Шадрин опять как будто очнулся и, вероятно, сделав над собой колоссальное усилие, прыгнул. Не знаю, что произошло дальше – то ли он поскользнулся, то ли обломился край льдины, а может, и льдина накренилась, но только в следующее мгновение Шадрин оказался в воде. Он страшно побледнел, на лице у него застыло такое выражение, от которого мне стало не по себе, а глаза, казалось, вот-вот выкатятся на лёд. Все, не сговариваясь, бросились к нему. Но Музалевский закричал:
– Уйдите!
И ухватив Шадрина за руку, стал один тащить его на себя. Когда же в воде оставались только ноги Шадрина, Фау, а за ним все остальные бросились помогать. Наконец Шадрин был на нашей льдине.
– Ничего, – сказал Музалевский, лёжа на спине и тяжело дыша, – до шхуны недалеко.
На шхуне, похоже, услышали наши вопли и к нам навстречу бежали трое, сопровождаемые звонко лающими псами.
Между тем вторые нарты оставались на том берегу. Конечно, бросать их там не хотелось бы, тем более что верёвки были у нас. Впряглись все вместе, включая вымокшего Шадрина. Самое страшное было бы, если нарты, оказавшись в воде, потянули бы и нас за собой. Но, видимо, с перепугу мы так дружно дёрнули, что нарты благополучно перескочили трещину. И если не считать потерю плавника, который мы тут же выловили, всё обошлось благополучно. Шадрина Музалевский заставил бежать к “Княгине Ольге”, чтобы тот хоть немного согрелся. Серьёзной болезни Шадрину удалось избежать, хоть у него и держалась несколько дней температура. Кроме того, он успел отморозить пальцы ног, но тоже не сильно – его оттёрли снегом и спиртом.
Несмотря на все приключения, мы всё-таки добыли плавника минимум на месяц топки. Машинисты и кочегар не перестают вздыхать о топливе, уверяя, что угля у нас в обрез, и дай-то Бог, если мы проведём всю зиму в тепле. После зимовки нужно будет обязательно прорываться к Новой Земле за углём. Если продовольствия у нас в избытке, то с углём всё намного хуже. А тут ещё случилось такое, отчего все мы впали в настоящее уныние, и чему предтечей стал заболевший Шадрин. Но, конечно, поначалу никто ни о чём не подозревал.
Вскоре после случая с нартами капитан объявил, что ледовое поле, частью которого мы стали, движется на N. Мы постоянно меряем глубину и широты. Капитан опять говорил о том, что наш дрейф сам по себе – это вклад в науку. Наша задача – фиксировать всё, что можно зафиксировать, потому что потом по этим отметкам будут сделаны важные выводы о неизвестном до сих пор подводном течении, уносящем нас на край света. На это штурман мрачно заметил:
– Если, конечно, когда-нибудь наш судовой журнал попадёт к тем, кто сможет сделать эти выводы.
Как ни странно, но никто ничего не ответил на это замечание. И я подумала, что команда начинает терять веру в успех.
Решено было, что раз уж нас несёт на N, то зимовать на берегу мы не сможем. Это значило бы потерю шхуны. Так что придётся зимовать на самой шхуне. Главное, чтобы хватило топлива. Но пока у нас не вышел уголь, а палуба завалена досками, мы можем себе позволить отапливать несколько кают. Правда, будет намного прохладнее. Кроме того, капитан внёс предложение сложить прямо на льду баню, и оно было встречено с восторгом. В наших условиях баня – это больше чем чистота. Конечно, она будет дощатая, но это ничего не значит. Привыкнув к мысли, что зимовка уже началась и что не так уж это и страшно, все снова зажили нормальной, спокойной жизнью. В бане предполагалось не только париться, но и репетировать – Музалевский предложил устроить театр. В библиотеке есть кое-какие пьесы, так что можно время от времени ставить спектакли в большом салоне. Начать намеревались с Рождества. А ещё мы готовились к соревнованиям по лыжным гонкам – уж не помню, кто именно это предложил. Собирались не просто устроить лыжню, но и оборудовать павильоны с угощением. И всё это прямо на льду.
Всё это время нас носило то вправо, то влево, а то и вовсе держало на месте, независимо от силы и направления ветра. Капитан предположил, что вмешиваются приливы и отливы, но штурман настаивает на течении. Знать бы, куда оно течёт, это течение! Между штурманом и капитаном всё это время росло какое-то напряжение. Мне кажется, им тесно рядом. Они всё больше и больше раздражали друг друга, и с каждым днём это становилось всё заметнее. Стоило капитану сказать “приливы”, как у штурмана желваки начинали ходить ходуном. Но только штурман скажет “течение”, как капитан поджимает губы и мрачнеет, точно в слове “течение” есть что-то оскорбительное для него. Я внимательно наблюдаю за ними и боюсь, как бы их взаимное неприятие не стало бедой для всей команды.
В конце ноября к нам в гости пожаловал огромный медведь. Конечно, он не забрался на шхуну, однако, подошёл довольно близко. Капитан выстрелил, но не попал, и медведь убежал. Тогда опять начался спор: капитан сказал, что нужно брать ружья и идти по следу, но штурман, поигрывая желваками, заявил, что это лишнее и что вполне достаточно будет спустить собак. Они возьмут след и наверняка пригонят медведя обратно. На это капитан только поджал губы и обиженно сказал: “Делайте как знаете”. После чего ушёл к себе.
Штурман распорядился выпустить Бурана, Пургу и Вьюгу. Те, как оглашенные, выскочили с диким лаем на лёд и мгновенно взяли след. А в следующее мгновение они уже скрылись из виду. Но спустя недолго снова послышался тот же истошный лай – наша троица действительно привела медведя назад. Тут подоспели штурман с гарпунёрами, и медведь пополнил трофеи “Княгини Ольги”.
