– Пойдёмте, барышня… да скорее же… это до вас касается…
Я оставила ягоды и поспешила за Зуровым. Он почти бежал впереди и всё время размахивал руками, чтобы я не отставала. Сначала я не понимала, что всё это значит. Как вдруг он остановился, и я увидела, что он привёл меня к капитанской каюте. Здесь он, зачем-то прижавшись к стене, приложил палец к губам. Наверное, вид мой выражал недоумение, потому что он попытался объяснить мне что-то жестами, всё время указывая на дверь капитанской каюты. Но я всё равно не понимала, что ему нужно. В каюте между тем шёл какой-то напряжённый разговор, и я невольно стала прислушиваться. Говорили двое: капитан и штурман.
– …Вы даёте мне слишком много советов и выражаете слишком много недовольства… – услышала я голос капитана Дубровина.
– Я, Георгий Георгиевич, имею полярный опыт несколько больше вашего, – отвечал ему штурман Бреев, – и лишь поэтому иногда позволяю себе высказывать некоторые соображения. Другими словами, я исхожу из того, что мой опыт может показаться и оказаться полезным как для всего экипажа, так и вообще для экспедиции…
– Но сейчас-то вы чего от меня хотите? – недовольно спросил капитан.
– Я всего лишь предлагаю высадить её в Хабарове. Признаюсь, я был крайне удивлён, когда узнал, что вы позволили ей плыть дальше…
Тут Зуров зашевелился и стал делать мне знаки – широкое лицо его пришло в движение, как будто кто-то дёргал за невидимые нити. И тут только я сообразила, что там, за дверью, речь идёт обо мне, а Зуров нарочно привёл меня сюда подслушивать.
– Я позволил ей плыть с нами, – продолжал тем временем капитан, – и вдруг высажу посреди тундры, неизвестно где и неизвестно с кем? И это вы называете “полезным советом”? Всю оставшуюся жизнь я буду терзаться о судьбе этой несчастной девушки. А если с ней и в самом деле что-то произойдёт, это именно я, благодаря вашему “совету” стану её… губителем…
– Из Хабарова она уедет с первой же почтой, и ничего с ней не произойдёт…
– Вы не можете этого знать, штурман! И потом, вам хорошо известны мои взгляды… Вы читали мою книгу… Чем не прекрасная возможность подтвердить теорию практикой?.. И потом… Вы же знаете, что рук действительно не хватает…
– Да, – раздражённо отвечал штурман, – мне известны ваши взгляды, и я отлично знаю вашу книгу. Более того, я ничего не имею против женщин и даже женщин на корабле – у меня нет предрассудков. Но плаванье плаванью рознь!.. Простите, что я говорю об очевидных вещах, но женщины… м-м-м… создания слишком хилые. И руки такого сорта могут принести больше хлопот, чем пользы… Тем, кто занят нелёгким трудом, хилые люди не способны принести ничего, кроме лишних хлопот, избежать этого можно только одним путём – не приближать к себе хилых людей… Простите ещё раз, что я вынужден…
Но тут с другой стороны коридора послышались голоса. Зуров опять замахал на меня руками и сам как-то на цыпочках помчался в сторону камбуза, так что я только поспевала за ним. Заскочив в камбуз и отдышавшись, я сказала Зурову:
– То, что мы сделали – это ужасно.
Он смотрел на меня, как будто я говорила по-китайски.
– Мы подслушивали, – объяснила я, – и это ужасно.
– Но они собираются списать вас на берег! – воскликнул Зуров.
И добавил страшным шёпотом:
– В тундру!..
– Даже если бы они собирались сбросить меня за борт, подслушивать было бы мерзко, – заявила я Зурову и немного залюбовалась собой. В то же время я чуть не расхохоталась, глядя на Зурова. Теперь у него был такой вид, словно я на его глазах переплыла море туда и обратно. По-моему, он человек неплохой, во всяком случае, совершенно безвредный, хотя и любопытный сверх всякой меры. Когда я в камбузе, он пытается выспросить у меня, кто я и почему решила плыть на полюс. Я уже опасаюсь откровенничать, но всё-таки кое-что о себе рассказала. Например, историю моего крещения и последующего изгнания из дома. А поскольку Зуров не просто верующий, но даже и набожный, моя история произвела на него сильнейшее впечатление. Несколько раз он просил рассказать об “Иоанне Дамаскине”, а узнав, что книгу я всегда вожу с собой и что поэтому сейчас она на “Княгине Ольге”, выразил желание всенепременно прочесть эту поэму. На судне есть небольшая библиотека, и мы договорились, что если Зуров не найдёт книгу там, то возьмёт почитать у меня. Он как-то особенно проникся ко мне, узнав о моём крещении и последующем за крещением изгнании. “Как в Писании…” – несколько раз мечтательно повторил он.
Как-то мы разговорились, и я спросила, как он попал на “Княгиню Ольгу”. Оказалось, что Зуров – крестьянин Тамбовской губернии. Вот это да! Я даже улыбнулась: выходит, я больше имею отношения к морю, чем он. Но Зуров объяснил:
– Я ведь, Ольга Александровна, с детства в людях живу… всего повидал… А как начал наш капитан команду собирать – я в то время в Питере в ресторане “Дюссо” служил, в поварах – ну, думаю, отчего бы и не попробовать этого самого моря, не всё ж на него с берега глядеть… Вот, и коком стал! А что?.. Ничего!..
В другой раз, наверное, из озорства, я спросила у него, что он, как представитель народа, думает о грядущей революции. Но он отнёсся к моему вопросу очень серьёзно.
