— Прекрасно ты знаешь, — с досадой перебил я. — У меня умер отец, мне на бульварах приходилось ночевать, да я и сейчас, по существу, без квартиры... Ты очень хорошо знаешь — лучше, чем кто-нибудь, как мне приходилось трудно... И вместо того, чтобы подождать, ты...
— Чего подождать?
— Ну... сама понимаешь, чего. Что я, об’яснять еще тебе стану?
— Конечно, должен об'яснить, потому что иначе я ничего не пойму, — с горячностью сказала Сильва. — И совершенное свинство будет, если не об’яснишь. Чего я должна была ждать?
Тут я понял, что сморозил глупость. Ведь между нами никогда в жизни не было сказано каких-нибудь слов, которые могли бы нас связать. В меня вошла какая-то гнетущая пустота, и я ни с того ни с сего стал ругаться. Мне даже стыдно теперь писать, что я тогда Сильве наговорил.
Она все терпеливо выслушала, потом спросила:
— Чего же все-таки я должна была ждать?
— Ну... мне казалось, что ты... за меня... выйдешь замуж.
— А ты когда-нибудь мне об этом говорил?—живо перебила Сильва. — Знай, что я в тебя влюблена была по уши... в школе. Но ты, во-первых, шился больше с Линой и с Черной Зоей, чем со мной, а потом... откуда я могла предполагать, скажи, пожалуйста? Ты стихи написал — Черной Зое, а вовсе не мне...
— Стихи были тебе, а вовсе не Зое.
— А я откуда знала? Ты их раньше ей дал прочесть. Да и вообще... поздно сейчас об этом разговаривать. По-моему, ты сам виноват, а я иначе поступить не могла. Хоть это пошлое слово, а все-таки, должна прямо тебе сказать: я люблю Жоржа, и без него не могу.
— Ну, и ладно. Перестань.
Я уж не помню, как Сильва ушла. С самых тех пор я все занимался тем, что проверял себя, и поэтому не писал. Как, все-таки, важен взгляд на себя со стороны. Из моей жизни как-то ушло в лице Сильвы что-то большое, важное и светлое. Почему? — задавал я себе тысячу раз этот вопрос. Конечно, есть тысячи и тысячи девчат еще получше Сильвы, но Сильва мне родней всех. И я ее упустил.
Только сегодня утром меня озарило: конечно, потому она от меня ушла, что я перестал почему-то быть активным, растерялся в огромном коллективе Вуза. Так нельзя. Нужно собрать себя. Жизнь валила мимо меня, а я созерцал себя в дневнике... Что за чушь? Делать нужно, а не наблюдать. Бороться, а не растериваться и не расстраиваться из-за пустяков в роде отсутствия жилплощади.
Эти пустяки нужно колотить по загривку, тогда завоюешь жизнь!
К чорту упадочнические настроения!
Буду работать над собой, над жизнью, буду строить со всеми, а не наблюдать. Дубровский у Пушкина пошел в разбойники, когда Маша сказала ему, что она — жена князя Верейского. Но это потому, что Дубровскому некуда было приложить свою энергию.
А мне — есть куда:
Наука. Социализм. Борьба.
Вчера Нарсуд отказал моему первичному в том, чтобы меня выселить, раз я прописан, а сегодня я пошел на собрание младших, потому что меня туда упорно вызывали. Я решил показать вид, что подчиняюсь их авторитету.
Все они были чрезвычайно насторожены и смотрели на меня определенно и перманентно враждебно.
— Брат, — сказал белобрысый. — Нам всем кажется, что вы употребили во зло доверие, которое было вам оказано. Скажите нам, как вы объясняете свое поведение?
— Сват, — нахально ответил я. — Я не вижу ничего такого, в чем мне нужно оправдываться. Что я, маленький, что ли? У меня не было жилплощади, а мой первичный брат Ладанов уступил мне часть своей. А когда я вселился, он сейчас же стал намекать, что это, мол, не на-совсем, а только на время, и что вообще не подыщу ли я себе какую-нибудь другую площадь. Чорта с два! Я полгода искал, я на бульваре ночевал, один раз у проституток даже пробовал — где же я еще буду искать?
— Я как только взглянула на него в первый раз — сразу увидела, что он пользовался этими... женщинами,— брезгливо ввернула маленькая сестрица с красным носиком.
— Конечно, конечно, — ответил я. — Вообще я негодяй. И, как таковой, заявляю, что площади своей никому не уступлю, будь это брат, сват, или сестра с красным носиком (она вся вспыхнула). Площадь — моя, и это вынес Нарсуд в своем вчерашнем постановлении.
— Подождите, брат Рябцев, — перебил меня белобрысый. — Не стоит вести разговор в таком тоне. В данный момент никто не оспаривает вашего права на жилплощадь брата Милия. Мы хотим только установить, думаете ли вы построить социализм, если у людей друг к другу будет такое волчье отношение, какое вы проявили к брату Милию? Тем более, что вы как будто из’явили искреннее желание стать в ряды проповедников любви к ближнему?
