Но что же дальше, что принесет нам утро? Проходит час и больше, — становится совсем светло. Мы стреляем почти на тех же установках, прицелы колеблются разве что на 10 делений, а большевики ураганным огнем бьют по всем окрестным виноградникам и хуторам. Впереди, где у Днепра нависло молоко тумана, целой бурей бушуют пулеметы: их расслышать только сейчас в перерывах грохота пушек. А дальше, верно, уже на другом берегу реки, в небе кверху ползет свинцово-белый шар — большевистская колбаса… Сердце сжимается болью: ясно, что атака не принесла никаких перемен…
Серый, чисто осенний денек с припухлым свинцовым небом, от поры до времени сыпет мелкий дождь. На батарее бледные от бессонной и тревожной ночи лица, как-то не хочется ни говорить, ни думать, вот только бы забыться где-нибудь под кустиком на полчасика да вздремнуть. Но проклятый дождь…
В полдень привозит кухня жиденький борщ без хлеба, часа через два прибывает и хлеб. Да не хочется даже и есть… К вечеру человека четыре нас офицеров идем на наблюдательный пункт. Я должен с наступлением ночи пробраться к цепям нашей залегшей пехоты, чтобы назавтра корректировать оттуда огонь батареи, капитан Г. с Л. остаются на пункте. В. должен наладить связь. От бугорка к бугорку, от ложбинки к ложбинке, завязая в сыром и влажном от дождя шуршащем песке, шагаем друг за другом, забираясь в густые темно-зеленые виноградники, подтыканные палочками по кустикам, окопанные землей. На ходу нагибаемся, приподнимаем кверху широкие намокшие листья, срываем и жуем черные кисти чудных зернистых ягод. Батареи молчат, только от поры до времени щелкнет вдруг впереди то там, то здесь легкий сухой удар и провизжит стороной пуля.
Вот ползем на высокий песчаный бугор, а дальше идти некуда, — за кустом осторожно устанавливаем трубу и начинаем пристреливаться, готовимся к завтрашнему дню. Едва батарея дала два-три выстрела, большевики начинают отвечать одной тяжелой пушкой. Грохочущие разрывы ее снарядов ложатся у самой нашей батареи, поднимая громадные черные столбы дыма и давая от себя в потемневшем воздухе массу искр. Поневоле замолчали: вечерняя темнота слишком выделяет вспышки наших орудий и указывает нашу позицию. Лежим на бугре, пока не темнеет совсем. Теперь я встаю, прощаюсь и иду с бугра вниз. Внизу опять густой и мокрый виноградник… Двигаюсь только ощупью, стараясь не терять направления и помня, что должен прийти сперва к маленькому беленькому домику, который так ясно видел до темноты с бугра. Где-то дальше за домиком и должна лежать наша цепь. Я иду минут пять, потом десять, — винограднику нет конца, а домика не видать. Останавливаюсь, прислушиваюсь, силюсь разглядеть темноту, силюсь хоть что-нибудь увидеть… Чуть шелестят виноградные листья, да где-то каплет с листа на лист вода… Сердце сжимается: ну, а вдруг потерял направление и вышел не к домику, а куда-нибудь вбок? Обостренный слух различает какой-то необычайный шелест: шаги… Да, идут. Беру в руку свой карманный браунинг — единственное имеющееся у меня оружие — и двигаюсь вперед.
— Кто идет?
Ясно слышу по оклику, что офицер. Еще через пару минут ложусь рядом с пехотным телефонистом в песок, подкапываю его впереди себя поданной мне лопаткой и вызываю батарею. Отвечает Г. Сговариваемся на случай тревоги ночью о сигнальных ракетах, о связи с батальоном и пр. «Ну, значит, до завтра, спокойной ночи!» — «Спокойной ночи!..» После полчаса беседую с пехотинцами и вдруг как-то незаметно для самого себя засыпаю, уткнувшись головой в песок…
…Просыпаюсь от какой-то непонятной тряски — да, меня крепко трясут за плечи. Сделав усилие, открываю глаза: телефонист докладывает, что меня вызывает командир батареи. Беру трубку. «Снимаемся, отходим прямо на Ч., так как красные обошли нас с северо-востока. Вернитесь сейчас же на батарею. Пехота получит распоряжения от своих…»
Итак, снова отступаем, снова у Ч.!.. Меня облегают тяжелые мучительные мысли… Встаю, иду к ротному проститься и прежним путем через песчаный бугор возвращаюсь на батарею. Орудия уже стоят в запряжках, и минут через десять мы снимаемся и отходим…
…И вот опять Перекоп. Я давно его не видел. Не думалось мне уже, что я буду опять целыми днями видеть его перед собой, как бывало это так в прошлом. Но вот он опять…
Какое жуткое, страшное зрелище! Да ведь это подлинно царство смерти, царство разрушения, хаоса и могил! Ни единой души, ни единого живого существа. Словно черепа мертвецов с зияющими глазными впадинами, глядят кругом белые остовы разрушенных домов, страшно чернея своими оконными нишами и отверстиями выбитых дверей. Всюду груды камней, кирпича, мусора и глыбы обожженной, спрессованной в местах падений снарядов землей, а кругом целые бесконечные лабиринты колючей проволоки, рогатин и застав. Где-то слева, в стороне, над всем этим хаосом поднялась ввысь и словно повисла в воздухе своим оторванным снарядом углом белеющая колокольня церкви с куполом и золотым крестиком наверху. Крестик высоко и ярко блестит… Тишина. Тишина смерти и сотен могил…
За перекопским валом становимся на позицию и начинаем пристрелку. А на другой день с самого рассвета большевики тучами лезли уже на нас, и скоро новые сотни могил прибавились к прежним, раскинутым по степи у Перекопа…
Недели две была полная тишина, но это была страшная тишина перед бурей. Это чувствовалось, об этом говорило решительно все.
