На этом походы Филофеи с кружкой прекратились. Зато в скором времени в монастырь прибыла одна очень странная особа, и матушка Елпидифора вновь призвала Филофею помощницей. Явившись к настоятельнице, Филофея узнала историю незнакомки. История заключалась в следующем.
Незнакомка, прозывавшаяся Яздундоктой Прохоровной, просила матушку принять и оставить на время при монастыре одну жалкую особу – «почти слабоумную», как выражалась просительница. Особа эта была бывшей воспитанницей Яздундокты Прохоровны, предпочитавшая оставаться при ней даже по достижении совершеннолетия. И несмотря на то, что родные слабоумной воспитанницы настаивали на её возвращении в лоно семьи, сама она имела другие влечения, первейшим из которых было творение благих дел. А чтобы творить эти самые благие дела было сподручнее, несчастная девушка желала поселиться подальше от родных, поближе к Яздундокте Прохоровне. А кроме того, передать последней приличную сумму денег, чтобы Яздундокта Прохоровна, как женщина умная и практическая, распорядилась ею, по своему усмотрению, во славу Божию и с пользой для нуждающихся. Так всё и произошло. Но в один прекрасный день слабоумная благотворительница пожелала отправиться на богомолье. Покуда она молилась, благие дела творились с размахом, и все обездоленные были «страшно довольны». Но на беду с богомолья несчастная привезла какую-то новую подругу, подбиравшуюся, по мнению Яздундокты Прохоровны, к благотворительному предприятию и к источнику, его питавшему. Подруга эта, хоть и была глухонемой, однако, стала нашёптывать несчастной разные глупости и вводить воспитанницу Яздундокты Прохоровны в соблазн указаниями на неправильное якобы творение благих дел, что, конечно же, ни на секунду не соответствовало действительности. Но соблазн на то и соблазн, чтобы морочить головы и внушать ложные мысли. Для наглядности и, очевидно, рассчитывая произвести особое впечатление, Яздундокта Прохоровна даже привела в пример атеизм, соблазняющий и совращающий «даже солидных людей». Расчёт, впрочем, сработал, и матушка Елпидифора охотно согласилась, что от атеизма следует всячески ограждать неокрепшие умы. А раз так, заключила, обрадовавшись, Яздундокта Прохоровна, то нет ничего странного или удивительного, что и слабоумную воспитанницу она решила оградить от вольнодумной подруги. Правда, воспитанница ни в какую не хочет с ней расставаться, и сама эта подруга «прилипла как банный лист – прямо не знаем, как отодрать».
Сначала, пока Яздундокта Прохоровна жаловалась на свою перезревшую воспитанницу и её глухонемую подругу-вольтерьянку, мать Филофея ничего не понимала и недоумевала: при чём здесь матушка Елпидифора и как обитель-то сможет помочь этой странной женщине. Однако, взглянув на матушку, Филофея удивилась ещё больше: настоятельница слушала Яздундокту с таким неподдельным интересом и вниманием, как будто всю свою жизнь только и делала, что отваживала неудобных подруг от слабоумных девиц. Интерес этот разъяснился, когда матушка Елпидифора сказала кротко:
– Помочь тут немудрёно, только вот…
А Яздундокта, словно того и ждала, подхватила:
– Расходы, матушка, мы возьмём на себя…
Тут Филофея сообразила, что матушка с Яздундоктой уже давно друг друга поняли, а все разговоры велись для того, чтобы соблюсти приличия.
– …Только вот боюсь, велики расходы-то окажутся. Как ни крути, а задача непростая… – опять каким-то чужим голосом проговорила матушка Елпидифора.
– Задача, матушка, проще некуда, – отозвалась Яздунтокта, махнув при этом рукой. – Только и нужно: приедут они – поселить их в монастыре. А уж после развести, чтоб не стакнулись больше… Вот…
Она расстегнула саквояж, с которым приехала, и достала оттуда бумажный свёрток.
– Здесь, матушка, пятьдесят тысяч, – сказала она решительно. – На первое время, так мыслю, хватит…
Мать Филофея ахнула и закрыла рот ладошками, а матушка Елпидифора только бросила на неё взгляд, полный неудовольствия.
– Хватит, – сказала она Яздундокте, – и протянула руку за свёртком.
Свёрток исчез где-то в складках рясы, а матушка уже своим голосом ответила:
– Пусть едут.
С этого времени началось в монастыре ожидание, а вскоре действительно телега привезла двух молодых женщин, по виду не крестьянок.
Здесь, впрочем, стоит остановиться подробнее и рассказать подлинную историю Яздундокты Прохоровны и её воспитанницы.
Яздундокта Прохоровна Мамай родилась перед самой отменой крепостного права, потому родители её были в собственности небогатого орловского помещика. Жена этого помещика, дама энергичная и оттого вечно подыскивающая себе разнообразные занятия, помогала принимать у крестьянок роды, давала новорожденным имена, охотно становилась восприемницей, учила детей грамоте, а баб и мужиков заставляла лечиться гомеопатией. Поскольку деятельность эта была продиктована скукой и служила орловской помещице своего рода игрой, то и результаты подчас оказывались весьма игривыми. Однажды ей взбрело в голову, что имена новорожденным следует давать строго по Святцам, не отступая ни на день и пользуясь предложенным разнообразием. Так мало-помалу в округе стали появляться Дросиды, Голиндухи, один Уирко, один Папа, были даже Квадрат и Фусик.