– Не дай Бог, не дай Бог… – покачал он головой. – Ведь мужик – что? Мужик дикий и обиженный… А и то, и другое – на господской совести. Только вот господам этого не втолкуешь… Мужику много ли нужно? Одно – чтобы земля была общей и распределённой по совести. А господа – известно – за собственность – вот и столкнутся лбами в злобе и непонимании… Не дай, Бог…
Его серьёзность и обстоятельность несколько удивили меня, и я оставила этот разговор. На корабле, впрочем, все знают о его дотошности и любознательности, оборачивающейся порой наклонностью прислушиваться к чужим разговорам. Но кажется, на это смотрят сквозь пальцы, поскольку никаких особенных секретов на “Княгине Ольге” нет. К тому же все ценят Зурова за его супы и бифштексы. То, что он позвал меня к двери капитанской каюты, говорит об особенном его расположении ко мне и о том, что он хотел быть мне полезным. Я, конечно, ценю это, но всё же мне не хотелось бы перенимать его дурные привычки.
Признаться, в тот раз я и в самом деле увлеклась и не сразу подумала о том, что мы подслушиваем чужой разговор, да ещё под дверью. Просто тогда мне вспомнился Харьков, то самое время, когда я ещё до знакомства с Вами, скиталась из дома в дом. С одной стороны, меня жалели. С другой – от меня старались избавиться. И я чувствовала себя мешком или корзиной, набитой старыми вещами, выбросить которые жалко, но и применения которым найти невозможно.
Прислушавшись к себе, я вдруг обнаружила, что ничего не боюсь. Конечно, мне бы не хотелось оставаться в Хабарове, после чего ехать с почтой неизвестно куда. Но, видимо, после всего, что со мной было, я не боюсь даже Хабарова и тундры. Поняв это, я развеселилась. Даже штурман не вызвал моей досады или обиды. Хотя, признаюсь честно, это самый непостижимый человек для меня на “Княгине Ольге”. Оказывается, штурман Бреев был решительно против моего дальнейшего плавания и крайне удивился, узнав, что капитан позволил мне остаться.
Штурман почему-то действует на меня гипнотически. Если капитан, по-моему, просто прекрасен и гармоничен, то штурман – это сверхчеловек, какой-то сгусток энергии и воли. В его присутствии я деревенею, потом столбенею, а потом теряю дар речи. Это не очень высокий, широкоплечий человек. Ходит он и стоит, широко расставляя ноги, руки всегда держит в карманах брюк. В кают-компании он весел, много смеётся и шутит. Но на палубе или в рубке это настоящий демон. Взгляд у него тяжелеет, а сам он делается каким-то беспощадным. Конечно, может, я вижу то, чего нет. Но именно так я вижу.
Теперь мне остаётся дождаться Хабарова, чтобы узнать, как именно решится моя судьба. Поплыву ли я на Северный полюс, который уже снится мне во сне то каким-то райским садом, то ярмаркой, то тёмной комнатой; или мне уготовано очередное изгнание и скитания по безлюдной тундре. Кто знает, быть может, я для того и родилась, чтобы скитаться. У каждого ведь своя судьба.
Я не спрашиваю, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич, каково поживаете и здоровы ли Вы – ведь ответить Вы всё равно мне не сможете. Я только льщу себя надеждой, что Вы в добром здравии, не в обиде на меня и не бросаете мои письма нераспечатанными в камин, стерегомый белыми собаками. А ещё я верю, что Вы ждёте и дождётесь меня, и мы ещё непременно свидимся с Вами. Обнимаю Вас.
Ваша О.»
«Дорогой мой Аполлинарий Матвеевич! – начиналось второе письмо. – Буду краткой. Поскольку нужно успеть написать и отнести письма на почту – мы бросили якорь в Хабарове. Утром я уже побывала на берегу. Через два часа нашу команду ждут к обеду на телеграфной станции, что в нескольких верстах к востоку от Хабарова. Когда я закончу писать, то, захватив с собой два письма, вернусь на берег. Письма оставлю на телеграфной станции, куда с командой поеду на приём. После чего мы вернёмся на “Княгиню Ольгу” и ночью снимемся с якоря. Я, кажется, остаюсь на судне и плыву вместе со всеми. Во всяком случае, мне никто ничего не говорил об отъезде, и приказа собирать вещи не поступало. Тем не менее я говорю “кажется”, поскольку не раз уже видела, как в самую последнюю минуту всё может измениться. Если меня всё-таки принудят сойти на берег, я немедленно напишу Вам письмо. Если же мне суждено плыть дальше, я не смогу написать, и Вы всё поймёте по моему молчанию. Штурману Брееву очень бы хотелось избавиться от меня. Зуров сказал, что слышал об этом и раньше. Есть, оказывается, какая-то примета, что женщина на корабле приносит несчастья (просто удивительно, как женщины им мешают! Наверное, несчастья женщины не приносят только в доме Максимовича). Но капитан считает это предрассудками. Штурман тоже уверяет, что предрассудкам не верит. Однако, по его мнению, примета становится приметой и начинает казаться чушью, когда теряет первоначально здравый смысл. Зуров слышал от штурмана, что море требует физической силы и выносливости, то есть именно того, чем женщины не обладают, а потому становятся обузой. Там, где мужчине приходится выживать, балансируя на грани своих сил и возможностей, женщина только мешает, превращаясь в камень на шее. Вот почему женщин не было в море – дело именно в этом, а не в какой-то мистике. Но когда люди забывают здравый смысл, они любят валить всё на мистику. Ш