– Не знаю, о чём вы говорите, господин… – неопределённо ответил Семён Давыдович.
– Я говорю о том, что ваш сын Илья Ламчари арестован в Москве за участие в революционной деятельности, а именно – за членство в запрещённой партии. И хочу, чтобы вы объяснили суду: при чём же здесь ваша дочь?
– Не дочь она мне, – буркнул Семён Давыдович. – Сказал же: проклятье навлекла. Другие вон и занимаются революционной деятельностью, а в ссылку не едут. А мой сын поехал. Из-за неё поехал, из-за проклятия…
Семён Давыдович, явивший столь истовую религиозность, так много и часто говорил о проклятии, что суд предпочёл поскорее завершить с ним беседу и вызвать нового свидетеля. Им, а точнее, ей оказалась полная молодая блондинка, некрасивая, но здоровая на вид и несколько странная. Странность эта была какой-то неуловимой, свидетельница кого-то напоминала Ольге, но та никак не могла сообразить, кого именно. Звали свидетельницу Авдотьей Сундуковой – Ольга никогда не слыхала этого имени и, удивившись, приготовилась слушать. Сундукова оказалась крестьянкой Холмского уезда Псковской губернии.
– Скажите, свидетельница Сундукова, вам знакома эта женщина? – спросил адвокат и указал на Ольгу.
– Эта?.. – Сундукова сощурилась, разглядывая подсудимую.
– Да, эта.
– Эта незнакома, – уверенно заявила Сундукова и отвернулась от Ольги.
– В таком случае, как вы объясните наличие в своей комнате её фотографии?
– Чего-о? Я её знать не знаю, какая там фотография?..
– Вот эта фотография, – адвокат подошёл к Сундуковой и действительно протянул ей карточку. – Свидетель Сикорский сообщил следствию, что убитый Садовский нашёл эту фотографию у вас в комнате. Подтверждаете ли вы слова Сикорского?
– Ой, – пискнула свидетельница, а Ольга впилась в неё глазами.
– Так знакома вам эта фотография или нет? – повторил адвокат.
– Ой, – снова пискнула Сундукова. – Знакома, чего там!
– Это ваша фотография? В смысле, она принадлежит вам?
– Принадлежала. Пока…
– Пока – что?
– Пока гость один не унёс.
– Что это за гость?
– А я почём знаю!.. Студентик…
– Зачем же он унёс?
– А пёс его знает!
– Что же он сказал вам, когда уносил?!
– А ничего не сказал! Ругаться почал. Где, говорит, взяла. А я – чего? Пофасонить хотела, подруга, говорю, моя. Уж больно она мне нравилась – красивая!.. А он давай кричать: врёшь, говорит, тварь. Схватил карточку да и убёг. Ещё и по морде мне съездил. А этого не полагается, я и хозяйке могла сказать…
– Где же на самом деле взяли вы фотографию? – перебил адвокат Сундукову.
– А где взяла? В ателье и взяла… Зашла карточку сделать – мы, знаете, не часто выходим. Хотелось мне давно карточку сделать в шёлковом платье – домой послать, пусть поглядят на меня, позавидуют. Ну а тут в витрине – она. А я люблю красивых, ну и выпросила у фотографа… Добрый такой старичок… У меня и другие карточки есть – красивых. Гость один знает, что я люблю, ну и дарит… А где берёт – не моего ума дело. Ясно же – подарок…
– Значит, вы подтверждаете, – перебил адвокат Сундукову, – что эту фотографию, – он поднял руку с Ольгиной карточкой, – вы лично взяли в ателье Оцупа на Литейном проспекте?
– А чего ж не подтвердить, коли так и было?
– Так вы подтверждаете или нет?
– Охотно.
– Скажите: да или нет.
– Да.
На этом свидетельницу Сундукову отпустили.
Господи, как всё просто! Олимпия, оказывается, любит красивых и выпросила карточку в ателье с попугаем. А потом, красуясь перед Садовским, назвала Ольгу своей подругой.
«Не забудь, как мы вместе сидели,
И как ты улыбалася мне», –
вспомнилось почему-то Ольге. Эти женщины, которых ещё недавно Ольга презирала, казались ей теперь самыми несчастными существами. Кто знает, быть может, эти карточки красивых и, как могло показаться, счастливых дам и девиц – едва ли не самая большая радость, какая-нибудь потаённая мечта для этой Олимпии, а попросту говоря – для крестьянки Адвотьи Сундуковой. Приехала она в Питер пытать счастья, а вместо этого – угодила в клоаку, из которой выбраться невозможно, да и некуда. А те, кто толкнул её в эту клоаку, её же и презирают. Всё, что ей остаётся – любоваться нарядными красавицами на фотографиях и воображать их своими подругами.
Но самым непостижимым и неприятным для Ольги стало странное чувство общности с этими женщинами – с Маней, с Капитолиной, с Олимпией Сундуковой и прочими несчастными…
Пригласили тем временем фотографа Александра Оцупа, узнавшего как Ольгу, так и Сундукову и подтвердившего рассказ последней. Пригласили Пашу – приходившую прислугу – и та сообщила, что «хозяева ладно жили, полюбовно».
Потом свидетелей стал вызывать защитник. И снова предстала перед публикой Наталья Максимовна, всё такая же величественная и преисполненная неведомой гордости.
