По звуку шагов Ольга слышала, в каком он настроении, и знала, будет ли он разговорчив или молчалив за чаем.
– Серёженька, барсучок мой, – шептала она, обвивая руками шею, целуя колючую щёку, подбородок, губы…
Днём она читала, гуляла или рукодельничала – на все окна сшила новые шторы, а после сама их развесила. Вечерами глаз не сводила с Серёженьки, слушая его рассказы об учёбе. А учёбой Серёженька был наконец-то доволен. Учиться было интересно, науки давались легко, впереди открывалось множество возможностей приложения сил и знаний. Казалось, что всё только начинается.
Как-то уже в октябре, появившись дома ввечеру, Сергей сказал за чаем:
– Ты знаешь, Оля, утром дворник передал мне письмо – мамаша пишет, что собирается приехать.
– К нам? – удивилась Ольга.
– Вообще-то она едет с Микой. Привезёт Мику в Морской корпус. То есть она хочет готовить его в Петербурге, чтобы летом он поступил в Морской корпус.
– А Кока? – спросила Ольга. – Кока тоже приедет?
– Нет, Коку отвезут на время рязанской бабушке.
Ольга рассмеялась.
– Теперь и Кока станет мистиком?
– Возможно… – рассеянно отвечал Садовский. – Они, конечно, найдут себе квартиру… Тем более потом Мика останется у родственников… Но мамаша не хочет им досаждать, и пока она здесь, они с Микой поживут отдельно… Только знаешь, первое время, совсем недолго, пару дней, она хочет остановиться у нас… Ты не будешь против?..
– Ну что ты!.. – воскликнула Ольга. – Нужно будет подумать о комнате для них… Стол мы на время сдвинем, и тогда тут будет удобнее на диване…
Сергей согласился, и они принялись строить планы по размещению Натальи Максимовны с Микой. Времени было довольно – Наталья Максимовна намеревалась появиться в Петербурге в начале ноября. А пока предстояло купить подарки, кое-какие вещи для удобства гостей, навести в комнатах порядок, чтобы Наталья Максимовна не видела пыли и разбросанных книг. Сергею предстояло выпросить у дворника железную кровать для Мики.
Уже через неделю всё было готово. Ко дню приезда Натальи Максимовны Ольга произвела троекратную уборку, заставив Пашу, приходящую прислугу, чистить во всех углах и смахивать пыль с каждой вещицы.
– Ольга Александровна, да уж и пыль-то вся вышла… закончилась пыль-то, – объясняла Паша.
– Ничего, ничего, – убеждала её Ольга. – Ты, Паша, посмотри ещё в уголочках. Вдруг паучок какой или волосок…
– Ну разве что волосок… – ворчала Паша и отправлялась, шлёпая босыми пятками, – она всегда разувалась и ходила по комнатам босиком – скрести по углам.
Ольга волновалась и радовалась. Ей хотелось, чтобы Наталья Максимовна видела, как хорошо живётся Серёженьке с Ольгой, какая Ольга прекрасная хозяйка, какая она домовитая, опрятная и обстоятельная. То, что Наталья Максимовна решила пусть и на пару дней остановиться у них, не просто льстило Ольге, она видела в этом добрый знак. Ведь другими словами, Наталья Максимовна не брезгует ей и не считает её положение каким-то неприличным, коли уж готова жить с ней под одной крышей да ещё и поселить тут же сына-подростка. Значит, Ольга – не просто любовница, которую все презирают, а почти что родственница, то есть невеста сына. И кто знает, быть может, поселившись у них, Наталья Максимовна так именно и скажет Серёженьке. И Ольга пыталась представить себе этот разговор. Правда, тут же вмешивался Аполлинарий Матвеевич и, грозя пальцем, говорил: «Подумай, что делать будешь, когда мерзавец тебя бросит. А в том, что он тебя бросит, я не сомневаюсь ни секунды. И останешься ты с навек испорченной репутацией, так что хорошего общества тебя уже не видать. Однажды судьба отвела тебя от дома терпимости. Не гневи судьбу!..»
Но размечтавшаяся Ольга не хотела слушать Аполлинария Матвеевича. Куда приятнее было вспоминать слова, сказанные Серёженькой там, в её харьковской квартире: «Я буду твоим женихом… Я выучусь и женюсь на тебе… Люблю тебя… Красавица моя… Оленька…»
Оставался день до приезда Натальи Максимовны. Всё было готово, железная кровать и диван застелены, стол сдвинут от центра комнаты ближе к окну, углы в очередной раз вычищены, как вдруг, прислушиваясь вечером к Серёженькиным шагам, Ольга поняла, что случилось что-то неладное.
Не глядя на Ольгу, ни слова не говоря, он разделся в прихожей и прошёл в столовую. Ольга последовала за ним. Сергей прошёлся по комнате, маневрируя между столом и железной кроватью, и остановился у окна. Ольга, вцепившаяся в спинку стула, замерла в ожидании. Прошла, наверное, минута в молчании.
– Что случилось? – спросила вкрадчиво Ольга.
Сергей обернулся и окатил Ольгу таким взглядом, как будто хотел сказать: «Ты ещё спрашиваешь?» Перепуганная Ольга смотрела на него во все глаза и ничего не понимала. Вдруг он сказал:
– Что это?
