А потом были другие проповеди: о масонах, о революции, о числе 666… И проникнувшийся духом ратоборства вельможа решил доложить о новом праведнике Государю. Государь выслушал вельможу и согласился взглянуть на праведника. Тотчас послали за отцом Иегудиилом, и через несколько дней он был уже в Петербурге.
Государю понравилась эта искренность, эта страстность, эта непосредственность… «Quelle croyance naïve[8]… – говорил он своим близким. – Я люблю слушать этот… vox populi[9]…» Пока же Государь слушал этот народный глас в лице игумена Иегудиила, последний вошёл в Петербурге в большую моду. Сначала на него смотрели как на диковину. Страсть, с которой он изобличал грешников и злоумышленников, производила известное впечатление и даже, по всей видимости, завораживала. Так что и Государь находился под влиянием этой чарующей убеждённости.
Но, как известно, мода – вещь переменчивая. А поскольку отец Иегудиил ничем, кроме как «всегубительным паролем», не мог угостить публику, то и публика скоро начала зевать и разбредаться, привыкнув к иегудииловым филиппикам. Государь, которому Иегудиил повадился писать письма с требованиями «разогнать», «отдалить», «выслать», тоже заскучал и даже сказал однажды: «Что за болван, право!..»
Осталось, впрочем, несколько верных, примкнувших к подвижнику не моды ради, но покорившись силе проповеди, сочтя проповедника учителем истины и светильником веры. Эти-то верные и не покинули отца Иегудиила и после того, как из Петербурга его отправили в соседнюю губернию наместничать в своём заштатном монастыре. Верные стали наезжать в монастырь, подолгу живать в окрестностях и, само собой, жертвовать на благоустройство. Среди верных оказалась тогда и матушка Елпидифора, прозывавшаяся в те времена девицей Евдокией Павловной. Девица Евдокия была из богатой фамилии, и многие женихи наперебой искали её руки и сердца. Но с юности возлюбила она благочестие и ни о чём другом не помышляла как только об «ангельском чине». Семья девицы Евдокии слыла исключительно религиозной. А маменька, хоть и была фрейлиной Её Императорского Величества, щедро жертвовала на храмы и приюты, любила беседовать со странниками, а церковные службы не пропускала разве что по немощи велией. Но юная Евдокия с присущим юности максимализмом только усмехалась про себя такого рода религиозности. Ей представлялось, что истинная любовь к Богу возможна лишь при полнейшем самоотречении. Отец же Иегудиил, носивший вериги и власяницу, обладавший незаживающими фурункулами, выдаваемыми за верижные язвы, поразил её девичье воображение. Перед ней был живой пример аскетизма и святости. Правда, вернувшись из Петербурга, пример этот несколько приуныл, потому что после столичной жизни вновь вынужден был заниматься дровами, старухами и прочими дрязгами. Но вскоре он пообвык и даже нашёл своё предназначение в благоустройстве и украшательстве обители. Благо, верные не скупились, и средств отпускали довольно и на строительство, и на одеяния, и даже на лошадей. И, сам того не замечая, отец Иегудиил, продолжая держать строгий пост, как-то пообмяк и расплылся. Глаза его уже не источали огня, глухой голос не звучал набатом. Прекратились видения, и сны более не смущали душу. Даже «всегубителный пароль» как-то померк и отошёл на второй план. И если раньше, бывало, отец Иегудиил склонен был всё происходящее вокруг, а с ним самим особенно, объяснять вмешательством высших сил, а всякую новую встречу толковать как явление ангельское или святых Божиих, то теперь перестал различать вмешательство Провидения в земные дела. Теперь он копался в саду, переругивался с подчинёнными, иных, случалось, бивал по камилавкам. Правда, после всегда опускал в сбитые камилавки по пятидесяти, а то и по ста рублей.
Однажды, вернувшись в келью из сада, отец Иегудиил пожаловался на неодолимую слабость и прилёг. С тех пор он уже не вставал. Пробыв же в постели недолгое время, отошёл с миром. Для верных смерть эта стала потрясением и горем. Среди прочих горевавших оказалась и девица Евдокия, поклявшаяся на могиле своего наставника в ближайшее время навсегда оставить суетный мир с его страстями и пагубами. Клятву она исполнила и, возвратившись в Петербург, мир оставила. Но суета, как известно, всепроникающа, и заслоны перед ней установить редко кому удаётся. Поскольку Евдокия Павловна происходила из семьи со связями, то и за монастырскими стенами она была на виду и под покровительством.
Около двух лет молодая послушница трудилась в иконописной мастерской, после чего приняла наконец постриг с именем Елпидифоры. А ещё через несколько лет матушка Елпидифора в чине игуменьи прибыла в Первопрестольную, дабы взять на себя управление тем самым монастырём, куда позднее прибыла и Ольга Ламчари.
