Мы ещё постояли над водой и решили отправиться к палатке. Штурман уже вернулся и, мрачный, рассказывал, что на O обхода они не видели – слишком большая полынья – и, возможно, придётся идти дальше.
– Что у вас? – спросил он, как только мы подошли.
– Нашли обход, – доложил Шадрин, – но потеряли Сварчевского.
– Как так? – нахмурился штурман.
Мы рассказали, чему стали свидетелями.
– Значит, вёрст десять? – задумался штурман. – Неплохо… Но сначала Сварчевский.
Впятером – мы с Шадриным и тройка штурмана – отправились на SSW. Прошли весь наш недавний путь и снова оказались возле канала, куда упал Сварчевский. Ветра и снега не было, так что все следы сохранялись нетронутыми. И теперь уже впятером мы стояли над каналом и смотрели в тёмную воду.
Наконец помрачневший и даже изменившийся штурман сказал:
– Н-да… Майская ночь, или Утопленница…
Кротов, один из тех матросов, что ходил со штурманом, пробормотал:
– Чертовщина какая-то…
– Никакой чертовщины, – отрезал штурман. – И чтобы я про чертей больше не слышал… Всё, что можно предположить – это разрыв сердца в ледяной воде. А на сердце он, кстати, жаловался… Что ж, стоит, пожалуй, задержаться на пару дней – сам не знаю, зачем… Если вы говорите, что видели, как он падал, то ему некуда деться… Надежды, что он жив, нет никакой…
Мы вернулись к палатке уже вечером. Сварчевский утонул – в том не было никаких сомнений. Но это была первая смерть за время нашего плавания – переход через льды я тоже отношу к плаванию. И нам не просто было жаль Сварчевского, смерть его подействовала на нас удручающе. Все мы как будто почувствовали, что началась новая глава в книге нашей кочевой жизни.
Штурман всё-таки решил задержаться. Наверное, для успокоения совести. С той же целью мы два дня бродили вокруг палатки и, по примеру штурмана, свистели, кричали и даже стреляли. На второй день штурман, Раев и Земсков на лыжах отправились на SSW. Вскоре они вернулись и рассказали, что обход сохранился, а о Сварчевском, само собой, не было ни слуху, ни духу. На третий день мы снялись со стоянки, оставив ещё один каяк.
Когда же наконец мы обошли нашу майну, то вдруг поняли, что дорога изменилась – торосов и ропаков меньше не стало, зато всё чаще стали попадаться полыньи, а нам всё чаще приходилось обращаться к каякам. Каяки неплохо держались на плаву и почти не пропускали воду, зато мы сами не очень-то хорошо держались в каяках, и не раз, выбираясь на берег, кто-нибудь оказывался в воде, навлекая на себя проклятия штурмана. Когда же Михайлов с Кротовым – по-моему, два самых неуклюжих человека на “Княгине Ольге” – умудрились перевернуться вместе с каяком, утопив двустволку, винтовку и печку, штурман пришёл в настоящее бешенство. Он кричал, что такие ротозеи должны сидеть дома и ковыряться в земле; что он возблагодарит Бога, когда избавится от нашего общества; и что, наконец, утопившие печку – это преступники, а все мы – ленивые мулы. Кажется, он высказал всё, что думал о нас. По его мнению, никого из нашей группы не волнует забота о хлебе насущном, о том, как выжить самим и поддержать других.
– Беспримерное отсутствие сообразительности и предприимчивости! – бросил он нам. – Беспримерное!..
Хуже всего, что он прав. Все мы, как дети или птенцы, плетёмся за штурманом и смотрим ему в рот. И если бы он, не дай Бог, исчез, мы бы сгинули разом. Штурман тащит не только первые нарты, но и всех нас, думая за каждого и о каждом. И если бы не его энергия и воля, мы бы и шагу не сделали.
По-моему, все это отлично понимают, а потому и не обижаются на штурмана. К тому же гибель Сварчевского потрясла его больше нашего, а с утонувшей печкой мы опять несколько дней жевали сухари, заедая их льдом. Пока – опять же! – штурман вместе с Раевым не соорудили новую печку.
К концу мая мы дотащились до новой полыньи, ни обойти, ни переплыть которую казалось невозможным. Ко всему прочему, мы уже пару недель не видели солнца – небо затянуто и днём, и ночью. А это значит, что мы понятия не имеем, где находимся. Приборы лежат у меня в нартах мёртвым грузом. Да ещё и глаза продолжают болеть, так что едва ли можно было бы воспользоваться секстаном.
А ещё к концу мая заметно поубавилось сухарей. Сил тоже у всех заметно поубавилось. Единственная радость: нарты стали легче. Зато у Фау так разболелись ноги, что его, кажется, тоже скоро придётся укладывать на нарты.
Господи! Люди, которые живут на твёрдой земле, не понимают своего счастья! Чего бы я не дала сейчас, чтобы почувствовать под ногами землю, а не вечно плывущий куда-то лёд. Правда, у меня ничего нет. Но это уже другой вопрос.
