– Потому как она женщина богатая и души широкой, – подытожила кухарка.
И вот тут-то у матери Филофеи даже руки задрожали, а в глазах почему-то потемнело. Было совершенно ясно: «торжественная дама» Поликсена – это именно то, что и разыскивала мать Филофея, сбивая башмаки по московским улицам. Но, как и в случае с купцом Тефтелевым, Филофея побоялась обнаруживать свою радость и принялась притворно охать над судьбой купчихи Червяковой. А после, поддавшись на уговоры кухарки, пообещала подумать насчёт того, чтобы сходить к «торжественной даме» и рассказать ей о добродетелях и возможностях матушки Елпидифоры. На самом деле, ей хотелось только одного: сорваться с места и помчаться в дом Червяковых. Но вместо этого она, ничем не выдавая своих желаний, выпила ещё чая, после чего отправилась восвояси. И только на следующий день она явилась к дому Червяковых и уже очень скоро сидела на кухне и как бы невзначай расспрашивала собравшихся слуг о хозяйке.
– Слышала я, – говорила она вкрадчиво, – что будто хозяйка ваша – дама торжественная, но имеет нужду в помощниках, и что будто бы постигла её беда…
– Угу… – отвечала местная кухарка, громыхавшая какими-то горшками, – торжественная… Каждый день у ей торжество…
Присутствующие захихикали.
– С утра налижется, – продолжала кухарка, отставив горшки и со злостью в глазах уставившись на мать Филофею, – и айда на задний двор. А там ещё с кучером… А там и лакей подоспеет… И давай!.. Он гармонь растягивает, она юбкой трясёт, а Васька, сволочь такая, подогревает… А вот как разогнали всю эту пьяную свору, от неё пойло попрятали, у неё и беда…
– Ах ты, Господи, – вздыхала мать Филофея.
– Да погоди ты, Дарья, – вмешалась молоденькая горничная. – Что ты как зло?..
– А как с пропойцами-то полагается? – огрызнулась Дарья. – Ты-то много на своём веку видела?.. Вот и молчи… А я ещё в деревне насмотрелась на это племя… Житья от них никому нет!.. И ладно бы мужик к свинскому образу устремлялся – ему это по званию положено, он и без того недалеко ушёл. Но баба-то, баба!.. Тьфу, срам какой!
– Ты мне, Дарья, рот не затыкай, – обиделась горничная. – Я, может, хозяйку лучше твоего знаю. Ты сама-то не пьёшь, что ли? Как праздник – так пьяная, соврать не дадут…
– Вот то-то, что праздник! – прогрохотала Дарья. – Ты и различай: где праздник, а где каждый день…
– А что прикажешь делать, если она слабая оказалась? Тут человек себе не властен…
Дарья хотела ещё что-то ответить, но мать Филофея, почувствовав, что нужный момент настал, вклинилась в разговор с уже заученной речью о добродетелях и связях матушки Елпидифоры. Рассказ её как будто примирил спорщиц: и Дарья, и молоденькая горничная стали жадно слушать, точно боялись пропустить хоть слово.
А спустя несколько дней Поликсена Афанасьевна Червякова явилась в монастырь. Сначала визит её весьма напоминал визит купца Тефтелева: после службы последовала просьба поговорить с матушкой о делах. Потом в приёмной у матушки состоялся обмен фразами вроде: «Какие у меня дела!..», «Дела разные могут быть…», «Моё дело – пост и молитва…», «Страждущие помощи вашей ждут…», «Моя помощь – молитва и доброе слово…» Наконец поступило приглашение в келью угоститься по-монастырски.
Когда же Поликсена Афанасьевна вошла к матушке в келью, глазам её предстал накрытый стол, причём накрытый не в пример богаче и сытнее, нежели для купца Тефтелева. Взгляд Поликсены змейкой скользнул по столу, и при виде бутылочек, наполненных одна прозрачной жидкостью, другая жидкостью вишнёвого цвета, глаза её радостно вспыхнули. Поликсена облизнулась и посмотрела на матушку с умилением и благодарностью.
– Господи! – пропела она. – Благодарю Тебя, яко насытил еси нас земных Твоих благ…
Тут она указала обеими руками на бутылочки и, взглянув опять на матушку с умилением, добавила:
– Кана Галилейская…
Матушка молча подхватила Поликсену под локоток и усадила за стол аккурат напротив бутылочек. Лицо Поликсены приобрело такое выражение, будто бы очутилась она не в монашеской келье с горячим самоваром, пирогами и наливками, а поселилась навеки в райской куще среди благоуханий и пения райских птиц.
А тут ещё матушка Елпидифора ласково сказала:
– Наливочки?.. Или…
– Или, – ответила Поликсена с умилением. И добавила:
– Или…
Когда же обе бутылочки сделались абсолютно прозрачны, Поликсена Афанасьевна вдруг раскинула руки и воскликнула:
– Господи! Благодать-то какая!
Потом, встав из-за стола, потребовала Яшку с гармонью. Уяснив, что нет ни Яшки, ни гармони, затянула в голос «Растатуриху» и ударила каблуками в пол.
…Растатуриха телегу продала,
На телегу балалайку завела.
Балалаечка наигрывает,
А Растатуриха наплясывает…
Сестра Филофея с матушкой тревожными глазами следили за этой пляской, как вдруг матушка чуть слышно сказала:
– Да её вязать надо, тут опека-то, что бешеной собаке ошейник… Всегубительный пароль просто…
И тут же в голос прибавила:
– Ох ты, как матушка-то моя красавица пляшет! Павушка наша… скажи, мать Филофея?.. Артистка!.. Сара Бернар!..
