– Конечно, жаль. Но не могу же я притащить её сюда силой.
– Да-да… конечно…
– Я рада, мой друг, что ты согласен со мной, – вздохнула Наталья Максимовна. – Отдыхай, тебе ещё рано волноваться. Я сама обо всём подумаю… Мы ещё поговорим об этом…
Сергей уснул. А Наталья Максимовна поспешила домой – за советом к Евтихию Полиевктовичу.
– Я честная женщина, дорогой мой Евтихий Полиевктович, – уверяла тем же вечером Наталья Максимовна. – Я могла бы просто подать прошение, но я честная женщина, я должна была уведомить сына и я выполнила свой долг. Теперь он знает, что я намерена защищаться от мошенницы. Только прошу вас, Евтихий Полиевктович, помогите вдове написать это прошение. Я, видите ли, отродясь не писала прошений…
– Нисколько не сомневаюсь, любезная Наталья Максимовна, что вы честная женщина, – как всегда степенно проговорил Евтихий Полиевктович. – Однако это не помешало быть вам забывчивой женщиной. Ведь я, кажется, говорил вам, что такое прошение Сергей Милентьевич должен писать собственноручно. Или хотя бы собственноручно подписать.
Но Наталья Максимовна не была забывчивой женщиной. Зато она, как это часто случается, отчего-то надеялась, что стоит пройти мимо неудобных обстоятельств и не заметить их, как эти обстоятельства сами собой исчезнут или останутся там, где их случайно обошли мимо. «А вдруг?..» – понадеялась Наталья Максимовна и сделала вид, что не помнит слов Евтихия Полиевктовича. Но понадеялась Наталья Максимовна напрасно, о чём сосед и не преминул сообщить ей.
– Объясните мне, Евтихий Полиевктович! Почему же я не могу подать прошение? Разве у меня нет такого права?..
– Дело здесь не в правах, Наталья Максимовна. А в том, что именно намереваетесь вы просить у градоначальника.
Разговор этот происходил за ужином в доме Запоевых. За круглым столом восседало всё семейство – включая хозяев и сына-гимназиста – и дорогая гостья.
– Ах, Боже мой! – вздыхала Наталья Максимовна. – Подумать только: у самого градоначальника!.. Да разве посмела бы я просить о чём-нибудь градоначальника…
Ужин подходил к концу. Подали чай с постным пирогом. Уже стемнело, и над столом зажгли лампу, способную отвоёвывать у темноты не такое уж большое пространство. В пятне жёлтого света и помещался стол с сотрапезниками. Кухарка, сновавшая между плитой и столом, вдруг выныривала из темноты и так же внезапно исчезала.
– Прошение ваше следует адресовать именно градоначальнику, Наталья Максимовна. Так о чём же вы намереваетесь просить?..
– Ах, Евтихий Полиевктович, – капризно сказала Наталья Максимовна. – Ведь я вдова… вдова и мать… И просить хочу за своего старшего сына.
– В таком случае, Наталья Максимовна, я уже говорил вам, что просить за своего старшего сына вы не можете – он и сам в совершенных летах.
– А мать-то?.. Мать-то как же?.. Что уж, мать и ходатайствовать не может?..
– В этом положении не может… Ваш сын сам должен решать, с кем ему жить.
– Да как же это?!. – плаксиво пропела Наталья Максимовна.
– Вы можете либо принять, либо не принимать… Но изменить, дорогая моя Наталья Максимовна, вы ничего не можете.
Наталья Максимовна занялась пирогом и на короткое время замолчала. Впрочем, этого времени вполне хватило ей, чтобы понять: пререканиями и восклицаниями она ничего не добьётся. А потому, прожевав, она сказала:
– Так что же нужно писать, вы говорите?..
– Этому я вас охотно научу, Наталья Максимовна. Только нужно будет, чтобы сын ваш поставил под нашим прошением собственноручную подпись.
Когда же пирог был съеден, а чай выпит, кухарка с Анной Власовной унесли посуду. Явились настольная лампа, бумага, чернила, и Евтихий Полиевктович сказал:
– Пишите!
Стальное перо заскрипело в руках Натальи Максимовны, заглушаемое голосом Евтихия Полиевктовича, размеренно диктовавшего:
– …Таким образом, бердянская мещанка, именуемая Ольгой Ламчари, преследует меня с самого Харькова, рассчитывая с помощью интриг вступить со мной в законный брак. Зная корыстолюбие оной мещанки, могу заключить, что конечная цель её – овладение капиталом, завещанным мне отцом…
И далее:
– …Прошу у Вашего превосходительства оградить меня от преследований особы, именуемой Ольгой Александровной Ламчари, с каковой целью прошу выслать вышеозначенную особу из столицы и запретить ей въезд в крупные города империи…
Прошение, надиктованное Евтихием Полиевктовичем и записанное по всей форме Натальей Максимовной, заняло без малого четыре страницы. Евтихий Полиевктович обещался подать прошение через нужных людей, что значительно бы ускорило его рассмотрение, но прежде всего Наталье Максимовне надлежало заполучить подпись Сергея Милентьевича Садовского. Другими словами, самого просителя, который, правда, ещё ничего не знал о своём прошении. А дома Наталья Максимовна переписала прошение в нескольких экземплярах на тот самый случай, если вдруг Сергей не сумеет сразу оценить величие её замысла.
