пор молчал. — Бузу, слушь-ка, трем. И Петухову, и всем... обучаться нужно. И нечего, слушь-ка, по пустякам...
— Что, тяжело тебе уходить с фабрики? — спросил я Ваньку, когда все ушли.
— Тяжело... Жалко... — отрывисто ответил Ванька. — Эти слова давно пора сдать в архив. Ты это из Тургенева, что ли? Нужно делать то, что рационально, и то, что соответствует моменту, и сообразно с этим — чувствовать. А ты, брат Коська, тоже?.. — подозрительно глядя на меня, добавил Ванька. — Тебе тоже очень и очень не мешает подтянуться. Шесть часов еще не выполняешь?
— Нет еще.
— Ты, брат, берись скорей. Лодыря гонять нечего: время не ждет.
Он, пожалуй, прав, но теперь до начала занятий осталось пустяки.
Отец все еще болен, и я ездил к тетке в Воскресенск за деньгами. Когда сел обратно в вагон, вдруг напротив меня садится тот самый пастух, который мне летом помог найти одежду. Мы поздоровались, и оказывается, он едет в город.
— Кончил работу? — спрашиваю.
— Нет еще, не кончил, да нужно в город. Вот с этим мне трудно, тем более в городе приткнуться некуда.
— Сколько получишь за лето?
— Сто рублей деньгами, да еще кормили и сапоги справили. Маловато, конечно; полагается от трех до пяти с головы скота, — ну, да я не жадный. Мне пока хватит, а там найду заработок.
— А ты где живешь?
— Нигде. Где придется.
— Ну, а все же? Ведь на улице не переночуешь?
— В лучшем виде и на улице. На бульварной скамейке.
В это время вошел в вагон какой-то безносый человек, а с ним рваный парнишка, и парнишка, держа в руке картуз, стал всех обходить и просить на слепого. Безносый был слеп, и сразу было заметно по красному лицу, что он — выпивши. Когда они дошли до нас, вдруг слепой пошатнулся и сел прямо на пастуха.
— Эй, ты, легче на поворотах, — говорит пастух.— Стой на ногах, держись за землю.
— А ты кто такоя, чтобы меня учить? — спрашивает слепой. — Я, может, на двадцати пяти фронтах был, кровь проливал, а тут всякий шпингалет будет меня учить. Я, может, от гремучих газов глаза потерял, а ты меня учишь.
— Я тебя не учу, а только ты на меня не наваливайся.
— Ка-кой, подумаешь, обер-мобер-хрен, — говорит слепой. — Тесно, — так езди на автомобиле. Еще молоко на губах не обсохло, а туда же, учить!
— А ты откуда знаешь, что у меня обсохло, что нет? — спрашивает пастух. — Ведь, ты ничего не видишь?
— Это ничего не значит, что не вижу. У меня, может, и носа нет, а у тебя есть. А какое право ты имеешь ходить с носом, ежели у меня нет? Имею я право тебя ударить — или не имею? Ответь на такой... спрррашивающий вопрос. Да по носу, туды-т твою, по носу. Потому теперь — равенство или нет? Нет, ты отвечай: равенство... или, может, неравенство?
Все пассажиры прислушались, даже из другого отделения налезли, а пастух говорит:
— Убогий ты человек, а лезешь. Ну, как ты меня можешь ударить, ежели ничего не видишь? Шел бы лучше, куда надо.
— Это я-то не могу ударить? — спрашивает слепой. — Еще как вмажу-то.
Тут он схватил пастуха за грудки, да как тряхнет. Но пастух изловчился, треснул его по руке, тогда слепой упал на пол, весь затрясся и заорал:
— Я припадошнай!!! Я припадошнай! Бьют, бьют, люди добрые!!!
Прибежал кондуктор, и насилу его удалили. А против пастуха были многие возмущены и говорили, что он не имел права трогать слепого. Тогда пастух мне говорит, совершенно не обращая внимания на других:
— Никакой он не слепой, а самый зрячий. Я много книг перечитал летом, а с одной ходил трое суток, все старался понять. Такой, шут его знает, — писатель он, что ли, Леонтий Андреев?
— Леонид Андреев был, у нас его «Красный смех» разбирали. Буза.
— Ну, Леонид, что ли. У него написано сочинение: «Тьма». Не читал? Там говорится, как один спасался от политики и попал к проститутке. С револьвером он был — фараоны за ним гнались, что ли. А он сам был неженатый, не любитель был баб. И уж очень, понимаешь, своим хорошеством выхвалялся, что он не любитель — прямо чуть не святой. Сказал он это проститутке, а она ему говорит: — Ты какое право имеешь быть хорошим, когда я плохая? Тоже не хуже этого слепого. Значит, если он заразился и остался без носа— и все остальные должны без носов ходить, так, что ли? Это уж чепуху Леонтий несет. В лагери их сгонять надо и там лечить, а не пущать ходить по вагонам. Мне даже непонятно, как мог человек такой рассказ написать, да еще его напечатали. Я посылал про жизнь, а меня не печатают.
— Что же ты посылал про жизнь? — поинтересовался я.
— Да про разное. Про Землес посылал, что не соответствует. Мало ли? Потом про помещичка одного: его согнали, а он опять. Так ответили, что вику про это известно, и что он право имеет. А какое же право, если помещиков уволили? Здесь несправедливость.
