тебе фору. Я загоню тебя в угол, Ларри. Что ты на это скажешь?
— Хорошо, — ответил он. Впервые за весь этот день он почувствовал себя хорошо, по-настоящему хорошо Тихий голосок внутри него зашептал, что его снова обвели вокруг пальца, но он отказался слушать. Это была его мать в конце концов, и она попросила его. Правда, она наговорила много жестоких вещей, прежде чем попросить, но ведь просьба — это просьба, неважно, искренняя или фальшивая, ведь так? — Вот что я скажу тебе, ма: я заплачу за билеты на игру четвертого июля. Я добавлю недостающее сверх того, что выиграю сегодня.
— Ты не сможешь очистить и помидор, — дружелюбно проворчала Элис, а потом снова повернулась к полкам. — В коридоре есть мужской туалет. Почему бы тебе не смыть кровь со лба? Потом возьми десять долларов в моей сумочке и сходи в кино. На Третьей есть отличные кинотеатры. Только держись подальше от злачных мест на перекрестке Сорок девятой улицы и Бродвея.
— Скоро я смогу давать тебе деньги, — пообещал Ларри. На этой неделе песня заняла восемнадцатое место в «Биллборд». Я проверил это у Сэма Гуди, когда шел сюда.
— Великолепно! Если ты такой богатый, то почему же не купил экземпляр, а только заглянул в чужой?
Внезапно у Ларри перехватило горло. Он попытался откашляться, но ком остался.
— Ладно, не обращай внимания, — сказала она, — У меня язык словно лошадь с норовом. Как пустится вскачь, так не остановится, пока не устанет. Ты же знаешь это.
Возьми пятнадцать, Ларри. Назовем это «в долг». Я думаю, что так или иначе получу их назад.
— Конечно, получишь, — ответил Ларри. Подойдя к матери, он опустился на корточки и, как ребенок, подергал за подол платья. Она посмотрела вниз. Приподнявшись на цыпочки, он чмокнул ее в щеку. — Я люблю тебя, ма.
Элис выглядела испуганной, но не от поцелуя, а от его слов или, может быть, тона, каким он это произнес.
— Ну что ты, Ларри, я знаю это, — пробормотала она.
— А то, что ты сказала… Насчет неприятностей. Да, это так, небольшие неприятности, но я не…
Сразу же ее голос стал холодным и жестким. Таким холодным, что это даже немного испугало его.
— Я не хочу слышать об этом.
— Хорошо, — ответил он. — Послушай, ма, какой самый большой кинотеатр здесь поблизости?
— «Люкс Твин», — сказала она, — но я не знаю, что там идет.
— Неважно. Знаешь, что я думаю? В любом месте в Америке можно получить три вещи, но только в Нью-Йорке самые классные.
— Да, мистер критик «Нью-Йорк таймс»? Какие?
— Кино, бейсбол и хот-доги от Недика.
Она засмеялась:
— А ты не так глуп, Ларри, — впрочем, никогда глупцом и не был.
Итак, он отправился в туалет. И смыл кровь со лба. И вернулся назад, и снова поцеловал свою мать. И получил пятнадцать долларов из ее потертой сумочки. И пошел в кино «Люкс». И смотрел безумный, дикий фильм о Фредди Крюгере, высасывающем кровь из подростков в зыбучих песках их снов, где все — кроме героини — умирают. Фредди Крюгер тоже, кажется, умирает в конце, но судить об этом трудно, а так как после названия фильма стояла римская цифра классификации и к тому же посещаемость была хорошей. Ларри подумал, что человек с лезвиями на кончиках пальцев вернется, даже не подозревая, что настойчивый звук в заднем ряду означает конец всему этому: не будет больше продолжения; и в очень скором времени вообще не будет никакого кино.
В заднем ряду кашлял мужчина.
Глава 12
В дальнем углу гостиной стояли старинные прадедушкины часы. Всю свою жизнь Франни Голдсмит слышала их размеренное тиканье. Они выносили приговор комнате, которую она никогда не любила, а в дни, подобные этому, ненавидела особенно сильно.
