— Этим шутить нельзя. Ну, пока — прощай. Приходи к нам в общежитие, когда захочешь.
Вчера пришел ко мне Корсунцев, и, узнав, что я два дня не обедал, говорит:
— Ну, что с тобой делать? Пойдем в одно место, там тебя накормят. Только хорошо было бы, если бы ты фокстрот умел танцовать.
Я даже глаза вытаращил:
— А ты — разве умеешь?
— Я все умею, — говорит Корсунцев. — В наше время без уменья пропадешь. Штаны-то у тебя другие есть?
— Как раз сегодня хотел продавать.
— Два дня не обедал — и не продал? Вот так гусь! Но все-таки хорошо, что не продал. Становись против меня, вот так!
Он обхватил меня и стал учить танцовать фокстрот! Я все время наступал ему на ноги, потому что в жизни не танцовал и презирал всякие танцы, а Корсунцев ругался:
— Вот неуклюжий медведь! Да не так! Начинай сызнова! Ну? Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре...
Когда я малость понял, в чем дело, Корсунцев заставил меня петь вместе с ним:
— Хооо-дят по улицам фашисс-ты, к дамам они приста-ют...
И под это мы с ним танцовали. Мне было очень неловко, точно я делаю что-то противное идеологии, кроме того — мутило в глазах и тошнило от голода, но все-таки я диким голосом тянул за Корсунцевым:
— Нооо я отвечу не робе-я! Я не могу без чи-чис-бе-я...
Наконец, Корсунцев сказал:
— Ну, готово. Почистись и надень другие штаны. Я так и сделал, и мы отправились. По дороге я говорю Корсунцеву:
— Никогда в жизни не думал, что буду танцовать фокстрот.
— Ты, наверное, не думал и о том, что придется не обедать два дня, а пришлось. Наверное, думаешь, что танцовать—недостойно революционера? Брось, теперь не время разбирать, что достойно, что недостойно. Военный коммунизм был — и прошел. Теперь — нэп. Ведь вот, известно, что мы учимся и должны учиться торговать. Ну, а почему кстати не поучиться танцовать? Веселье не помешает. Давно уже признано, что молодежь не должна монашествовать. Ну, а кроме того, во время танцев гораздо ближе сходишься с девчатами. Ты не знаешь, они ведь во время танцев тааа-ют... Но я отвечу не робе-я! — запел он вдруг во весь голос с очень самодовольным видом — и сразу оборвал. — Ты только помни: не дрейфить. Держись уверенно. На ногу наступишь — не беда.
— А что делать тогда?
— Главное — не извиняйся, а лучше что-нибудь пошути, или сделай вид, что твоя дама виновата — ноги подставляет.
Пришли мы в какую-то буржуазную квартиру, и сейчас же в переднюю выскочили какие-то гражданки которые называли Корсунцева Никсом, и потащили его за собой. Я разделся, постоял некоторое время дурак-дураком, и уже хотел задать дралка — так мне было неловко, как вдруг заметил, что дверь в кухню открыта и там лежит на столе нарезанная колбаса. Я, недолго думая, шагнул в кухню, схватил куски колбасы и напихал их в рот. Стал, давясь, жевать, насовал еще колбасы в карман, как вдруг кто-то идет. Я оглянулся, и вижу, что это какая-то толстая гражданка.
— Вы к кому, гражданин? — спрашивает она.
— Я... с Корсунцевым, — сказал я, засунув колбасу языком за щеку. — Фокстрот танцовать.
— Если фокстрот, то это к Пепеляевым, а не к нам. К нам один звонок, а к Пепеляевым — три. Вообще к Пепеляевым подозрительные люди ходят.
— Да я не к вам и пришел, — отвечаю я, обозлившись.
— А что вы это на кухне делаете? — спрашивает она. — Тут не только пепеляевская посуда, тут нашей гораздо больше. И вообще эти фокстроты я не признаю!— вдруг повысила она голос и глядит на меня в упор. — Приходят разные... типы с флюсами (тут она поглядела на мою щеку), шарят по кухням, потом до утра топают и орут, а ты изволь отдуваться. Я этого так не оставлю, молодой человек, имейте это в виду!
Я уже хотел послать ее к чорту, как вдруг влетел Корсунцев.
— Ты где застрял, Костя? А я тебя представляю, оборачиваюсь, а тебя и нету. Идем!
А дама продолжает:
— Тут сахару нигде не достанешь, а они фокстрот отплясывают...
— Это у кого сахару нету? — спрашивает Корсунцев.— У вас, мадам? Я вам достану сахару, мадам. Сколько вам кило?
— А вы серьезно можете? — спрашивает дама.
— Сколько угодно! Ведь, это временная заминка из-за неувязки хозорганов. А вообще — сахар есть.
Вынул книжку и записал, сколько ей сахару. После этого мы пошли в большую комнату, где стоял накрытый стол и танцовало несколько пар под какой-то странный граммофон без трубы, хотя тут же стоял рояль.
— Прежде всего вонзим для храбрости, — сказал Корсунцев и подвел меня к столу. Тут же вертелась какая-то особа в очень коротком платье.
— Зизи,— говорит Корсунцев. — Я вам для первого опыта его предназначаю. — И показывает на меня.
Мы выпили по нескольку рюмок коньяку, и у меня закружилась голова, но зато взяла смелость. Я взял прямо с тарелки заливного, которое очень люблю, и начал есть. Это была рыба, поэтому косточки пришлось выплевывать на пол.