И вот тут-то суета по-настоящему настигла матушку Елпидифору. Началось всё с того, что в один прекрасный день в обитель пришло письмо секретаря Её Императорского Величества. Письмо среди прочего гласило: «…Учредить под сенью епархиального начальства дом призрения за вдовствующими и нуждающимися попадьями, взяв за образец Петербургский дом призрения. Обо всех пожертвованиях доводить до сведения Её Императорского Величества. Отчёты же о пожертвованиях свыше ста рублей направлять епархиальному начальству. Все значительные затраты производить с его же ведома и позволения…»
Конечно, время шло, и девица Евдокия, обладавшая природным умом, временами, впрочем, застилаемым воображением, из восторженной и по каждому поводу умиляющейся особы превратилась в особу хладнокровную, рассудительную и даже расчётливую, а вдобавок ещё и тучную. Да и как не рассчитывать – на руках у неё был монастырь, в попечении инокини. Поневоле пришлось отбросить восторги и взглянуть на мир незамутнённым оком. Когда же подошло повеление об учреждении дома призрения за вдовствующими и нуждающимися попадьями, матушке ничего не оставалось, как проявить все свои деловые качества. Повеление подразумевало, в первую очередь, поиск средств на учреждение этого самого дома. А ведь и без всякого дома матушка уже затеяла строительство приюта для сирот, школы и больницы для приходящих. И ради этих, безусловно, благих начинаний она пыталась наладить в монастыре производство извести и мыла. Но предприятия скоро прогорели. Тогда она стала обращаться за помощью и к петербургским знакомым, и к московскому купечеству. И нельзя утверждать, чтобы просьбы её оставались без внимания, но средств всё равно не хватало. Так бы и развернулась матушка, да не на что!..
Надо сказать, что обитель её всегда была у начальства на хорошем счету, числясь среди показательных как по благоустройству, так и по установленному порядку. Но матушке Елпидифоре всегда было этого мало. Даже то, что Государыня высказывала одобрение её делам, не могло совершенно ублаготворить матушку. Ей мечталось, чтобы монастырь её был во всём первым. Но для этого требовались неиссякаемые средства, а может быть, даже и фармазонский рубль. А такого-то рубля как-раз и не было. Матушка уже пустила в ход полученное наследство, затеяла не одно предприятие, каждое из которых увенчалось банкротством, пробовала даже хлопотать об открытии в монастыре новых мощей, выпускала сестёр с кружками по всей Москве, снова и снова обращалась к именитому московскому купечеству, но деньги, точно заговорённые, заканчивались быстрее, чем находился новый благодетель. И совсем уж тяжко стало, когда Государыня взвалила на матушку призрение за попадьями. «Что это?.. – думала в сердцах матушка. – Ну отправляли бы в Питер всю эту братию… На что я построю им дом?!»
Первый вклад в новое начинание сделала, само собой, Государыня. Но об этом вкладе забыли уже через пару дней. Всё остальное недостающее матушке Елпидифоре надлежало собрать самой. А ведь матушка и так уже с ног сбилась: не то школу достраивать, не то больницу. А тут ещё – на тебе! Дом призрения. А деньги-то? Деньги-то, позвольте осведомиться, откуда взять? Да и монашеское ли это дело – изыскивать средства? Но никто и не думал отвечать на матушкины вопросы. И матушке самой пришлось искать ответы.
– …И вот тогда матушка отправила меня по Москве, – горячим шёпотом, прерываемым всхлипываниями, рассказывала в Ольгиной келье маленькая, как подросток, мать Филофия, – чтобы пошла я, значит, по всем купеческим домам вроде бы как милостыню собирать, а сама чтобы тем временем смотрела бы да слушала: нет ли в округе купцов каких богатющих, чтобы имели какую фантазию. Купцы-то, знаешь, бывают дурноватенькие, им всё эдакого подавай, всякий вздор у них на уме. И чтобы, если отыщется такой купец, чтобы я его, значит, к матушке отправляла. Дескать, матушка Елпидифора наша всё может… И ко двору-то может явиться, и во всяком деле помочь… Ну и пошла я, значит, по Москве купцов дурноватеньких отыскивать. А где их найдёшь-то?.. Кабы я вышла на росстань, да их покликала – это одно. А у меня дело с хитростью – знай ходи и выспрашивай. И не смей даже виду показать, что подосланная.
Вот я эдак хожу день-деньской, медяки в кружку собираю. И как-то на кухне, куда меня покушать пустили, слышу: есть такой купец! Стала мне кухарка про своего хозяина-то рассказывать и говорит: наш-то, говорит, всем хорош, и всё-то у него есть. Вот, говорит, только ордена нет. А он, дескать, желает орден иметь на шее, чтобы, говорит, всё по-благородному было! Прямо, говорит, тоска на него нашла. Мается, говорит, бедный, что ордена-то у него нет. Вот как бывает!..
Ну, я-то уж, надо тебе сказать, едва на месте усидела! Так и подмывало меня вскочить, да и помчаться к тому купцу: давай, мол, к нашей матушке!.. Но я-то помню, что матушка наказывала: сижу, помалкиваю, виду не подаю… Только спрашиваю так – вроде бы мне всё равно: что же, говорю, и помочь некому хозяину вашему? Некому, отвечает. Кто же ему поможет? Обещать-то все мастера, а помогать некому. Наш-то, говорит, хоть и солидный купец, а всё ж чего-то у него там не хватает для ордена. Не то дворянства, не то ещё чего…