— Не очень хорошо.
— Тогда почему же ты не состоишь в шахматном кружке? — удивился Жорж. — Я тебя там ни разу не видел.
— Да ведь я мажу.
— Вздор, сегодня же запишись, да вот идет шахматист, — закричал вдруг Жорж, указывая на высоченного парня в папахе, и тут же мне шепнул: — из беспризорных, бывший вор, а теперь в вузе — ловко?
— А с кем сражаться? — спросил парень в папахе, здороваясь со мной и с Жоржем.
— Да вот Рябцев говорит, что он плохо играет, — пхнув меня кулаком в бок, сказал Жорж. — Врет; хорошо играет, знаем мы вас, как вы плохо играете,— добавил он и залился тоненьким хохотом. — Будущий Боголюбов, по глазам видно. Глядите, ребята, глядите! — показал Жорж на проходившую мимо девчину: — это Грохольская Клава; я за ней в прошлом году увивался, а потом бросил, она с претензиями. Видите, видите, как вспыхнула, когда взглянула на меня, а я — ничего. Она со мной теперь не разговаривает.
Мне стало немножко смешно.
— Ты сам, по-моему, в роде живой газеты, — сказал я Жоржу. — Только я не понимаю, кем ты будешь после окончания вуза, если ты сразу на всех факультетах?
— Может, председателем ВЦИК’а, может предревтрибунала, но никак уж не меньше знаменитого поэта,— ответил Стремглавский.
— А ты и стихи пишешь?
— А то как же: во всех стенгазетах есть мои стихи. Между прочим, приходите, ребята, в марксистскую аудиторию послезавтра в пять часов. Там один профессор читает, Гурьевский. Он по административному читает, но только он такой бузотер, что ребята ничего не могут от него почерпнуть дельного. Ну, и решили устроить волынку: послезавтра, как он начнет читать, в зале начнется общий шум; приходите участвовать.
С этими словами Жорж Стремглавский исчез. Здесь, должно быть, участвовало какое-нибудь волшебство, потому что Жорж как сквозь землю провалился. Если бы меня привлекли к судебному следствию, как обвиняемого в исчезновении Стремглавского, я бы и следователю ничего не мог ответить.
— Что ж пойдем, сыграем? — сказал парень в папахе, и мы пошли в шахкружок.
— Ты, правда, в беспризорных был? — спросил я товарища, когда мы дожидались очереди на доску.
— Ну да, был, — ответил он очень охотно. — Пять годков проездил: с восемнадцатого по двадцать третий.
— Почему ты говоришь, проездил? Разве беспризорные ездят?
— Почти все время только и делают, что ездят. В этом весь смак, в свободе.
— Но ведь забирают, — сказал я, вспомнив, как мы с пастухом ловили в поезде беспризорного.
— Бывает, что и забирают, но в большинстве случаев опять отпускают. А потом и забрать-то не так легко. Ведь больше в ящиках ездят.
— В каких ящиках?
— А это есть под некоторыми вагонами ящики. Шут их знает, какой их смысл. Говорят, что в этих ящиках раньше собак возили. Только они большие, эти ящики: бывало, что маленьких шпанят по трое в ящике помещалось. А то под паровозом ездили — пойди, поймай!
— Да как же можно под паровозом?
— А это есть под каждым паровозом такая большая труба. Неизвестно, для чего она служит, только в нее приходится залезать. Залезешь, вымажешься, как трубочист, — смехатура...
— А жили чем: нищенством, что ли?
— Какое нищенством! — с каким-то детским смехом отвечал бывший беспризорник. — Это только маленькие живут нищенством или, например, пением и игрой на ложках. А большинство — ворует.
— Так и тебе приходилось воровать?
— Ну, еще бы: только этим и жил все время.
— А не попадался?
— Конечно, приходилось. Только ведь у беспризорных девиз такой: воруй, да не попадайся. Поэтому попадаются редко — больше те, которые работают «на-гранта».
— Что это за штука?
— В открытую, при глазах. Да это больше маленькие или неопытные. А среди беспризорных господствует сильное отрицательное течение против грантовщиков. Настоящий, свой, беспризорный шпингалет или ширмач никогда не пойдет брать на-гранта. Ведь это что получится: попадется — всех опозорит; пойдут донимать облавами, да домами для дефективных; в район часто— и то надоедает. Манежат там тебя, манежат...
— А как же воруют: по карманам, что ли?
— Ширмачи, те по карманам. Есть — на скачок берут. А то так практикуют: когда поезд отходит от станции, — бывает, летом окна открытые. Так один шкет залезает другому на плечи, и, когда поезд уже тронулся, норовит ухватить с верхней полки в открытое окно вещи: чемодан там какой-нибудь, сумку... Не станут же из-за чемодана поезд останавливать.
— Скажи, пожалуйста! — спросил я. — Вот ты теперь так легко об этом рассказываешь. Не тяжело тебе вспоминать об этом?
— Да нет, свобода привлекала, возможность повидать новые города, других людей... У нас под Ташкентом такая пещера была: в ней человек шестьсот беспризорных жило. Это целая организация была, со своими правилами и законами. И законы строго исполнялись. Но такого закона, чтобы обязательно в этой пещере жить, — не было. Иди, если надо, куда хочешь, никто тебя не держит. Вот из-за чего и дорого было, и сейчас с хорошим чувством вспоминается...