– Скажите, свидетельница Штерн, – начал адвокат, – что побудило вас обратиться к градоначальнику с просьбой о выселении Ольги Александровны Ламчари из Петербурга?
Вопросы защитника Наталье Максимовне определённо не нравились. Она снова нахмурилась.
– Это… для сына, – сказала она. – Это сын писал. Я не могла писать за него – он в совершенных летах.
– Вот это прошение, – объявил адвокат и потряс в воздухе пачкой листов. – Действительно, подпись под документом принадлежит вашему покойному сыну – Сергею Милентьевичу Садовскому. Но само прошение написано вашей рукой – это подтвердила экспертиза. А вот, что показал на предварительном следствии свидетель Запоев: «Это я посоветовал госпоже Штерн написать прошение на имя градоначальника, чтобы досаждавшую её сыну мошенницу Ламчари выселили из Петербурга. Госпожа Штерн охотно согласилась и даже намеревалась писать от своего имени. Когда же я объяснил ей, что сын её совершеннолетний, а потому сам должен подписывать такие бумаги, она сказала, что запишет текст прошения с моих слов, а подпись сына постарается заполучить потом. Она отнесла прошение в больницу, где лежал её сын, болевший, кажется, тифом. И действительно вскоре заполучила его подпись. “Особенно и мучиться не пришлось”, – так она сказала тогда и была очень довольна».
Зал загудел возмущённо.
– Так как же, свидетельница Штерн, – снова приступил адвокат к Наталье Максимовне, – вы сами писали прошение со слов Запоева или его писал ваш сын?
– Сама писала, – недовольно ответила Наталья Максимовна. – Запоев диктовал, а я писала. Потом сыну отнесла, он подписал. Сын болен был, а я – мать, мой долг – помогать моим детям и ограждать их от зла…
– Какое же зло видели вы в подсудимой?
– Я уже говорила и ещё скажу: она мошенница и публичным ремеслом занималась… возможно… Были такие подозрения… Хотела замуж обманом выйти за моего сына.
– Разве сын просил вас помогать ему?
– Он болен был и не мог просить.
– Кстати, о вашем прошении… Поскольку податель более не может жаловаться на чинимые ему злочинства, бумаге ход не дан. Остаётся немало куда более злободневных дел-с, нежели защита покойников от надоедливых невест. А теперь скажите, помогали ли вы сыну в других делах? Например, в финансовых.
– Ну… Было и помогала…
– Пожалуйста, расскажите суду, какую именно помощь вы оказывали вашему сыну.
– Нечего тут рассказывать! – отрезала Наталья Максимовна. – У него капитал небольшой от отца. Надо было умножить, разместить хорошо… Вот я и помогала…
– Ну что ж, – согласился адвокат, – если нечего рассказывать – у меня всё…
Но после Натальи Максимовны пошли и вовсе невозможные свидетели. Сначала появился Туманов и заявил, что Ольга Александровна Ламчари – существо невиннейшее, наивное и обмануть никого не способна. Напротив, она сама стала жертвой обманщиков, таких как покойный Садовский и ныне здравствующий Сикорский.
– В чём же они её обманывали? – уточнил адвокат.
– Да тем, что морочили. Садовский обещал на ней жениться, а за глаза смеялся. А Сикорский подначивал. Если бы Садовский был честным, порядочным человеком, он был бы обязан жениться на Ламчари. Но поскольку порядочным человеком Садовский не был, то и удивляться теперь нечему.
После Туманова перед судом по очереди предстали Квитка и Зайцевский, заверившие суд в сугубой порядочности девицы Ламчари, в чём лично оба они имели возможность убедиться. На смену же этой парочке явился вдруг сам Аполлинарий Матвеевич Искрицкий, и Ольга, к своему удивлению, обнаружила, что это и есть самый близкий для неё человек – ничьему появлению она так не радовалась.
– Скажите, свидетель Искрицкий, где и как вы познакомились с подсудимой? – начал расспрашивать адвокат.
– В Харькове. Приехали ко мне господин Зайцевский с моим племянником и привезли девицу Ольгу Ламчари чуть живой. У меня она упала в обморок и долго потом была в горячке. Идти ей было некуда, я оставил её у себя и выходил. Потом, снабдив средствами, хотел ей помочь устроиться – замуж хотел её выдать. Но она, соблазнённая упокоившимся Садовским, бежала с ним в Москву.
– А почему господин Зайцевский вместе с вашим племянником привезли Ламчари именно к вам?
– Видите ли, в чём дело… Ламчари была иудейской веры, но решила принять христианство, за что отец выгнал её из дому. Тогда её крёстный отправил Ламчари к своему знакомому, господину Квитке, в Харьков, дабы Квитка помог ей устроиться – оставаться в Бердянске было для неё невозможно. Квитка пытался найти ей место, но безуспешно – делать-то она всё равно ничего не умела. Так она и попала в конце концов ко мне.
– А что вы можете сказать о показаниях свидетельницы Штерн на предмет того, что подсудимая занималась… э-э-э… как это она определила… «публичным ремеслом»!
– Свидетельница Штерн, вероятно, хорошо разбирается в том, о чём говорит…
Зал дружно засмеялся.
– …Видимо, все тонкости означенного ремесла ей хорошо известны, раз уж она берётся рассуждать о них вслух, – как ни в чём не бывало, продолжал Аполлинарий Матвеевич. – Лучше бы детей своих воспитывала, а то вырастила мерзавца…