— Перед вами сейчас пройдет интересный случай эпилепсии, — сказал профессор. — Я демонстрирую его перед вами, потому что случай в достаточной мере типичен.
Сейчас же ввели правонарушителя. Я удивился: это был тот самый «слепой», которого мы встретили в вагоне.
— Имейте в виду, что я припадошнай, — сейчас же заявил «слепой», — и сел.
— Да ведь мы как раз и хотим помочь вам излечиться от припадков, — успокоил его профессор.— Только расскажите нам, за что вы ранили сторожа физкультурной площадки?
— А это, как же, это было такое дело, — самодовольно ответил «слепой». — Какое он имеет право народ на площадку не пущать? Теперь равенство, значит, — должна быть справедливость.
— Да ведь площадку нужно расчистить, привести ее в порядок, при площадке содержится и отапливается помещение, — а все это стоит денег, — сказал профессор.— Деньги добываются путем взыскивания платы с посетителей. А вы хотели, чтобы сторож пускал всех бесплатно?
— Обязательно бесплатно, потому — земля народная. А деньги могут платить только буржуи. А это несправедливость есть, ежели со всех одинакая плата — и с буржуев, и с пролетариев. Буржуй, известно, наторгует, а бедный или, допустим, мальчишка — откуда деньги возьмет? А ему тоже интерес большой к этому делу. Вот и выходит несправедливость.
— Но ведь, сторож-то тут не при чем, — возразил профессор. — Его дело — исполнять приказания распорядителей. А вы сторожа пырнули ножом.
— А он — не исполняй неправедных приказаний. Он, ежели исполняющий неправедные приказания, — есть неправедный судия! — Голос «слепого» стал тонкий и крикливый, а сам он задрожал. — А ежели он есть неправедный судия, я должен ему воздать! Я на всех фронтах кровь проливал, я удушливыми газами душился, у мене бок вырван...
— Вы прежде всего успокойтесь, — говорит профессор, — никто вас здесь не обвиняет, а только хотят об’яснения вашего поступка. Выпейте воды.
— Тоже наклепывают, будто я у Кулагина селедку украл, — несколько успокоившись, продолжал «слепой». — Я не могу красть, мне нельзя красть, я справедливость должен наблюдать. Ежели я справедливость наблюдать не буду, то равенства не будет, вот что!
Когда «слепого» увели служителя, профессор сказал:
— Болезненная тяга к справедливости характерна для эпилептиков. К старости она перерождается в мрачную религиозность. Очень поучительна в этом случае история писателя Достоевского и его героев.
Когда мы вышли с семинара, пастух мне сказал:
— А когда этот слепой орал в вагоне, я думал, что он ради безобразия затеял про равенство. Оказывается, болезнь такая. Тем и хорош университет, что он всякому явлению дает об’яснение. Ты не обедал еще?
Я сказал пастуху про мои обстоятельства, и мы пошли с ним в столовую обедать. Пастух признался мне, что ему негде ночевать, и что, если не удается переночевать в общежитии, ему приходится на бульваре. Я тотчас же предложил ночевать у меня, и теперь он спит в углу на тряпье.
Но это продолжится, должно быть, недолго, потому что дом уже начали ломать. Я уже несколько раз был в Руни, но еще неизвестно, куда переселят всех жильцов.
Сегодня зашел ко мне Корсунцев.
— Что делаешь? — спрашивает.
— Утром — к юнкорам, потом в читалку, вечером — на лекции и на семинары. Вот и все.
— А жратва?
— Нет жратвы.
— А, чорт тебя дери, — говорит Корсунцев. — Ну, скажи, пожалуйста, что мне с тобой делать? Ну, вот что. Ко мне дядька из провинции приехал — забавный тип. Хочешь, пойдем с ним обедать? Только обязательно водку с ним пить, а иначе не признает.
— Да я не привык к водке, — отвечаю я.
— Ничего, привыкнешь, пойдем.
Пришли мы в номер какой-то гостиницы, там сидит Корсунцева дядька — толстенный мужчина с глазами навыкате. Когда говорит, — задыхается.
— Вот, — говорит Корсунцев, — я, дядя Пересвет, товарища привел. Обедать веселей будет. Только ты его, чортов кум, не очень накачивай, а то он идеологию проповедывать начнет.
— Это ты хорошо сделал, что привел, — говорит дядя Пересвет. — Это имеет вид. А водку он пьет?
— Да ведь ты научишь.
— И верно, научу! Им-меет вид! Гайда в столовку!
Пришли в столовку, там нам дали водки и обедать. Дядя Пересвет, и верно, оказался очень забавным. К каждой рюмке у него какая-нибудь приговорка. Выпьет рюмку, погладит себя по животу и скажет:
— Дай бог, чтобы не в последний раз в нашей кратковременной жизни.
Потом нальет еще, подержит в руках, посмотрит на свет, опрокинет в горло, крякнет — и говорит:
— Недолго барахталась старушка в злодейских опытных руках.
А к третьей рюмке даже по-французски перевел:
— Не па лонтан се барахте ла вьей фам дан ле мен этюдьен де бандит.
В это время подали рыбу, и дядя Пересвет изрек:
— Севрюжка-матушка! Им-меет вид!
Я выпил рюмки четыре, у меня закружилась голова, и я сказал, что больше не стану.
— Ну, а уж это не имеет вида, — говорит дядя Пересвет, — и заставил еще выпить.
