А рядом потрескивают дрова в камине, пыхтит самовар, а керосиновые лампы ярко освещают наш салон. До чего хорошо! В салоне мы собираемся вшестером – два гарпунёра, капитан, штурман, боцман и я. Ко мне все привыкли, и никто, даже штурман, не выказывает недовольства моим присутствием. Граммофон наш играет неустанно, пластинок немного, но пока надоесть они не успели. Чаще всего слушаем “Ночные цветы” и “Крики чайки белоснежной”. Много говорим о планах, особенно о предстоящей зимовке. Капитан рассчитывает зимовать не посреди Карского моря, вмёрзнув в льдину, а где-то у побережья Новой Земли. Чтобы в любой момент можно было пополнить запасы охотой или у самоедов, а если получится – и передавать с ними почту. Они всюду бывают на своих оленьих упряжках – и в Хабарове, и на Новой Земле, и на Диксоне. У самоедов, говорят, можно раздобыть даже и топливо – они промышляют сбором плавника. Из всей команды, кажется, один штурман недоверчиво относится к этому плану. Но и он выражает своё недоверие только днём на палубе, за чаем он весел и остроумен. Я же исполняю здесь роль хозяйки. Штурман всё время подшучивает надо мной. Я к этому уже привыкла. Но всё равно каждый раз смущаюсь. Когда ему нужно чаю или добавки, он смотрит на меня насмешливо и говорит что-то вроде:
– Раз уж вы, Ольга Александровна, увязались за нами, то, по крайности, подлейте мне чаю…
Тут все с улыбками поворачиваются ко мне, а я, чувствуя, что краснею, бросаюсь к самовару. Но заметив, как я краснею, все начинают смеяться и просить друг у друга принести воды, чтобы “залить этот пожар”. Повторяется это из раза в раз, а всё никак не могу привыкнуть!
После чая расходимся. Моя каюта, оставшаяся в наследство от Филофеи, стала мне родным домом – за последнее время это самая удобная и уютная моя комната. В каюте у меня тепло – на шхуне везде тепло, тут отличная система отопления. У меня есть ковёр и даже кожаное кресло, стол у меня из красного дерева, впрочем, как и вся мебель на “Княгине Ольге”. Мне здешняя обстановка кажется просто роскошной. И вот в таких-то условиях я побывала в Скандинавии, а теперь плыву в загадочном Карском море. В таких условиях я буду зимовать среди белых полей, чтобы летом отправиться к полюсу. Не правда ли, похоже на сказку?
Предстоящей зимовки я нисколько не боюсь, пусть даже ещё неизвестно точно, где именно мы будем зимовать. Капитан мечтает о Маточкином Шаре, но штурман только ухмыляется в ответ. Как-то намедни, когда я вышла на палубу, капитан говорил о Новой Земле и о том, чем стоит заняться на зимовке. Тогда штурман не утерпел и сказал:
– И не мечтайте, капитан. До Маточкина Шара мы не дойдём. Скорее всего, зимовать придётся у берегов Ямала. И дай Бог, чтобы нас не утянуло на север. Я уже говорил и скажу ещё раз: надо рассчитывать на две зимовки. Это не обязательно, но очень вероятно.
– Почему вы так настаиваете на этом? – спросил капитан.
– Потому что я хорошо знаю Север. Да и не мне вам рассказывать, капитан! Вспомните “Ермака”! Три раза он пытался пройти Карское море и все три раза возвращался назад. Пока, наконец, в четвёртый раз не был раздавлен у берегов Ямала. Конечно, “Княгиня Ольга” не “Ермак”, и вряд ли нас раздавит… Но уйти далеко мы не сможем. Попомните моё слово: к октябрю мы будем сидеть во льдах, как муха в янтаре.
Капитан промолчал и только поджал губы – верный признак недовольства. Он страшно не любит, когда говорят о недостаточной подготовке экспедиции и о том, что он не понимает, во что ввязался. Этого он наслушался на берегу, в Петербурге. Я вижу, что недоверчивость и всезнайство штурмана раздражают капитана. И это очень плохо, потому что уйти со шхуны невозможно, и мы обречены терпеть друг друга ещё довольно долгое время. Но если капитан со штурманом разругаются – это будет ужасно.
Кроме взаимного раздражения капитана и штурмана, есть ещё, например, погода – самая ненастная, с туманом и дождём. А ещё существует тот самый лёд, которого все так боятся и который уже показался. Сначала льдины были довольно редкими, а море напоминало суп с клёцками. Но очень скоро лёд стал сгущаться. Штурман подолгу любуется на него из “вороньего гнезда”, а то и прямо с палубы в бинокль. И вид его в такие минуты не внушает ничего доброго. Сегодня, увидев меня на палубе, он сказал:
– Готовьтесь к зимовке, барышня.
И хоть я всегда знала, что нам предстоит зимовать у Маточкина Шара или где-то у берегов Новой Земли, мне почему-то стало не по себе. Штурман как будто вложил в свои слова особенный смысл.
А вчера из-за льдов шхуна прямо-таки пустилась в пляс. По курсу на NW мы видели густой лёд. Пришлось взять на O, чтобы выйти на чистую воду, а для разгона несколько раз давали задний ход. Какое-то время шли на O, но тут опять показался лёд. Пришлось лечь на SW, а там и на W. Ночью встали на якорь, а сегодня опять легли на O, потому что со всех сторон наступает лёд. Так что мы не плывём, а крутимся на месте в тумане, под дождём и мелким – пока ещё – снегом. Лёд наступает и понемногу окружает со всех сторон, так что я, кажется, начинаю понимать, о чём говорил штурман.