С наблюдательных пунктов наших батарей изо дня в день видели мы огромные подходящие колонны свежих сил большевиков. В стереотрубу при хорошей видимости можно было отчетливо различить отдельные группы пеших, всадников и запряжки орудий…
Ждали каждый день, ложась с темнотой по своим землянкам, что с рассветом завтра начнут они лезть опять. Ждали спокойно и сосредоточенно, твердо зная, что конечной победы над нами врагу не достичь. На батареях сложили груды снарядов, ежедневно поверяя и разрабатывая пристрелку, на валу пехота хлопала пулеметами, почти каждую ночь выйдя на разведку, но пока была тишина.
— Знаете, М. Г., — сказал мне как-то вечером отдежуривший весь день на наблюдательном пункте В. — Сегодня видели у них колонну артиллерии верст пять длиной…
Вечер был тихий-тихий, мороз отчаянно крепчал. Мы постояли, поговорили еще, и я простился.
…И вот началось… Было еще совершенно темно и даже далек был час рассвета, когда они начали бить. Нас большинство не спало, и все тотчас же спокойно без команды начали собираться и подходить к пушкам. «Началось… Ну, началось…» — слышно было только по отдельным группам.
Огонь противника непрерывно возрастал, снаряды по самым разнообразным направлениям и сразу буквально десятками выли и рвались кругом. На рассвете всюду стоял уже один сплошной и ни на секунду не прерывающийся грохот, и огромные клубы черных разрывов стыли и висели, почти не расходясь, в неподвижном морозном воздухе. Передняя цепь большевиков лежала уже у нашей проволоки, скошенная почти целиком. Подойти другим цепям не было никакой возможности, и казалось, участь сегодняшнего боя уже бесповоротно решена; но снаряды все сыпались и сыпались на вал, за него и у проволоки, сыпались дождем, не переставая ни на минуту. Вот целая «очередь» гранат ложится прямо перед батареей, вот еще ближе сбоку от нее, вот почти у щитов орудий… В следующую секунду батарея закрывается густым дымом, — за ним не видно даже соседних орудий… Новый свист подлетающих снарядов, но грохот уже где-то в стороне, справа, еще раз — и еще правей. Минуло. Облегченно вздыхаем. Но работа наша не остановилась ни на минуту, за орудиями не дрогнул никто.
Уже давно полдень, уже мы почти вовсе не стреляем, — целей почти и нет, — но противник и не думает стихать. По дороге за батареей тянутся повозки с ранеными и убитыми на валу, с каждым часом число их непрерывно растет. У нас в батарее пока что только несколько раненых, в большинстве легко. Да и вся батарея состоит из полусотни людей, — передки и зарядные ящики позади в резерве, — отходить не думает, конечно, никто.
Только далеко после заката, в полной темноте стало, наконец, стихать. К частям покатили, рассыпая по дороге горячие угли, кухни и повозки с продуктами, и измученные голодные люди начали есть и отдыхать…
Среди ночи будят. Приказано сниматься с позиции и отходить. «Неужели на Юшунь? И почему?» — слышатся кругом расспросы. По рядам приказание не курить и соблюдать тишину. Говорят, что отходим просто потому, что на Перекопе мы прикованы и не имеем возможности маневрирования, у Юшуни же якобы великолепная позиция с полной возможностью маневренных движений, которую еще не так давно хорошо использовал второй корпус. Но говорят также и о другом: говорят, что накануне красные прорвались где-то справа по замерзшему Сивашу в Карповой Балке и держатся в ней и посейчас. «Мороз вредит нам», — сказал кто-то.
Шли всю ночь, а с утра начали обходить большое озеро, двигаясь уже в обратном направлении, и только к вечеру, когда начало темнеть, спустились в глубокую и широкую долину, с одного края которой приютилась деревня и одинокий хуторок. «Карпова Балка», — услышал я название деревни…
А впереди все время шел ожесточенный бой. Грохот орудий как-то чудовищно гулко звучал в стоячем неподвижном воздухе, и непрерывный рокот пулеметов с отчетливой ясностью доносился еще за добрых три-четыре версты. По дороге бесконечной непрерывающейся лентой ползли навстречу повозки с ранеными и прикрытыми брезентами трупами, тянулись толпы пленных, оборванных, полураздетых красноармейцев.
Расположились в самой деревне, битком набитой людьми. Мороз все крепчал. Рассказывали, что такой мороз был в Крыму только лет 40 назад. Люди развели соломой костры и, сидя кружками, грелись и жевали мерзлый хлеб. Длинная-длинная ночь тянулась мучительно медленно, и так хотелось уже скорее рассвета и дня, хоть и было ясно, что с рассветом снова начнется ад.
Вот, наконец, где-то далеко сзади нас над землей чуть побелело и медленно обозначилась серебристо-белая, вся густо закутанная морозным инеем степь. Кругом потускнели огни, тихо пропали где-то в бездонной пропасти неба звезды, а само оно раздалось куда-то вширь и засерело по бокам… Впереди у завала, за которым мы проводили ночь, откуда-то показалась кучка людей. Все больше и больше, они идут, по-видимому, прямо к нам… Что это? Да ведь это они, красные. Уже доносятся их голоса, уже слышен их крик: «Белые, сдавайся, сюда, к нам!..» Мы бежим к батарее. Ярко-ослепительная полоса огня у жерла одного из наших орудий уже метнулась вперед, грохотом заглушая крики. Вслед за разрывом затихло все и только потом доносится какое-то «а-а-а»… Видно, как цепь ложится, как отдельные люди в ней отбегают к стороне. Пули сыплются теперь оттуда целым