А ещё я думаю, что если мы всё же доплетёмся до вожделенной земли, то я обязательно отправлюсь к Азовскому морю. Боже мой, что это за море! Какое тёплое, тихое, ласковое море. Если и не в Бердянск, где меня все знают и где мне было бы трудно поселиться, то в любой другой город. Всю оставшуюся жизнь я буду наслаждаться тёплым морем и солнцем, а ещё черешней, абрикосами и виноградом. И как же я ненавижу бульон Скорикова, лёд и холодную воду. И вообще всё холодное. И как только я оказалась в этом аду, в этом царстве вечного оцепенения?..
Каждый день мы идём вперёд и вперёд. Из глаз текут слёзы, ноги быстро промокают, и чтобы не сойти с ума, я читаю про себя:
…Окружены его дворцы
Благоуханными садами,
Лазурью блещут изразцы,
Убраны стены янтарями;
В полдневный зной приют и тень
Дают навесы, шёлком тканы,
В узорных банях ночь и день
Шумят студёные фонтаны…[17]
Капитан говорил, что мы будем на месте меньше чем через месяц. Вот уже полтора месяца мы идём, голодные и немытые, а земли даже не видно. Полыней с каждым днём становится всё больше, ропаки напоминают если не леса, то рощи. Через эти ледяные рощи нам приходится пробивать дорогу топорами. Лёд, правда, всё чаще попадается молодой – белый и не такой твёрдый. Как-то штурман заметил на льду песок и страшно обрадовался, как будто напал на золотую жилу. Правда, очень скоро эта радость от встречи с песком опять сменилась тоской и тревогой. Сначала выяснилось, что оба компаса у нас испорчены. Поскольку компасы едут в моих нартах, то я не на шутку перепугалась, что как-нибудь их испортила. Но штурман заверил, что не во мне дело. Остался маленький компас на бинокле, но штурман почему-то и ему не очень-то доверяет. Сделать определение не получалось – горизонт всё время затянут. И мы брели наобум, ориентируясь на штурмана, который неизвестно на что ориентировался. А потом вдруг к испорченным компасам добавилась цинга – двое стали плевать кровью. Штурман устроил им осмотр и подтвердил: цинга. А все наши лекарства – хина, немного сушёных ягод и постоянное движение.
Ну и наконец, разбирая провизию, мы выяснили, что запасов у нас остаётся – самое большее – на две недели. А что потом? Этого никто не знает. Единственное, что заставляет нас идти вперёд – это вера штурмана в успешный исход дела. Глядя на него, мы все верим, что скоро будем стоять на твёрдой почве.
В наших условиях любая мелочь превращается в грандиозное событие. Увидели песок – радость, заканчивается суп Скорикова – беда. Штурману удалось наконец сделать два определения и даже установить, что мы продвинулись на юг. В то же время Раев подстрелил огромного медведя. Наверное, если бы даже мы дошли до полюса, то не ликовали бы так же. Правда, вокруг слишком много мелочей, чтобы портить нам настроение. А потому ликование наше было недолгим. Нас хватило на то, чтобы как следует наесться и выспаться. Потом у всех расстроились желудки, и радость закончилась.
Представьте только смертельно усталых, полуголодных и давно немытых людей, да ещё с расстроенными желудками, ставших рассадниками паразитов, почти гниющих заживо, и вы поймёте, что за ужасную жизнь мы ведём. А самое странное, что ведём её по доброй воле.
В начале июня штурман сказал, что нас, судя по всему, сносит на W. А это значит, что путешествие наше может растянуться на неопределённое время. Но не успели мы приуныть, как Раев убил ещё одного медведя, и мы снова возликовали. Штурман тоже был очень доволен и даже сказал, что несмотря на дрейф, земля, возможно, где-то рядом. Это видно по оживлению вокруг: стало больше чаек, нырков и глупышей, тюлени появляются то и дело, стали захаживать к нам медведи.
– Определённо, – сказал довольный штурман, – оживление заметное…
Теперь все мы при каждом удобном случае смотрим на S и SO в надежде увидеть землю. Глаза почти у всех по-прежнему то слезятся, то покрываются плёнкой, но сквозь слёзы и плёнку мы высматриваем на горизонте неподвижные пятна. В один из таких дней, словно специально, чтобы мы ничего не могли рассмотреть, налетел ветер и поднял метель с мокрым снегом. Это в июне-то месяце!
Два дня мы сидели в палатке, отчего лёд под нами начал подтаивать, и мы оказались в луже – как-никак лето. Если бы Вы только знали, как пахнут два десятка мокрых малиц! И что чувствуешь, когда некуда скрыться от этого запаха…
На третий день палатку пришлось передвигать. Но поскольку ветер не унимался, то перемещение палатки растянулось почти на весь день. Наутро мы опять проснулись в луже. Малицы и пимы насквозь у всех мокрые. Ещё хуже запаха этих шкур – сидеть в мокрой одежде, которую штурман называет “компрессом”. Удивительно, как это никто из нас до сих пор не свалился в лихорадке после всех “купаний” и “компрессов”. Только к вечеру четвёртого дня ветер начал стихать. Мы снова передвинули палатку, переоделись и развесили сушить промокшую одежду.
А на другой день штурман, провозившись порядочно с определением, навёл бинокль на OSO и застыл. Смотрел-то он всюду, но почему-то взгляд его приковал именно OSO. Потом он оставил бинокль и ушёл заниматься лотом. Я же решила полюбопытствовать, что там – на OSO.