Она поставила себя в ложное положение. Чем слабее был Сергей, тем проще было получить его подпись. Но он уже начал набираться сил, а это значит, что с каждый днём заставить его подписать письмо было всё сложнее. Он может возненавидеть Ольгу, но это вовсе не значит, что он согласится подавать прошение градоначальнику с просьбой выселить её из Петербурга. Тем более все молодые люди сегодня играют в революцию и отрицают власть. Так что наверняка у власти он просить ничего не захочет. Но как же?!. Как получить эту несчастную закорючку? Господи! Всего-навсего взмах руки да капля чернил, а какие муки, какие страдания для матери! Видно, уж такова материнская доля – обо всём радеть и всё пропускать через своё сердце. Но тут же Наталья Максимовна ловила себя на мысли, что хорошо бы Сергею подождать с выздоровлением, пока не будет обделано дельце. Мечтой же Натальи Максимовны стало и вовсе какое-то дикое видение: весна в разгаре, солнечный свет выплёскивается из площадей Петербурга и разливается по улицам. Сергей выходит из больницы, а в это самое время у Московской заставы останавливается разбитая телега. В телеге сидит босая Ольга, свесив ноги, и держит на коленях холщовый узелок. Будочник берёт у Ольги какую-то бумагу – должно быть, предписание градоначальника; читает и говорит: «Катись-ка ты, голубушка туда, откуда приехала!..»
– Да, – шептала Наталья Максимовна, – прямиком… подальше… к чёрту на кулижки…
Явившись на другой день в больницу с целой пачкой бумаг, она долго ходила вокруг Сергея, как лиса вокруг курятника, обдумывая, как подступиться, что бы такое сказать и как заполучить подпись. Наталья Максимовна была готова даже на обман: мысль о том, чтобы подсунуть Сергею прошение среди прочих каких-нибудь бумаг, не отвергалась ею как невозможная. Но во-первых, никаких таких «других бумаг» у Натальи Максимовны не было. Во-вторых, она, хоть и с сожалением, но сознавала, что обман всенепременно и очень скоро откроется, и тогда всем её чаяниям придёт конец. Другое дело – обман на словах. Ольга всё равно ничего доказать не сможет, и препираться можно будет до бесконечности.
Времени у Натальи Максимовны оставалось всё меньше, и она, решив приступить, сказала:
– Ох-хо-хох!
– Что с вами? – спросил Сергей, разглядывавший маменьку, изобразившую приступ вселенской тоски и скорби.
– Беда, Серёженька, – чуть дрогнувшим голосом сказала Наталья Максимовна, устремляя на сына взгляд, полный страдания.
– Какая беда? – нахмурился Сергей.
– Уж и не знаю, как сказать…
– Да говорите вы прямо…
– Ольга Александровна…
Сергей вздрогнул и уставился на мать, от которой ничего не ускользало.
– Ольга Александровна жалобу на нас подала.
– Какую… какую жалобу? – отрывисто проговорил Сергей.
– А вот… Как обещалась…
– Как… откуда это известно?
– Да уж известно… Сказали добрые люди… Пожалели… Вот сосед мой, Евтихий Полиевктович Запоев, солидный человек, служит… Ты не смотри, Серёженька, на его фамилию… Он ей не соответствует… Солидный человек, трезвый… Приятель его сам лично жалобу видел, через его руки прошла… Не вашей, говорит, соседки сынок… Нашей, говорит, Натальи Максимовны… Так скажите, говорит, ей – пришла бумага-то.
– Ну и что? Что в бумаге-то?
– Ах ты, Господи! – вздохнула Наталья Максимовна. – Что-то там про твоего друга… ну, про того самого…
– Про Сикорского?..
– Ну да… про него…
– И что же?..
– Что он, дескать, революционер, марксист, что ли… Что тебя смущает, что ты через него тоже… революцией будто увлекаешься… Что его выслать надо…
– Господи! – Сергей обхватил руками голову, так что даже опрокинул на пол кружку, помещавшуюся вместе с подносом у него на коленях. – Господи! Я же этого и боялся… Я же говорил ей, чтобы не смела… Это не только Сикорского, это и меня погонят… В Вятку… в Иркутск – чёрт знает, куда. Из института исключат… А могут и в крепость… И что?.. И всё! Конец всему… Боже мой, Боже мой… Я же просил, я же говорил… Что, просит выселить Сикорского?..
– Да… – кротко и неопределённо отвечала Наталья Максимовна, наклонившаяся поднять кружку.
– Её саму надо выселить… Дуру такую… Ну надо же…
– Что ты сказал? – Наталья Максимовна резко выпрямилась.
– Выселить, говорю, её надо.
Наталья Максимовна, уселась на стул, сжимая в руках поднятую кружку.
– Ты не поверишь, – с замиранием сердца начала она, – ты не поверишь, но то же самое сказал мне Евтихий Полиевктович. А уж он, поверь, эти дела знает.
– Что – «то же самое», какие дела? – раздражённо проговорил Сергей.
– Это тот сосед, чиновник… Это он сказал мне об её прошении… Он так говорит: если, говорит, вы не хотите, чтобы сына из Петербурга выселили, то, говорит, вам надобно своё прошение подать и указать, что она обманщица…
– Но это не так…
– Как же не так, Серёженька?.. Она тебя революционером обзывает – это что, правда разве? Вот он, обман её… Упредить её надо, а Евтихий Полиевктович обещал помочь, ускорить ход.