— Буза, — ответил я грубо. — Никакой любви к ближнему нет и не может быть. Вы все — или лицемеры, или дураки. Какая может быть любовь к ближнему, когда всякий ближний из открытых или скрытых материальных соображений норовит тебя надуть? Чем я мешаю Ладанову? Тем, что он не может приводить к себе девок, или по какой-нибудь аналогичной причине? Опять материя. Выйдет ли девушка, хотя бы эта красноносая сестра, замуж за человека только из любви к ближнему? Чепуха! Даже она постарается найти себе парня, к которому отнесется чисто по-женски, а вовсе не из любви к ближнему... Э, да что с вами говорить!..
— Прежде всего, никакой материализм не оправдает ваших ругательств, брат, — едва сдерживая себя, возразил белобрысый. — И достойней всего было бы прекратить с вами и эту беседу, и всякие сношения. Но младшим было бы интересно и поучительно выслушать от вас, какие же человеческие отношения вы предлагаете взамен братских и любовных? Согласитесь сами, что культивируемые материализмом волчьи отношения никак не могут помочь ни построить социализм, ни даже просто облегчить тяжелую борьбу за существование.
— Товарищеские отношения я предлагаю, — ответил я. — Товарищеские отношения на почве взаимных интересов и общей борьбы. Я знаю, что для вас неприемлемо слово товарищ, и один какой-то осел уверял меня даже, что до революции и слова такого не было. Да, товарищеские отношения, без всяких кисло-сладких приправ и поучений. А если уж вам нужна какая-то любовь, то да здравствует любовь к дальнему, к нашему потомку, который завоюет землю и двинет ее по пути, продиктованному человеским разумом, а не случайностью!! (Недаром я столько времен и просидел в библиотеке, у меня слова шли легко и свободно).
— Это мы уже слышали, — сказал белобрысый. — Но это не убедительно: можно любить только то, что осязаешь и видишь перед собой.
— По христианству, — возразил я, — следует любить бога, которого никто никогда не видел и не слышал; а то, что вы говорите, это и есть материализм. Ну, а я вот люблю землю, люблю человеческий разум, этот величайший мотор вселенной, люблю человеческую плоть и хочу, чтобы все это процветало и двигалось вперед. Любовь к ближнему — это помеха в общем движении, и поэтому — ну ее к чорту! Вспомните, что творилось двадцать веков подряд во имя любви к ближнему: войны, погромы, истребления,— все это почти всегда на религиозной почве, и даже величайший из любителей ближних — генерал Оливер Кромвель сел в калошу, потому что он базировался на любви к ближнему. Но спорить с вами больше я не буду: ни к чему. Это была такая императрица, развратница, Екатерина вторая, так она то же самое говорила, что и вы, «сограждане, перестанемте быть злыми!» А сама гноила революционеров в тюрьмах и в Сибири, а Пугачева четвертовала. Также и вы: любите ближнего до тех пор, пока не задеты ваши материальные интересы. И еще были масоны, которые тоже любили ближнего, а сами драли до смерти крепостных, я сам читал, и меня не переубедишь. Вы их потомки, братцы, только силенки-то у вас не хватит... Прощайте, голубчики, любите друг друга, только за карманами своими следите...
Когда я вышел на морозный воздух, я очень жалел, что нет Сильвы, и не с кем обсудить все происшедшее. Но жалел я как-то больше головой; а внутри меня все ликовало и пылало. Хотелось продолжить борьбу, только с более сильным противником.
Ну, ничего. Такие еще будут!
Получил письмо от Никпетожа с неясным штемпелем: похоже, что из Тотьмы. Это где-то на севере. Вот что Никпетож пишет:
Милый Костя,
Снега и даль, и я мчусь на розвальнях из деревни в деревню. Но не думайте, что эти снега и эти даль навевает на меня лирические настроения: некогда! Голова заняла другим. Голова занята горячим, напряженным обдумыванием ответов на те вопросы, которыми закидывает меня деревня. Вы и ваш товарищ (да полно, пастух ли он) помогли мне /найти себя/ в современных условиях. А то я было дошел чорт знает до чего, сами знаете. Какой-то тупик, не было выхода. Вот мы всегда, городские люди, сидим в своих клетках и тупеем. И забываем, что есть огромная, необозримая Россия, деревенская Россия, на хребте которой мы живем. И знаете что, Костя: деревня— не та, совсем не та, какой мы себе ее представляем и по официальным реляциям, и по подсказам шептунов. Революция и тесно связанная с революцией радиосеть перевернули деревню кверху дном. Раньше деревня покорно несла на своей спине паразитов. Деревня бунтовала. Вот два проявления деревни, какие мы знали. А теперь деревня — знаете что?—деревня спорит. Она уже не подчиняется безропотно, но и не бунтует бессмысленно. Деревня спорит... в одной своей части — за власть, в другой — против власти... Но спорит! А спорит — значит, мыслит! А мыслит — значит, растет!
Стройте там, черти, в городе технику! Сумеете построить — деревня пойдет за городом. Не сумеете — пеняйте на себя.
И — как можно больше городских людей— в деревню. И не откладывая, теперь же, сейчас, в этом настоятельная, острая, горячая нужда — нужны и врачи, и мотористы., агрономы, и ветеринары, и даже такие, как я, нужны здесь до крайности...
Уже поздно. Случайные мои хозяева давно спят, а надо мной, мигая, мерцает электрическая лампочка, — да полно, не чудо ли это? — в таком медвежьем углу, вместо лучины!— электричество (деревушка называется — Глухие-Углицы); но разговорчики о лампочках стали уже стандартом, тут дело не в этом, тут гораздо глубже...