Сергей держал какой-то предмет. Присмотревшись, Ольга различила, что это кусок картона. Присмотревшись внимательнее, она увидела, что это карточка, на которой запечатлена она, Ольга. Карточка была сделана не так давно в мастерской Оцупа на Литейном. Ничего, кроме собственного отображения, Ольга на карточке не видела. Решив, что она не понимает главного, Ольга окончательно растерялась. Всего было сделано три фотографии. На одной Ольга сидела на стуле, вернее, на самом краешке стула вполоборота, а Сергей стоял рядом, положив левую руку на спинку стула. Оба сдержанно, но счастливо улыбались и были похожи на супружескую пару. Эту карточку, принеся из мастерской, Ольга заключила в деревянную рамку и повесила в спальне. На втором фото был Сергей, сидевший на том самом стуле, на котором только что сидела Ольга. И наконец третий снимок запечатлел Ольгу, стоявшую рядом с маленьким круглым столиком на витой ножке и опиравшуюся об этот столик левой рукой. В правой Ольга держала сложенный веер. Она не улыбалась на снимке, однако, смотрелась довольной и безмятежной.
– Ты необыкновенно хороша, – серьёзно сказал Сергей, рассматривая фотографию сразу по получении.
Тем более было непонятно, чем он так раздражён. Ольга опять уставилась на фото, но ничего, кроме себя самой она не видела.
– Откуда это – ты знаешь?
– Я не понимаю, – забормотала Ольга, снова рассматривая карточку. – Ты же сам знаешь… Зачем ты спрашиваешь? К чему это?..
– А к тому, – сказал Сергей, глядя на Ольгу с какой-то яростью, – к тому, что фотографию эту я… мне принёс её… Сикорский… Знаешь, где он её взял?..
– Откуда же мне знать?
– Откуда… В доме терпимости… у Максимовича!.. Ты понимаешь?.. В лупанарии!.. Какой позор… В доме терпимости!..
– О Боже, опять! – выдохнула Ольга, наслышавшаяся об этих самых домах от Аполлинария Матвеевича и изрядно даже запуганная.
Но Сергей понял её слова по-своему.
– Что значит «опять»? Ты что же хочешь сказать, что уже там бывала? Откуда у тебя знакомые там?
– Где бывала? – вообще-то Ольга поняла, о чём говорит Сергей. Но это было так дико, что она решила думать, будто всё сказанное им какая-то ужасная ошибка и что Серёженька не мог так сказать.
Но оказалось, что Серёженька мог.
– Где бывала?.. В лупанарии у Максимовича, там, откуда эта фотография… Мне её дала Олимпия… ты её знаешь?
– Что ты говоришь? Какой ещё Максимович? Какая Олимпия?
Сергей рассмеялся каким-то зловещим смехом и помахал карточкой перед Ольгиным носом.
– Она была у неё на зеркале… вот так… уголком под рамой… в её комнате… Это что, твоя подруга?
– Опомнись, Сергей, – шёпотом почему-то проговорила Ольга, глядя на Садовского огромными, полными ужаса глазами, – что ты говоришь? Ты с ума сошёл?
Но Садовский не сошёл с ума. В самом деле, фотография попала к нему из весёлого дома на углу Невского и Малой Морской улицы. С тою лишь разницей, что вовсе не Сикорский передал ему эту карточку. Без Сикорского, правда, не обошлось. Именно с Сикорским в большой студенческой компании Серёженька и пришёл ещё летом после экзаменов в этот самый дом. Его товарищи смеялись и называли это «отдыхать», уверяли, что имеют право на отдых и что даже люди женатые вынуждены отдыхать, так что уж говорить о свободных, неженатых мужчинах. Садовский, правда, пробовал протестовать, но делал это так робко, что все только смеялись.
– Ты барыньки своей боишься? Так, что ли? – подтрунивал Сикорский.
– При чём тут барынька? – огрызался Сергей.
– Ну, назови это иначе. В чём же дело?
– Ничего я не боюсь, а только выйдет нехорошо…
– Что же нехорошего? – легко, словно речь шла о приятной прогулке, сказал один из новых приятелей Садовского. – Было бы нехорошо, так и домов бы этих не было…
– Ну, это лукавство! Вы и сами отлично понимаете.
– Нет, не понимаем, – говорил Сикорский. – Если мне хорошо, то что же здесь нехорошего? Я не могу сейчас жениться, и как мне быть?..
– Ну да, тебе что – ты один. А у меня…
– Твоя барынька? Не переживай, там и так в основном женатые люди. Видно, даже женитьба не помогает… А если рассуждать по-твоему, что все они там делают?.. А барынька, между прочим, не жена тебе…
– Откуда мне знать, что они там делают… Только Ольга Александровна…
– Ладно, ладно, – смеялся Сикорский, – только не говори, что любишь её. Любил бы, давно женился, хоть тайно, хоть как… А что делают… – он опять рассмеялся, – сходи и будешь знать, что там делают.
И Садовский пошёл вместе со всеми. А когда уходил уже ночью, подумал, что не так уж плохо провёл время. И дело даже не в том, за что он отдал три рубля. Всё же было что-то притягательное в этой вульгарности, в бесстыдных лицах, даже в манере этих женщин вести себя. Это были женщины, что называется, в чистом виде, без обёрток и украшательств. И отношения здесь были прямыми и честными – каждый знал, чего хотел, и не стыдился сказать об этом прямо, не драпировал приличиями и вздохами. Порок не томился по углам, не прятался за красивыми оборками и высокими словами. И если в обычной жизни приходилось всё время, как говорил этот московский актёришка Туманов, «держать лицо», то здесь этого не нужно. Не нужно ничего изображать, не нужно бояться показаться не comme il faut, напротив – можно оставаться самим собой, никто строго не спросит. Наверное, кто-то лучше чувствует себя рядом с добродетелью. Что ж, это их право. А ему, Сергею Садовскому, как и многим солидным, между прочим, людям, хорошо здесь, в этой обители порока. Значит ли это, что добродетель тянется к добродетели, а порок – к пороку? Очень может быть. Так что же делать? Да и нужно ли что-то делать? И Садовский ответил себе решительным