была готова сбежать из монастыря, но всё медлила, поскольку не была уверена в правильности такого поступка. И вот однажды мы узнали, что наша шайка раскрыта.
Помню, я думала тогда, что если меня опять отправят в тюрьму, я этого не переживу, что не хочу становиться заправской лиходейкой. Я стала подумывать об уходе из монастыря и воображала себя странницей и христарадницей – всё равно, лишь бы не тюрьма. Я старалась не злиться на матушку, втянувшую нас в свои дела, но у меня не всегда это получалось.
И вот тогда произошло настоящее чудо. Теперь уже на улицах Москвы я снова услышала от мальчишек-газетчиков о капитане Дубровине. Они кричали, что капитан отправляется в плавание 10 июля, то есть совсем скоро. В газете сообщалось, что прежде чем идти на полюс, капитан приглашает всех желающих совершить увлекательное путешествие. Судно берёт курс на запад, огибает Скандинавский полуостров, в Архангельске высаживает пассажиров и отправляется на восток. Дальше было написано, что в планах экспедиции – произвести исследования восточного побережья Новой Земли и, возможно, зазимовать в одном из заливов. Потом пройти на северо-запад к Земле Франца-Иосифа, откуда уже на собаках добраться до Северного полюса. Там, на верхушке Земли будет водружён флаг Российской Империи, после чего экспедиция вернётся в Архангельск, везя на Родину материалы исследования и вечную славу.
Как выяснилось позже, экспедиции решительно не хватало средств. Но капитан Дубровин не мог более ждать, зная о том, что норвежцы собираются к полюсу. Несколько лет назад знаменитый Фритьоф Нансен уже пытался достичь вершины Земли, но потерпел неудачу. Эту попытку его соотечественники намереваются повторить в ближайшее время. Вот почему капитан Дубровин торопился. Но к сожалению, не только правительство, но и те, кто просто мог бы помочь снарядить экспедицию, остались к ней совершенно равнодушными. Судно, как я поняла со слов команды, нуждается в ремонте. Конечно, оно может плыть и так, но было бы лучше провести ремонт перед таким ответственным путешествием. Однако денег на этот ремонт так и не нашлось, а ждать следующего года опасно – ушлые норвежцы так и рвутся к полюсу. И капитан Дубровин принял решение не дожидаться ремонта. Но даже и без ремонта каждая копейка у него на счету. Поэтому он и объявил, что приглашает всех желающих в путешествие вокруг Скандинавии. На судне довольно свободных кают, где могли бы разместиться пассажиры. Билеты – должна сказать, весьма недешёвые – продавались прямо на “Княгине Ольге”.
Так вот, просмотрев газету, я сказала Филофее:
– Я знаю, куда мы поедем.
– Куда же? – испугалась она.
– Для начала – в путешествие вокруг Скандинавии. А там – видно будет…
Филофея молчала и смотрела на меня с ужасом и восхищением.
– Вот что, мать Филофея, – сказала я, – не смотри так на меня. Поедем вместе и всё!
– Ой… что ты… – она страшно переполошилась и даже забегала по нашей маленькой келье.
– Да ничего такого – поплывём вокруг Скандинавии, потом вернёшься и делай, что хочешь. Захочешь – вернёшься в монастырь. А нет – так придумаешь потом… Словом, едем!..
– Да откуда же у меня деньги на билет?! – воскликнула Филофея.
– Деньги есть у меня, и я тебя приглашаю. Когда ты ещё сможешь совершить такое путешествие!.. Ну давай думать, что это паломничество, что ты едешь посмотреть на других христиан. Что тут плохого?..
Она не сразу согласилась, но всё-таки мне удалось уговорить Филофею. Я видела, что она разрывается между желанием ехать посмотреть мир и чем-то, что сдерживает её: страхом дороги, предстоящим светским житьём, боязнью людей. Она даже в Москве побаивалась ходить по улицам. А больше всего боялась людей с красными бантами и флагами. Завидев красный флаг, она всегда крестилась и старалась шмыгнуть куда-нибудь в переулок.
В конце концов она согласилась. И на другой же день мы потихоньку, никому ничего не говоря, уехали из Москвы. В Петербурге мы прямиком отправились на “Княгиню Ольгу” и выкупили себе каюту на двоих. После чего написали и отправили письма матушке Елпидифоре. Не знаю, о чём писала Филофея, но я вспомнила Ваши уроки и сообщила нашей бывшей настоятельнице, что считаю её поступок недопустимым. Я принесла извинения за наш побег, но напомнила, что она сама освободила нас от обязательств. А ещё я напомнила ей о Евангелии, где говорится: “Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение”. От себя же я прибавила, что люди всё видят и что однажды из-за таких как матушка народ ополчится на Церковь, потому что увидит: если там, где не должно быть обмана – обман, то всё дозволено. Униженные и обманутые однажды восстанут, и виноваты будут те, кто унижал и обманывал. А ещё я написала, что Церковь должна учить жить по-Божески, а не по-церковному, иначе люди отвернуться. Не знаю, как она отнесётся к моему письму, но я написала честно, то, что думала.