Девчонка у дворовых крестьян Малахаевых родилась 3 ноября. Помещица, бывшая при родах, открыла Святцы и объявила:
– Яздундокта!
Роженице было всё безразлично, повитуха, зная хозяйку, только покачала головой. Случившийся в доме батюшка, узнав о новоявленной Яздундокте, пожевал губами и сказал:
– Что-то это как-то того… Опять вы, матушка, чрезмерное усердие простираете…
– Ничего я, батюшка, не простираю, – пожала плечами барыня. – Вот тут написано: 3 ноября. Что же вам ещё? Не я же таких имён навыдумывала.
Батюшка, сидевший вполоборота у круглого стола в гостиной, постучал пальцами по бархатной скатерти и снова пожевал губами.
– Так-то оно так… – согласился он. – Только ведь людям жить с таким прозвищами… Как-то это… не того.
– Жили же раньше! – нетерпеливо сказала помещица, раскинувшаяся на диване.
– То, матушка, в других землях жили. С другими обычаями…
– Для чего же тогда Церковь имена эти чужеземные вносит в русские Святцы? – спросила барыня, кивая на Святцы, лежавшие на столе перед священником.
– В Святцах, матушка, имена святых, Богу угодивших. И нет такого закона, чтобы младенцев день в день называть.
– Раз, батюшка, Церковь приемлет Святцы, значит, и закон есть, – отрезала барыня, начинавшая терять терпение.
– Супруга моя, Матрёна Ивановна, День Ангела справляет 6 ноября… Так назовите, по крайности, Матрёной. Зачем же…
– Младенец женского пола появился на свет третьего – слышите, батюшка? – третьего, а не шестого ноября. При чём же здесь Матрёна, я вас спрашиваю?.. В Святцах ясно сказано: 3 ноября – Яздундокта. Чего же вам ещё? – барыня вскочила с дивана и в нетерпении, сцепив пальцы, прошлась по комнате.
Батюшка взял Святцы и принялся листать.
– Есть ещё Снандулия, – со слабой надеждой в голосе сказал он. – Всё лучше, однако…
Барыня остановилась и задумалась. Потом быстро подошла к батюшке и заглянула в Святцы. Но тут стоявшая в дверях повитуха мрачно сказала:
– Снандулия в прошлом году народилась…
– Ну конечно! – развеселилась барыня. – Как же это я забыла?.. Дочь скотницы… Ну и зачем же нам две Снандулии? Пусть их будут Снандулия и Яздундокта.
Так и появилась на свет Яздундокта Прохоровна. Девчонка она была смазливая и шустрая, и барыня развлечения ради учила её музыке, французскому языку и прочим полезным наукам. Когда же барыня умерла, Яздундокта, получившая в приданное пятьсот рублей и несколько старомодных платьев, отправилась в Орёл искать места. Удивительно было то, что деревенская девица сумела проявить в городе и характер, и сметку, и даже известную настойчивость, без всякой протекции добившись для себя места гувернантки. Потом она вышла замуж, переменила фамилию на Мамай и родила сына. Потом овдовела и, оставив сына в деревне, снова отправилась на поиски места, теперь – в Москву.
Она сменила несколько домов, пока наконец не оказалась в доме вдовой статской советницы Виринеи Побратимовой, владелицы приличного состояния, воспитывавшей малолетнюю дочь. Ребёнок этот, именем Зоя, был болезненным, тихим и привязчивым как собачонка. Глядя на худенькую, задумчивую девочку с огромными глазами и прозрачной кожей, можно было подумать, что любить кого-нибудь – страстно, болезненно, самоотверженно – назначено этому ребёнку самой судьбой. Она любила всех и мучилась муками каждого. Нищие старухи, голодные дети, битые животные заставляли её страдать по-настоящему. Тихую, богомольную мать она боготворила, а когда в доме появилась гувернантка, немедленно привязалась и к ней. В самое короткое время Яздундокта Прохоровна сделалась другом и наставником для Зои, слушавшейся её во всём и доверявшей ей полностью. Когда же Зое исполнилось шестнадцать лет, умерла её мать – кроткая Виринея. И тут же родственники испугались, как бы за обожаемой матерью не последовала и сама Зоя – так велико было её горе, так тяжело переживала она свою утрату. И если бы не Яздундокта Прохоровна, кто знает, вернулась бы Зоя к жизни. Так, по крайней мере, говорили все родственники Зои, со стороны наблюдавшие, как Яздундокта ухаживает за своей воспитанницей. Они даже ездили в Крым поправить здоровье Зои. А вернувшись в Москву, вскоре снова засобирались в дорогу. На сей раз в Порхов, где, как утверждала Яздундокта, были у неё родственники. В частности, сын.
Несмотря на ум и энергию, Яздундокта Прохоровна никогда не знала, что такое достаток. Денег всё никак не хватало, а вырваться из порочного круга бедности всё никак не удавалось. Попав к Побратимовым, она чутьём угадала, что за этих людей ей стоит держаться – уж очень блаженной и неотмирной показалась ей Виринея. Но вскоре она уже твёрдо знала, что Побратимовы – единственная её надежда. Когда же умерла Виринея, а Зоя залепетала о добрых делах, у Яздундокты отпали последние сомнения.