– Ольга Ламчари, – вдруг обратился к ней судья, – вам понятно обвинение? Ознакомились вы с обвинительным актом?.. Встаньте…
Ольга встала и повернулась к судьям.
– Да, – сказала она. – Мне понятно.
– Признаёте ли вы себя виновной в том, что в видах мести, под влиянием сильного душевного волнения убили студента Сергея Садовского в гостинице «Знаменская»?
– Я случайно выстрелила.
– Так признаёте или нет?
Ольга задумалась, прислушиваясь к залу, который, будто голодный зверь, был настороже, чтобы в любую минуту броситься и впиться в горло своей жертве. Зал тихонько заворчал.
– Признаю, что по неосторожности убила, а чтобы намеренно, из мести – не признаю.
Зал зашевелился.
– Хорошо, – сказал судья, – садитесь…
Ольга поспешно села и уставилась себе под ноги. Суд между тем занялся свидетелями, появление которых поразило Ольгу уже во время приведения к присяге – многих из приглашённых свидетелей она никак не ожидала увидеть на суде.
Первой, что было совершенно неудивительно, пригласили Наталью Максимовну. Ольга не сомневалась, что Наталья Максимовна как нельзя лучше подходит обвинению. Так оно и вышло.
Наталья Максимовна, сменившая после смерти Сергея своё тёмно-синее платье на чёрное, предстала перед судом не убитой горем, а гордо несущей ей одной ведомое знамя. Всем своим видом она, казалось, говорила: «Я не позволю…» И дело было даже не в том, что именно она не позволит, а, прежде всего, в настроении и готовности.
Прокурор попросил рассказать Наталью Максимовну о семье, и она довольно долго и с большим чувством – прикладывая время от времени платочек к глазам – распространялась о своих мужьях и детях, которых ей Бог судил воспитывать одной. Мало-помалу она добралась и до появления в Харькове Ольги, упорно называя её «этой особой».
– Вот как эта особа появилась у нас в доме, так всё и пошло наперекосяк. И ведь чуяло материнское сердце, – здесь Наталья Максимовна приложила платочек к глазам. – Учился мой сын… студентом был… И вдруг сорвала его нелёгкая и понесла: то в Москву, то в Петербург… (платочек) Разве кто-нибудь поверит в такое совпадение? Как только она появилась, сына как с места сорвало. Уверена: эта особа, стремясь прикрыть своё позорное прошлое – а она с деньгами у нас появилась, откуда, спрашивается, у молодой особы такие средства?.. Я женщина опытная и знаю: такое бывает, когда публичным ремеслом занимаешься…
Наталья Максимовна так зарапортовалась, что и сама не заметила, как сказала нелепицу, чем вызвала настоящий взрыв хохота в зале. Во всяком случае, несколько мужских голосов отозвались дружным смехом на её слова. Улыбнулся даже адвокат.
– Что вы хотите сказать, свидетельница Штерн? – спросил прокурор.
– А то, – не растерялась Наталья Максимовна, – что молодой особе кроме как от мужа или родителей такие средства взять неоткуда, если она не занимается публичным ремеслом. Я не первый год на свете живу, меня не обманешь…
Ольга, не поднимая глаз, изучала рукав своего халата. И время от времени на сером рукаве стали появляться маленькие пятна с неровными краями.
– …И вдруг на её пути, – продолжала тем временем Наталья Максимовна, – предстал чистый, наивный и при этом обеспеченный молодой человек, искренне ей симпатизирующий и позволивший себе увлечься ею… (платочек) Но она, будучи по складу своего характера авантюрной, тут же поняла всю выгоду этого знакомства и поспешила им воспользоваться. Когда же он наконец разгадал её планы, она убила его!..
И снова платочек был извлечён на свет Божий и прижат накрепко к глазам.
– Какие у вас основания утверждать, что убийство было умышленным? – поинтересовался прокурор. На что Наталья Максимовна всплеснула руками и, глядя на прокурора как на несмышлёныша, объявила:
– Я – мать! Я знаю, что происходит с моим сыном… Когда он был в больнице, куда его увезли от этой особы, отказавшейся ухаживать за ним дома и ни разу не явившейся в больницу, чтобы проведать его, мы много и долго с ним говорили! Он сказал, что хотел бы порвать с ней, но боится… боится её буйства. Тогда я как мать – а любая мать меня поймёт – постаралась оградить своё дитя. Я увезла его к себе на квартиру, но она добилась свидания. И вот…
Тут уж Наталья Максимовна по-настоящему разрыдалась. В зале, точно аккомпанемент, раздались женские всхлипы. Председатель собрался было прервать показания свидетельницы, но она, гордо выпрямившись и сверкнув на председателя глазами, заявила, что готова ответить на все вопросы. Тогда выступил адвокат и спросил:
– Скажите, свидетельница Штерн, когда подсудимая жила ещё в Харькове, вы допускали к общению с ней своих младших сыновей?
Вопрос Наталье Максимовне не понравился. Она насупилась.
– Что это значит – «допускала»?
– Хорошо. Другими словами, вы не препятствовали этому общению?
– Нет, – осторожно сказала Наталья Максимовна, – не препятствовала.
– А почему вы не препятствовали общению ваших малолетних детей с публичной женщиной?
В зале опять поднялся шум, и послышался мужской хохоток.