Решено было устроить тем же вечером пир по случаю первого медведя. Мы собрались в большом салоне, куда подали разные блюда из медвежатины. Зуров успел приготовить медвежьи котлеты, как особый деликатес была подана на блюде сырая медвежья печёнка. Всё это приветствовалось троекратным “ура!”. Свежее мясо у нас бывает не часто, и несмотря на все наши запасы, мы всё же уязвимы перед цингой. И капитан, и штурман – в этом они едины – уверяют, что цингу можно ждать в гости в любой момент. Всем велено о малейшей кровоточивости дёсен докладывать лично капитану. Говорят, что от цинги сырая кровь и сырое мясо (бррр!) – первое средство. Поэтому так и обрадовались этой ужасной печёнке, от одного вида которой меня чуть не стошнило. Правда, не только меня. Несколько человек наотрез отказались есть сырое мясо, как их (или нас) ни уговаривали и ни пугали цингой. Поморцев даже заявил, что “лучше цинга”, после чего нас оставили в покое, и мы спокойно принялись за котлеты. Мясо медведя, как выяснилось, вполне пригодное в пищу, разве что грубоватое и со своим собственным запашком. На десерт был чай с консервированным молоком и свежие булочки. Словом, мы вовсю пировали под звуки граммофона.
Тут я хочу сделать небольшое отступление и рассказать о том, о чём давно собиралась, но как-то забывала или откладывала. Первое – это полярная ночь. Ещё в октябре в наших широтах сломалось солнце. И теперь мы видим не привычный диск, а какой-то жалкий отсвет, да и то на короткое время. Это похоже на свет, пробивающийся сквозь дверные щели, или как будто бы солнце спрятали в кожаном мешке с прорехой. Выглядит совершенно особенно. Как, впрочем, и всё в этих краях, словно мы находимся не на Земле, а на какой-то другой планете. Так разительно всё отличается здесь от других мест, где довелось мне побывать. Конечно, я слышала о полярной ночи, но никак не ожидала, что это выглядит именно так. А ещё я не ожидала, что полярная ночь так давит, так угнетает и раздражает. Оказывается, человек жить не может без солнца или хотя бы искусственного света. Можно было бы подумать, что свет необходим только для того, чтобы делать предметы видимыми. Но нет! Свет нужен не как сон или пища, скорее – как тишина, баня или удобная кровать. Прожить без всего этого можно, однако, жизнь становится невыносимой. Одно утешает: полярная ночь – это не навсегда, длится она около полугода, после чего сменяется полярным днём. Посмотрим ещё, что такое полярный день и чем отличается он от синей ночи.
Второе, о чём я хотела Вам рассказать – это наши псы. Кажется, я уже обещала написать о них, и вот наконец собралась. Дело в том, что мы везём с собой порядка двадцати мохнатых пассажиров. А может, порядка двадцати мохнатых матросов. Все они были привязаны на корме. Теперь же, с началом зимовки, мы переселили их на лёд в ледяные дома. Ежедневно отвязываем их партиями для прогулки. Хлопот с ними очень много, но они повезут нас к полюсу, когда уже невозможно будет плыть. К тому же, они охотники. Правда, они же – страшные забияки. Есть настоящие враги, которых ни в коем случае нельзя сводить вместе, иначе они просто загрызут друг друга. Кормим их сушёной рыбой, а когда бывает свежее мясо – даём и мясо.
И вот снова я возвращаюсь к мясу. Стоило нам поговорить о цинге, как через несколько дней команда свалилась в каком-то цинготном припадке. Любопытно, что заболели именно те, кто ел сырую печёнку. Как Вы помните, печёнка рассматривалась едва ли не как снадобье от цинги, способное не только исцелить, но и предотвратить. Оказалось, что оно же способно ещё и вызывать цингу, причём довольно-таки скоро.
Сначала слегли капитан и Музалевский, больше всех расхваливавший злосчастную печёнку. Следом свалились Немтинов и Арюутов. Потом заболели Ильин, Балякин и Фау. У всех одни и те же симптомы: высокая температура, боли в ногах, а потом и во всём теле, отсутствие аппетита и тошнота, красные пятна и кашель. Самое странное, что никто не жалуется на дёсны – ни малейшего беспокойства, не говоря уже о кровоточивости.
Штурман, подробно расспрашивавший меня о заболевших, только покачал головой, сказал: “Это не цинга”, и сам оказался в койке.
Болезнь протекает очень странно. К Рождеству больные вроде бы пошли на поправку, и Праздник мы всей командой встречали в большом салоне вокруг пирога с вишней и новой порцией медвежатины. Но к Новому году больные опять заболели, а пуще всех – капитан, который до сих пор не выходит из каюты. Новолетие мы уже не праздновали, команда лежала разбитой, а капитан и вовсе впал в невменяемое состояние. Время от времени он начинает бредить. То он спрашивает, задала ли я корма лошадям, то умоляет взглянуть на какие-то рессоры, а то вдруг начинает жаловаться на своего кота, которого я в глаза не видела. У меня прибавилось работы, поскольку я ухаживаю за больными, перенесёнными в баню, где решено было устроить лазарет. Хуже всех себя чувствует капитан, которого мы не стали беспокоить и оставили в каюте. Я уговариваю его поесть, рассказываю про кота и уверяю, что лошади сыты. Бред у него наступает как-то вдруг. Вот он, хотя и слабо, но вполне осмысленно говорит о зимовке и “Княгине Ольге”, и вот уже спрашивает меня о своих лошадях. Сначала я думала, что он, быть может, путает лошадей с собаками. Но когда речь зашла об овсе, я поняла, что бред у него, если можно так выразиться, впо