— Фу, как вы неаппетитно едите, — говорит Зизи. — Нужно на тарелку косточки! класть.
— Ничего, сойдет. — ответил я. — Это все условные формальности жизни. Я вот ничего не жрал четыре дня, а вы — на тарелку...
— Зачем вы так грубо выражаетесь? — спрашивает Зизи. — Это вульгарно, ведь, можно же сказать: не ел?
— По существу от этого ничего не изменится. Идем, что ли, танцовать?!...
Она, ни слова не говоря, положила мне руку на плечо. Граммофон играл то самое, и я сначала начал попадать в такт, но потом у меня закружилась голова и я чуть не повалил эту самую Зизи на пол. Хотя я по совету Корсунцева старался держаться уверенно, однако на остальных не смотрел, потому что было все так же неловко, как в передней.
— Пойдемте со мной, — сказала другая особа в коротком платье; я пошел, но сразу же отдавил ей ногу.
— Ай, — закричала она. — Осторожней вы, у меня мозоль!
— Разве могут у прекрасных дам быть мозоли? — сострил я. — Кроме того, не подставляйте ноги...
— Значит, это я подставила ногу? Хорош! — сказала она и ушла. Я с тоской сел в угол (подойти один к столу я не хотел) и смотрел, как они все старательно выделывают, точно пол натирают.
— Вот глупо-то, вот глупо... — проносилось у меня в голове.
— Почему вы не танцуете, Костя? — спросила меня еще одна, подсев рядом со мной. Я удивился, откуда она знает, как меня зовут, потом догадался, что это сказал Корсунцев.
— Потому что глупое и контрреволюционное занятие, — ответил я.
— Контрреволюционное? Как же это? — вытаращила она глаза. — Тут нет ничего против советской власти. Многие коммунисты танцуют фокстрот.
— Ну, значит они липовые коммунисты, — со злостью сказал я. — Это безобразие надо прикончить.
Должно быть, я сказал это очень громко, потому что фокстрот сразу кончился и даже граммофон замолчал. Все столпились вокруг меня.
— Что же это ты, Рябчик? — спросил Корсунцев.— Из пушек по воробьям нацелился. Или тебе коньяк в голову ударил?
— Вы, значит, верите в коммунизм? — спрашивает вдруг первая из этих в коротких юбках, Зизи.
— Тут спрашивать даже нечего, — ответил я и встал. — Я — комсомолец и вузовец.
— Ну, хорошо; в таком случае — знайте, что я верю в бога и в фокстрот! — крикнула она. — И никто — слышите— никто! — запретить мне не может. Слышите, господин комсомолец?
— Очень хорошо слышу, — сказал я, и голова перестала кружиться. — И очень понимаю, что мне здесь места нет. Ha-те вам вашу колбасу!
С этими словами я вытащил куски колбасы из кармана и швырнул их на стол.
— Это еще что? — крикнула Зизи. — Колбасу ворует?
— Фу, какя чушь,— вмешался Корсунцев. — Я сейчас его уведу. Не волнуйтесь, барышни, это у него от коньяка и с голодухи.
Не помню уж, как мы вышли на улицу. Вспоминаются отрывки, как меня отчитывал Корсунцев:
— ...Ты забыл целевую установку. Ты зачем пришел: поесть? Ну, и ел бы до отвала! А то на поди: развел целую антимонию, не понимаю, как ты Маркса цитировать не начал! Встречаются люди, хотят повеселиться по-своему, а ты приходишь поесть — и бузишь! Стыд, конечно, пережиток, но ты пойми, что в другой раз тебя нельзя будет привести, хотя бы для жратвы.
— Я и сам не пойду.
— Балда! Жрать-то — надо?
— Слушай-ка, Никс, — пришло мне почему-то в голову спросить его. — А как ты уговариваешь этих... когда тебе нужно иметь с кем-нибудь из них сношение?
— Вот дурак-то! — воскликнул Корсунцев: насколько я мог заметить, коньяк и на него подействовал. — Что за вопрос? — Он засмеялся. — Тебе и невдомек, что тут мильон подходов. А главное, что нужно иметь в виду. — это философия.
— При чем тут философия?
— Философское обоснование. Нужно все время помнить такую формулу в отношении к женщинам: — «Мне ничего не стоит, а ей удовольствие». Во, — и больше ничего! Стоя обеими ногами на этой формуле, добьешься всего.. Только вот что, и совершенно серьезно: я тебя очень прошу, не называй меня в вузе Никсом. Никс я только у Пепеляевых.
— Перекрашиваешься, значит?
— To-есть, как перекрашиваюсь? — переспросил Корсунцев тревожно. — Нет, неудобно же в вузе, где меня все знают, как оратора и активного работника, именоваться фокстротной кличкой.
— А по-моему, можно, — возразил я. — Сплошь и рядом ребята зовут друг друга по именам и кличками.
— Ну, все-таки, я тебя очень прошу.
На этом мы расстались. У меня сегодня весь день болит голова.
Брожу, как в тумане, и в вузовском коридоре встретился с пастухом, с которым познакомился летом. Он в роде как образовался, словно только и ждал встречи со мной.
— Помнишь слепого? — спрашивает. — И как он насчет равенства проповедывал. Ну, так вот. Идем со мной на семинар судебной психиатрии, там сегодня интересный случай разбирается.
— Да ведь ты на физмате?
— Это ничего не значит. Я и судами интересуюсь.
Пришли мы с ним на семинар. Как раз профессор кончал вступительное слово.