– Д-да… – выдавила из себя мать Филофея.
Поликсена тем временем плюхнулась в кресло, промокнула лицо одним концом шали и, обмахиваясь другим, развязно сказала:
– Вот эдак хочет женщина плясать, а ей опеку навязывают. Что тут прикажешь делать?..
Потом, переведя помутневшие глаза с Елпидифоры на Филофею и обратно, спросила:
– А вам-то я, матери мои, зачем занадобилась?
На мгновение даже матушка Елпидифора пришла в замешательство. Но тут же, опомнившись, ответила:
– А не ты ли, Поликсена Афанасьевна, о чём-то просить меня приехала?..
Поликсена задумалась, после чего сказала серьёзно:
– Точно. Приехала. А вот зачем… Убей меня Бог – не помню…
– Не помощь ли тебе нужна? – подсказала мать Елпидифора.
Развалившаяся в кресле Поликсена закрыла глаза и замерла, так что мать Филофея уж было подумала, что та уснула. Но Поликсена вдруг глаза распахнула и объявила:
– Помощь всегда нужна…
И помолчав, добавила:
– Сироте…
– А не обидел ли тебя кто, Поликсена Афанасьевна? – снова подсказала матушка.
Тут Поликсена сморщилась, отчего стала похожей на мартышку, и плаксиво пропищала:
– Сироту все норовят обидеть.
И решив, очевидно, что она и в самом деле сирота, собралась заплакать. Но матушка Елпидифора перебила:
– Да кто ж твои обидчики, Поликсена Афанасьевна? Может быть, супруг?..
– Чей супруг?.. – уточнила Поликсена.
– Да твой же, матушка! Твой, Поликсена Афанасьевна! Может быть, твой-то супруг тебя обижает?
– Может, и обижает… – равнодушно отозвалась Поликсена.
– А может, опекун у тебя имеется? – продолжала матушка.
Тут Поликсена оживилась.
– Что?.. Опекун?!. Точно!.. Так и есть – опекун. Опекунишка!.. Опекунишка…
Это слово так развеселило её, что она расхохоталась.
А мать Елпидифора тихо заметила:
– Ну… это бесполезно… Кабы я знала-то!.. Нужно её у нас оставить – пусть проспится. А завтра о делах станем говорить.
Поликсену уложили спать, а домой к ней отправили сообщить, что Поликсена Афанасьевна осталась помолиться и пробудет в монастыре несколько дней.
А на другой день Поликсену снова привели к матушке в келью, где опять был накрыт стол, на котором не было разве что бутылочек. Между тем глаза Поликсены не раз обращались к яствам, но не найдя искомого, принимались бесцельно бегать по келье.
– Что же, Поликсена Афанасьевна, – спросила наконец матушка ласково, – что за печаль у тебя?
Поликсена бросила ещё один искательный взгляд на стол и всё своё раздражение обрушила на мужа и опекуна. Заканчивая рассказ о бессердечии мужчин, Поликсена прослезилась.
– Уж ты, матушка, помоги мне от опекуна проклятущего отделаться… – плаксиво говорила она. – Право, как клещ вцепился, окаянный… Ирод… мохамед… Сосёт кровь мою – что ты будешь делать!.. А муженёк-то радёхонек, только и ждёт, когда изведут меня…Уж ты помоги мне! А я ничего для тебя не пожалею – мне бы только опеку снять…
– Да мне ведь, Поликсена Афанасьевна, ничего от тебя и не надобно, – со вздохом отвечала матушка Елпидифора. – Обитель наша – дело другое. На мне сёстры, сироты, больные… Теперь ещё попадьи вдовые… А благодетелей много ли сыщешь?.. Сама знаешь, каково ныне доброго-то человека отыскать…
Поликсена шмыгала носом и согласно кивала.
– Вот когда Русь была святой, – продолжала матушка, – то и дела благие охотно творились. А ныне… – она махнула рукой. – Кругом всегубительный пароль, да и только… Так что захочешь, Поликсена Афанасьевна, сирот поддержать – возражать не стану. Даже ещё и подскажу, как подойти, как душе путь в рай укоротить… Ныне-то о душе не модно печись – всё о нарядах больше. Много ли таких радетельниц о душе вроде тебя?..
И Поликсена кивала и вздыхала, из чего явствовало, что радетельниц нынче совсем не стало.
– Я, матушка, сама сирота. А потому для сироток и для спасения души на всё согласная, – прохныкала она, преданно заглядывая в глаза настоятельнице. – Мне бы только опеку скинуть!
На том и порешили. Матушка пообещала лично ходатайствовать у Государыни о снятии опеки, для чего попросила Поликсену Афанасьевну подписать несколько белых листов, на которых в дальнейшем будут составлены записки к разным высокопоставленным лицам, и «векселёк», то есть чистый вексельный бланк. Мать Филофея с удивлением отметила про себя, что Поликсена пришла едва ли не в восторг и подписание белых листов сопровождала довольным смешком.
Наконец, когда все обещания были розданы, листы подписаны, Поликсена укатила домой в Хохлы. На прощание матушка заверила её, что будет сообщать о малейших подвижках в деле и зачем-то подробно расспросила Поликсену о том, когда именно была наложена опека, и записала что-то в маленькую книжечку.