— Тебе в кружок рабкоров надо в городе поступить.
— Я сам знаю, да некогда все.
Тут в вагон вошел мальчишка, стал петь песню. Я ее записал:
— Посмотрите, братишки:
Разве я—человек?
Помогите, братишки,
Накопить на ночлег.
Как случился тот случай,
Всполошилось село...
Пронеслись мимо тучи,
А дождя не было.
Вижу, плачут сестренки,
Стала мать слезы лить:
Не хватило водички,
Чтобы рожь напоить...
Ох, сынок мой, Ванюша,
Ты прости свою мать:
Дома нечего кушать,
Нам пора умирать.
И поплелся я в город,
Поклонившись отцу:
Слезы льются за ворот,
И бегут по лицу...
Ночью в карты играю,
Днем хожу на трамвай,—
И пою—вспоминаю
Про плохой урожай...
Пастух после песни, когда парнишка пошел с шапкой, подозвал его к себе и затеял разговор. Парнишка отвечал неохотно и видно было, что ему поскорей хочется в другой вагон. Но пастух, видно, решил добиться от него толку и придержал парнишку за руку. Тогда парнишка вывернулся и дралка.
— Его надо обязательно задержать, — говорил пастух.
— Что же ты с ним будешь делать?
— Я-то ничего, а вот в общество «Друзья Детей» отправить — там его пристроют к делу.
— Да ведь, ничего с ними не выходит, — сказал я, вспомнив свою практику с беспризорными.
—Как такое не выходит? Выйдет... Вот, теперь оркестры организуются... Ты помоги мне его на вокзале задержать.
Но парнишка соскочил версты за две до вокзала прямо на ходу с поезда, — и только мы его и видели.
Сегодня я долго ходил по коридорам университета. Народу еще очень мало — почти никого нет. Ко мне подошел какой-то парень в очках и спрашивает:
— Ты здешний или из провинции?
Я сказал, что здешний, тогда он попросился переночевать. Оказывается, он переводится из Ленинграда. Мне показалось, что он не совсем похож на начинающего вузовца, и я спросил:
— А сколько тебе лет?
— А что, разве заметно, — отвечает. — Да, я уже не птенчик. Десять лет по вузам мотаюсь. Все никак не могу найти подходящей специальности.
Меня этот вопрос тоже интересовал, поэтому мы разговорились. Я повел его домой. Вещей у него одно одеяло, не больно казистое. В Ленинграде он был на географическом отделении, а раньше — в Казани, на ИЗО.
— А здесь куда думаешь приткнуться?
— Я решил на медфак, — ответил он важно. Вообще, он все делает важно, несмотря, что худой, маленький и в очках. Он так и сказал:
— К себе самому нужно относиться с уважением, тогда и все другие уважать будут.
— Ну, а если медфак тебя не удовлетворит, тогда куда?
— Я еще не использовал этнофака, административного и нархоза, — об’яснил Корепанов-Гуськовский, — такое у него чудное фимилие (У меня было еще в школе много столкновений с Никпетожем, как писать: фамилия или фамилие, то-есть средний род. Никпетож настаивал, что женский род, но я пишу и теперь фамилие, потому что оно относится ко всем: к мужчинам, женщинам и детям).
Дома папанька его спрашивает:
— А сам вы из каких?
— Из всяких, — говорит Корепанов. — Отец мой был священник, мать — актриса, а сам я еще не знаю, кем буду. Годиков пять еще проучусь, а там посмотрим.
— Что ж ты делал во время гражданской войны? — спрашиваю.
— Все. Сначал воевал, потом лечил, потом с агитпоездом ездил, потом у белых кашеваром был, а потом у наших подрывником был.
— И все учился?
— Когда время было — учился. У меня книги всегда с собой.
И верно, когда ложились спать (а я ему постелил на полу тюфячок), он из своего одеяла вывернул штук пять книг, аккуратно уложил их у изголовья, потом снял брючки, тщательно их разгладил и уложил под тюфячок. Мне стало смешно.
— Чего смеешься? — говорит мой батька. — Это он правильно делает: складка не потеряется, а складка в брюках самое первое.
— Да я не из-за складки, — сказал Корепанов, укладываясь и раскрывая книгу. — Это просто экономия. Этим моим брюкам пять лет. А если бы я их не складывал и не чистил, пришлось бы давно новые покупать. А купилки-то где? Со стипендии не разживешься, а дрова грузить я не могу по случаю слабосилия.
Полежали мы молча некоторое время, он все читал, потом он как захохочет.
— Ты чего? — спрашиваю.
— Немец проклятый, — хохочет Корепанов. — Объявил, что у женщин души нет и что женщина, как таковая, не гениальна и не может быть гениальной.
— Истинная правда, — скрипит папанька со своей кровати. — Ни одной бабы не видал, что с душой.
— Да что ты читаешь-то? — спросил я у Корепанова.
— Такой есть немец Вейнингер, его книгу: «Пол и характер».
— Если про пол, оставь у меня — почитать. А ты, папанька, прожил целую жизнь, и не хочешь признать за женщинами право? Это с твоей стороны просто несознательно.