— А не тянет опять?
— Теперь другие времена пошли. Голод кончился, транспорт в порядке, надзор на поездах гораздо строже. Да и сам я — видишь, какой возрос. Теперь учиться надо. В судьи хочу выйти. Я так думаю, в судах больше неправильный подход. К правонарушителю должен быть другой подход, со стороны психологии: как он попал в такие условия и какими условиями ему заменить, чтобы было легко и приятно ему переходить на другую линию жизни. Да стой, доска освободилась, садись, я тебе мат закачу! Хорошая это все-таки игра, развивает умственные способности.
Мы сели играть, но мата он мне не сделал, хоть и хвалился. Вышла ничья. У обоих осталось по голому королю. Но играет он упористо, долго думает над каждым ходом. Надо будет еще с ним сыграть.
Между прочим, он сказал, что его зовут Сеня Пичугин.
Стены у нас хотя и толстые, но все-таки если сильный шум, то довольно хорошо слышно. Так что я несколько дней уже заметил, что иногда по вечерам там раздаются женские крики, Я сначала не обращал никакого внимания, а потом все стали замечать, и даже, как услышат, — то в комнате водворяется тишина: все прислушиваются.
В этой соседней комнате № 251 живет женатый студент, и у них есть ребенок. На двери написано:—Петровы. Этого Петрова я много раз встречал в коридоре — довольно угрюмый чернявый тип в очках. А она — очень высокая и худая; когда идет по коридору, то крадется по стенке, точно боится кого-либо задеть или старается, чтобы ее не заметили. Самого Петрова я встречал несколько раз в аудитории и на семинариях, а ее никогда.
Я много раз спрашивал Корсунцева, что эти крики значат, но он только пожимал плечами в ответ. Наконец, мне сосед по койке сказал:
— Это он ее лупит смертным боем.
— А ты откуда знаешь?
— Да я сам видел. Один раз шел по коридору, дверь была открыта. И вижу, — она стоит прижавшись к углу, а он разбежится по комнате и трах ее по лицу. А она молчит.
— А как же ее крики даже у нас слышны?
— Ну, это, должно быть, когда двери закрыты.
— Странно мне одно, — сказал я, — как это ты видел — и не заступился?
— Да он сейчас же дверь захлопнул, так что я не успел. А то бы обязательно заступился.
— Я на твоем месте открыл бы дверь и попросил бы прекратить.
— Ну, знаешь... у нас это не полагается — врываться в чужие комнаты.
— А если бы, скажем, там убийство происходило, — тогда бы полагалось?
— Так ведь то — убийство.
— Ну, а, по-моему, такое дело хуже всякого убийства.
На этом разговор наш кончился, но я про себя решил этого дела так не оставлять. После этого, когда пришел Корсунцев, я обратился к нему и ко всем соседям с таким заявлением:
— Вот, говорю, — товарищи, с нами рядом происходит такой факт, что студент избивает и даже заколачивает свою жену. Какие этому причины, я, конечно, знать не могу. Может, вы и знаете, но молчите?
— Погоди-ка, Костька, — говорит Корсунцев. — Я, во-первых, не понимаю твоего официального тона, а во-вторых, ты говоришь несколько возбужденно, что с товарищами не полагается. Так что об’ясняйся спокойней и проще.
— Ну, ладно, я буду спокойней и проще. Вы сами понимаете, что этого дела так оставлять нельзя и нужно вмешаться.
— Мы бы давно вмешались,—отвечает Корсунцев,— если бы это было в правилах нашего общежития. Но видишь ли, Рябцев, у нас не принято не только вмешиваться в чужую жизнь, но даже переходить порог чужой двери без разрешения хозяина комнаты. Это создает известное равновесие и спокойствие каждой отдельной комнаты. Представь себе, что кому-нибудь не понравилось бы, что ты встаешь в шесть часов утра, и он пришел бы к нам в комнату и начал бы протестовать? Вполне понятно, что ты послал бы такого субчика ко всем чертям.
— Ну, уж я не знаю, — сказал я, — какое может быть спокойствие и равновесие, когда за стеной лупят смертным боем высокую и худую женщину? Что касается меня, то в следующий раз, когда я услышу, — я пойду и этому Петрову надаю банок. Вот тогда посмотрим, какое у вас будет спокойствие и равновесие!
— Тогда я должен тебя предупредить, — говорит Корсунцев. — Тебе не следует забывать, что ты здесь только гость и живешь, как бы это сказать, на нелегальном положении. Поэтому всякая твоя громогласная выходка, да еще с мордобоем, может окончиться плачевно в смысле выставления тебя вон. Помни, здесь тебе не вторая ступень и не собственная квартира. Во второй ступени мордобой сходил тебе безнаказанно, а на собственной квартире ты бы не рисковал очутиться на улице.
— Это что же, психологическая оборона, Корсунцев? — спросил я ядовито.
— Как хочешь называй. Нет, по-моему, это просто инстинкт самосохранения.
— А я пойду с Рябцевым Петрову морда бить, — сказал вдруг, совершенно для меня неожиданно, маленький парнишка-карел, который живет на угловой койке.