– Я же не знала…
– Но вы только что сказали, что не сомневались в характере деятельности подсудимой. «Я не первый год на свете живу, меня не обманешь», – вот ваши слова, сказанные только что.
– Так и что же?..
– Значит, вы, зная, что подсудимая занимается или занималась публичным ремеслом, не имели ничего против общения с ней ваших малолетних детей. Кроме того, вы никаким образом не препятствовали отъезду вашего старшего сына в обществе подсудимой в Москву, несмотря на то, что ваше материнское сердце настойчиво подсказывало вам, кто есть кто в этой истории.
– Так и что же? – повторила Наталья Максимовна.
– Ничего-с… – с деланным безразличием произнёс адвокат. – Ровным счётом ничего-с.
Больше вопросов адвокат не стал задавать, словно довольствуясь впечатлением, произведённым путаницей Натальи Максимовны. А суд пригласил свидетеля Сикорского, заявившего, что подтверждает слова свидетельницы Штерн о нечестных намерениях подсудимой и об умышленном характере совершённого преступления. На вопрос прокурора об основаниях для таких утверждений Сикорский сказал, что слышал от убиенного, как сожительница грозила тому преследованием. Когда прокурор спросил об отношениях убитого с подсудимой, свидетель Сикорский, не преминув усмехнуться, сообщил следующее:
– Какие там отношения!.. Жил с ней, потому что удобно – дурной болезни боялся, а тут – всё чисто, удобно… Она, – он кивнул в сторону Ольги, – другое дело. Она влюблена была и бегала за ним, всё боялась, что он её бросит. Правильно боялась, он и бросил бы – на что она годилась?.. Она и раньше на него наскакивала, только что и вся разница, что без оружия… Так то он при ней был. А когда бросил, она могла и убить… Сгоряча вполне могла…
На это председатель заметил, что Сикорский сообщает суду не факты, а домыслы. Но Сикорский парировал, что домыслы свои основывает на знании убитого и его отношений с подсудимой. Тогда спросил адвокат: знает ли свидетель о переписке Садовского с Ламчари. На что свидетель усмехнулся и объявил, что чужими письмами не интересуется. Тогда адвокат предъявил письма и, с разрешения суда, огласил несколько цитат.
«Оленька, кошечка моя пушистая, – равнодушно зачитал адвокат, – если бы ты знала, как я скучаю и волнуюсь за тебя! Волнения вообще так много, что нахожусь в постоянном напряжении. Как-то я сдам экзамен? Примет ли нас тот высокий чин, о котором я говорил тебе в Москве? Помогут ли мне рекомендации? И что там поделывает моя кошечка? Вот такие вопросы мучают меня всё время». Какая-то дама в притихшем зале шумно вздохнула. А в другом месте послышалось шмыганье.
«Как подумаю, какими мы были дураками в Москве – смеяться хочется! – подлил адвокат масла в огонь. – Как ты могла подумать, кошечка моя, чтобы я тебя бросил?! Кто внушает тебе такие нелепые мысли? Гони прочь этого клеветника! Ты – моя, и только моя…»
– Или вот такая телеграмма, – сказал адвокат и прочитал:
– «Зачислен в комплект. Ищу квартиру. Жду в сентябре. Целую Сергей».
Шум в зале нарастал, и уже несколько носов хлюпали в разных углах.
– Скажите, свидетель, – торжественно начал адвокат, – как по-вашему, может ли в разлуке писать такие письма мужчина, живущий с женщиной, как вы говорите, только из боязни заразиться дурной болезнью?
– Откуда мне знать? – не задумываясь, объявил Сикорский, не забыв усмехнуться, по неизменной своей привычке.
На этом с ним распрощались. Зато следующий свидетель произвёл настоящий переполох в зале окружного суда, поскольку им оказался не кто иной, как Семён Давыдович Ламчари, отец подсудимой. Ольга, добровольно оторвав глаза от рукава своего халата, вся подалась вперёд. Казалось, ещё немного, и она кинется через оградку в зал. Но сам Семён Давыдович особенной радости при виде дочери не выказал и только раз бросил на неё взгляд, полный, скорее, неприязни, нежели отеческой нежности. Ольга отметила, что отец сильно постарел и ходит теперь, опираясь на палку, чего никогда прежде не было. Сердце у неё сжалось, и все обиды враз улетучились. Ей, и правда, хотелось если не кинуться к отцу, то хотя бы перехватить его взгляд и глазами сказать ему то, о чём невозможно было поведать с помощью слов. Но Семён Давыдович оказался непреклонен.
– …Она вероотступница, ей ни в чём веры нет, – мрачно сообщил он суду. – По нашим законам нельзя веру менять, проклятье на того падёт, кто веру меняет. А она поменяла. И ладно бы – замуж тайком вышла. Я бы, может, и понял. Так нет – просто так, вобрала себе в голову и поменяла… Опозорила наш род и проклятье навлекла. После неё и сына арестовали, и дела у меня пошли хуже некуда… Болеть стал… Сам болею, жена болеет… А всё она, – и вот тут-то он и бросил неприязненный взгляд на бывшую дочь свою.
– Позвольте, свидетель Ламчари, – обратился адвокат к Семёну Давыдовичу, – разве ваш сын арестован в Москве не за революционную деятельность?