Когда кончили обедать, Корсунцев сказал:
— А теперь хорошо бы пивка! Да чтобы раков побольше.
Дядя Пересвет, как услышал, стукнул кулаком по столу и говорит:
— Вот, наконец, я слышу речи не мальчика, а опытного мужа! Гайда в пивнушку!
В пивнушке мы долго слушали песни и не знаю уж, сколько выпили пива и с’ели раков, только мне стало нехорошо, и я заснул за столом. Сначала они пробовали меня будить, потом перестали. Просыпаюсь, а кругом — галдеж, крик, руготня, пьяные рожи, — и все в табачном дыму. Как только я проснулся, мне сейчас же опять налили пива. Корсунцев и дядя Пересвет сидят и спорят:
— Пушкин выше.
— Лермонтов глубже.
— А Пушкин чище.
— А Лермонтов свободней.
— А Пушкин легче читается!
— А Лермонтов... — начал Корсунцев, да вдруг как хлопнется на пол, так что я даже испугался.
— Недолго барахталась старушка, — говорит дядя.— Теперь надо извозчика.
Волокли мы Корсунцева на улицу, а дядя принялся орать:
— Кентавр! Кентавр!!!
Извозчики, должно быть, поняли, потому что с’ехалось их на крик довольно много. Мы усадили Корсунцева и поехали.
По дороге я удрал домой.
Я встретил пастуха, и мы с ним отправились в общежитие к Вере, той самой девчине, которая накормила меня на контрамарки. У них в комнате живут девять человек. В комнате довольно пусто, но чисто. Висят какие-то картинки. Когда мы пришли, то застали там Корсунцева, и я посмотрел на него несколько подозрительно, хотя попрежнему мне бы хотелось иметь такую же силу, как у него.
Разговор шел о браке. Вера сказала:
— Это ты хорошо сделал, что пришел, Рябчик. А мы тут занимались болтологией. У нас сегодня в роде вечеринки.
— Будем продолжать дискуссию, — сказал Корсунцев.— Кто еще желает высказаться за признание, фактического? Рябчик, желаешь?
— И лунология, — говорит другая девчина, которую все называли Чечоткой.
— Да ты ему об’ясни, ведь он не понимает, — ввязалась Вера.
— Лунология, это, если кто любит страдать при луне, — понял? — об’яснила Чечетка. — Вообще, любовные дела.
— А главное — брак, брак, — нетерпеливо сказал Корсунцев. Он и тут был в роде председателя. — Ну, кто? Мы вращались все время вокруг вопроса о регистрации. Может, кто-нибудь желает осветить вопрос с другой стороны?
Тут другой парень говорит из угла:
— Вот вы мне что скажите. Летом я шел вдоль железной дороги, и вижу: идут какие-то бабы в красных платках, — кажется, по ремонту пути работают, и все с лопатами на плечах. Ну, вот. Обгоняет их товарный поезд. Машинист и кричит с паровоза: — Эй, молодки, садитесь, к мужьям подвезу! А они отвечают: — На кой ты нам сдался с мужьями; этого добра сколько хошь везде. Нам деньги нужны, а не мужья! — Поезд шел тихо, машинист им опять кричит: — Ах вы, шутовки дырявые, да как же вы без мужьев проживете?! — С деньгами-то проживем,— отвечают.— Без вашего брата еще сподручней. — Тут машинист кричал еще что-то такое, но уже разобрать было нельзя, да и бабы отошли далеко от меня.
— Это ты к чему же гнешь? — закричали девчата.— Это что-то подозрительно.
— А гну я к тому, — ответил парень, — что нужно вопрос ставить не так, как мы ставим. Нужно призадуматься над словами этих баб. Если женщинам и вправду нужны деньги, а не мужья, — а я это и в других местах слышал, и все от женщин, — то тогда возникает вопрос, чтобы брака и совсем не было.
Тут девчата еще пуще загалдели, некоторое время ничего не было слышно. Потом, когда, наконец, удалось восстановить тишину, одна из девчат, смуглая и с черными усиками, сказала басом:
— То, что говорил предыдущий оратор, есть капитулянство, распад и хвостизм. Во всяком случае, это не серьезная постановка вопроса.
— Как так не серьезная? — удивился парень. — Ведь, если будет установлено, что важны деньги, а не чувство и не товарищество, то такая постановка — правильная?
— По-моему, ты проповедуешь идеал разврата, свободную любовь и всякие там свинские ночи, — говорит Чечотка. — Таким взглядам не место в вузовском общежитии,
— Ликвидаторство в вузовском масштабе, — басит девчина с усиками.
— Мое предложение, чтобы брака не было, вовсе не разврат,— серьезно возразил парень.— Оно не касается разных там регистраций и не регистраций. Оно вот в чем заключается. Например, какой-нибудь парень хочет жениться, или девчина — выйти замуж. Теперь проверяют насчет венерических болезней — кто болен, а кто нет, и разрешают жениться только тем, кто здоров.
— Это уж совершенно лишний разговор, — брезгливо вставила девчина с усиками.
— Ну, вот, — а по-моему нужно еще одну проверку: кто интересуется заработком или вообще деньгами другого, тем государство и должно запретить всякие решительно браки на целый год или на три года. А после этого срока могут жениться или выходить замуж, но уже по выбору Загса... Тогда, небось, не будут петь про деньги.