Отправив письма, мы стали думать о предстоящем путешествии. Путешествие наше продлится что-то около двух недель. В Архангельске мы сойдём на берег, а к тому времени уже будем знать, что нам обеим делать дальше. Решение принять легче, любуясь на фьорды, чем бегая по адвокатам. Уж я-то знаю.
Рано утром 10 июля мы были уже на “Княгине Ольге”. Капитан Дубровин встретил нас очень ласково и тут же вспомнил, что мы знакомы и даже танцевали раз на балу в Москве. Мать Филофея после этого стала смотреть на меня с каким-то благоговейным ужасом, несмотря на то, что я рассказывала ей о благотворительном бале. Ко времени отплытия на Николаевской набережной собралась настоящая толпа. Играл оркестр, все кричали “ура!” и махали нам, а репортёров собралось столько, что если бы мы все оказались в помещении, то наверняка ослепли бы от магниевых вспышек. На корабле и на берегу царило невероятное возбуждение. Казалось, все были счастливы и предвкушали громадную удачу, которая непременно обернётся славой для всех. Был настоящий праздник, и я давно не чувствовала себя такой счастливой. Все встречные суда знали, кто мы, и дружно приветствовали нас. А вечером был торжественный ужин, на котором мы собрались все вместе – команда и пассажиры. Мать Филофея пребывает в ужасе. Она страшно робеет, не знает, как держаться, а музыка, море, наряды ослепили и оглушили её. Я стараюсь её подбадривать, но пока мне не очень-то удаётся. Даже в каюте она большей частью молчит. А я, на удивление, чувствую себя свободно и раскованно. Словно и не было Литовского замка и монастыря в Москве. Напротив, у меня ощущение, что благодаря тому и другому я стала как-то смелее и самостоятельнее. Хотя, согласитесь, это не лучшая школа жизни.
Торжественный ужин из нескольких блюд был необыкновенно вкусным. Мать Филофея растерялась при виде такого количества кушаний. К счастью, её монашеское одеяние, с которым она не расстаётся, делает окружающих снисходительными – никому и в голову не приходит смеяться над её растерянностью.
Палубу вечером украсили иллюминацией, а ещё у нас есть граммофон с пластинками и рояль. После торжественного ужина одна из пассажирок – Анна Романовна – исполнила несколько романсов, потом играла вальсы, а мы все, кроме, разумеется, Филофеи, танцевали. Один из танцев я опять танцевала с капитаном Дубровиным. Он сказал, что если бы не служба, то вальсировал бы со мной непрерывно. И улыбнулся своей светлой детской улыбкой.
Анну Романовну сменил граммофон, после танцев мы пили чай из огромного самовара, а после чая, когда корабль был уже в открытом море, все разошлись по каютам. На палубе пахнет морем, в каюте слышен плеск волны. Этот звук успокаивает меня, и мне кажется, что волной смывает с моей души всю налипшую на неё грязь. Что-то происходит со мной, я как будто освобождаюсь, и то, что держало меня в Петербурге и Москве, постепенно отпускает.
Так закончился вчерашний день. Первый день нашего удивительного путешествия к новой жизни. Сегодня мне кажется, что после того, как я покинула свой дом в Бердянске, это был самый счастливый день. Дай-то Бог, чтобы и новая жизнь стала такой же счастливой.
На этом позвольте закончить письмо, любезный мой Аполлинарий Матвеевич. Вскоре я опять напишу и клянусь, что буду описывать всё происходящее и увиденное мною. Пусть мои письма станут своего рода судовым журналом, какой ведёт капитан Дубровин.
Искренне Ваша, О.»
Прочитав это послание, Аполлинарий Матвеевич только крякнул и как-то недоверчиво покачал головой. После чего сложил письмо, убрал его в верхний ящик комода и занялся привычными своими делами. Но прошло не так уж много времени – примерно месяц – и заглянувший случайно гость застал бы Аполлинария Матвеевича за чтением другого письма. Это новое письмо гласило:
«Любезный мой Аполлинарий Матвеевич!
Несколько раз порывалась я написать Вам, но всякий раз откладывала по нескольким причинам сразу. Наконец я решила, что опишу все свои впечатления, в которых для начала разберусь сама. Разберусь и постараюсь их упорядочить. И вот уж было я всё описала, как вдруг случилось одно невероятное и непредвиденное событие, впечатления от которого перевесили всё. Находясь под воздействием последних событий, я изорвала написанное уже письмо – таким ничтожным, глупым и наивным оно вдруг показалось мне. Ахать и захлёбываться восторгом по поводу башенок, домиков и даже дворцов просто нелепо и мелочно, когда тут же вершатся судьбы, когда вдруг оказываешься вовлечённым в события, грозящие отозваться по всему миру.
Словом, я не стану описывать подробно увиденные города, как намеревалась сделать изначально и уже сделала. Вдруг эти описания увиделись мне какими-то детскими, потому что одно происшествие заставило меня повзрослеть. Вот ведь как бывает: случится что-то, и человек очнётся другим. А уж я знаю, со мной это не в первый раз.