Но в кают-компании, где светло и тепло, где уютно потрескивает камин, а граммофон поёт о душистых цветах, не хочется думать о зимовке. Даже несмотря на то, что у нас теперь только и разговору, что о льдах. Сегодня за ужином штурман в сотый раз повторил, что из бочки виден сплошной, непроходимый для нас лёд. Капитан принял решение, что ночью мы опять встанем на якорь, подождём перемены ветра, который, возможно, разгонит лёд. Но штурман уверяет, что это ничего не даст и далеко мы уже не продвинемся. Мы с гарпунёрами помалкиваем, но, по-моему, никому не нравится, что штурман ведёт себя как неудержимый пророк, у которого в замёрзших устах “жало мудрыя змеи”. Даже если мы вышли из Архангельска позже, чем следовало, сейчас этого уже не поправить.
Прежде чем идти в свою каюту, я вышла на палубу. Ветер и в самом деле переменился. Вместо SSW задул NW. А это именно то, на что надеялся капитан. К утру, возможно, лёд будет разжиден, и мы двинемся вперёд. Посмотрим, что скажет на это штурман.
Я буду писать Вам и дальше, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич. Сначала я хотела написать одно большое письмо. Но потом поняла, что это глупая затея – ведь получится не письмо, а рукописная книга, которую потом я не смогу отправить Вам почтой. Во всяком случае, это будет сложнее чем с письмами. У меня не очень большой запас конвертов, поэтому я буду писать с таким расчётом, чтобы каждое моё письмо оказалось в отдельном конверте. При первой же возможности я постараюсь отправить все письма. Единственная загвоздка в том, что я понятия не имею, когда выдастся такая возможность.
Кланяюсь Вам и шлю самые добрые пожелания с Карского моря.
Ваша О.»
«Дорогой мой Аполлинарий Матвеевич, – писала Ольга в следующем письме. – Уже октябрь. Месяц мы болтаемся в Карском море, и до сих пор будущее наше неопределённо. Мы движемся не в нужном нам направлении, а по чистой воде. Другими словами, где нет сплошного льда, туда мы и плывём. Но поскольку лёд перемещается довольно быстро, то образуя полыньи и коридоры, то сплошь их затягивая, мы мечемся, как загнанный зверь. Такое впечатление, что море забавляется нами, заманивая в какие-то ловушки, а потом пускаясь в погоню. Несколько раз мы ломали и ремонтировали румпель. Но морю как будто только этого и надо. А сколько раз мы пробивались через шугу по освободившемуся каналу вперёд, потом давали задний ход, потом бросались от надвигающегося льда вправо, но тут нас разворачивало вокруг своей оси, и мы устремлялись в обратном направлении.
Право слово, теперь я понимаю, почему все так боятся Карского моря – даже не потому что оно набито льдом, словно мешок. Вовсе нет. Это море кажется живым существом. Впрочем, таким же казался мне и родной Азов. Но то было существо ласковое и совсем не опасное. Карское море – чудовище. Коварное и безжалостное чудовище. Как кошка с мышью, оно играет с “Княгиней Ольгой”, перекатывая шхуну в своих громадных лапах и гоняя её из угла в угол. Но, наигравшись, кошка съедает свою добычу. Так же поступит с нами и Карское море. Летом это чудовище недолго спит. Но уже в августе оно пробуждается и принимается искать добычу. Штурман прав: мы пропустили момент спячки и угодили в самые лапы к этому зверю, который, наигравшись, сожрёт нас как несмышлёных кутят. От этих мыслей делается неуютно, и я почти с ненавистью смотрю на эту серо-солёную бездну под ногами.
Все суетятся и страшно устают. У меня нашлось новое дело – учусь пользоваться секстаном. Наш капитан – большой сторонник просвещения. Время от времени для всей команды в салоне устраиваются лекции, где капитан и штурман по очереди рассказывают об истории мореплавания, о географии и различных приборах, имеющихся на судне. В этом смысле они оказались похожи со штурманом, который тоже любит, чтобы все и всегда чему-нибудь учились. Свободное время, говорит он, нужно использовать с толком – для саморазвития. Боюсь, однако, его не все понимают. Капитан предложил команде учиться обращению с приборами. Прежде всего, с секстаном. И опять, как это ни странно для меня, штурман полностью с ним согласен. Несогласной оказалась только команда. Гарпунёр Немтинов выразил даже недовольство этим предложением. Он вообще человек угрюмый и производит впечатление буки. Мне кажется, он пребывает в постоянном напряжении, опасаясь, что кто-нибудь его непременно обидит. Поскольку он любит песню “Ах, зачем эта ночь…” и время от времени наигрывает её на гитаре, то я вообразила, что его всегдашнее недовольство связано с личной драмой. И кто знает, быть может, его невеста тоже пошла под венец с постылым, отчего он и стал таким неприветливым. Второй гарпунёр – Музалевский – полная ему противоположность. По-моему, улыбка с его лица просто не сходит. А разговаривает он не иначе как полушутя. Секстан он назвал “отличной штуковиной”, заглянул в телескоп, постучал легонько по стрелке и объявил, что уже стар для такой сложной техники – руки-де трясутся и, не дай Бог, секстан из рук выпадет. Можете ли Вы представить себе гарпунёра с трясущимися руками? Поскольку все отлично знают, что рука-то у него железная, то получилось, конечно, забавно.