Ее любимой комнатой в этом доме была мастерская отца. Она находилась в гараже, соединявшем дом и сарай. Туда можно было попасть через маленькую дверь за старой кухонной дровяной печью. Сама дверь была хороша: маленькая, почти незаметная, как волшебные двери в сказках. Когда Франни стала взрослее и выше, ей приходилось нагибаться, проходя в нее, как и ее отцу, — ее мать никогда не заходила в мастерскую, если в этом не было крайней необходимости. Это была дверь «Алисы в Стране Чудес», и некоторое время, втайне даже от отца, она надеялась, что однажды, открыв дверь, увидит там вовсе не мастерскую Питера Голдсмита. Вместо этого она обнаружит там подземный ход, ведущий из Страны Чудес в Хоббитон, — низенький, но уютный, с закругленными сводами и земляным потолком, с которого свешиваются переплетенные корни. Ход, который пахнет не сырой землей и червями, а из которого исходят ароматы корицы и яблочного пирога, ход, который заканчивается где-то далеко в кладовой Бэд-Энда, где мистер Бильбо Бэггинс отмечает свой день рождения…
Ну что ж, этот уютный подземный ход так никогда и не обнаружился, но для Франни Голдсмит, которая выросла в этом доме, мастерской (иногда называемой «инструментной» ее отцом и «этим грязным местом, куда твой отец ходит пить пиво» — ее матерью) было тоже достаточно Странные инструменты, приспособления. Огромный Комод с множеством ящичков, каждый из которых был на бит до отказа. Гвозди, шурупы, сверла, наждачная бумага (трех видов: мелкая, крупная, самая крупная), отвесы, уровни и множество других предметов, названия которых до сих пор оставались для нее загадкой. В мастерской было темно, только сорокаваттная лампа свешивалась на длинном шнуре с потолка да яркий круг света от лампы Тензора всегда был направлен в то место, где работал отец. Пахло пылью, маслом и табачным дымом, и теперь ей казалось, что обязательным должно быть правило: каждый отец обязан курить. Трубку, сигары, сигареты, марихуану, гашиш, салатные листья, что-нибудь. Потому что запах дыма был неотделим от ее собственного детства.
«Подай мне вон тот гаечный ключ, Франни. Нет — поменьше. Что ты делала сегодня в школе?… Правда?… А почему Руфи Сирс хотела толкнуть тебя?… Да, это ужасно. Ужасная царапина. Но она гармонирует с цветом твоего платья, тебе не кажется? Теперь тебе остается только найти Руфи Сирс и заставить ее толкнуть тебя еще разок, чтобы оцарапать вторую ногу. Тогда все будет симметрично. Передай мне вон тот большой гаечный ключ, можешь?… Нет, вон тот, с желтой ручкой».
«Франни Голдсмит! Ты сейчас же выйдешь из этого ужасного места и снимешь одежду, в которой ходишь в школу! СИЮ ЖЕ… МИНУТУ! Ты же выпачкаешься!»
Даже теперь, когда ей двадцать один и она сгибается в дверном проеме и стоит между рабочим столом отца и старенькой печкой Бена Франклина, от которой исходит такое жаркое тепло в холодные зимы, те же чувства маленькой Франни Голдсмит, выросшей в этом доме, охватывают ее. Это ощущение иллюзорности, почти всегда смешанное с грустью о ее брате Фреде, которого она помнила довольно смутно и чья жизнь была так грубо и внезапно оборвана. Она могла стоять так часами, вдыхая запахи машинного масла и бензина, въевшиеся во все предметы, плесени, слабый аромат отцовского табака. Франни редко вспоминала, как это быть маленькой, но в этом месте ей это иногда удавалось, и это всегда было радостное чувство.
Но сейчас гостиная. Гостиная.
Если мастерская была радостью детства, которое всегда ассоциировалось у нее с запахом дыма из отцовской трубки (иногда он выпускал дым прямо в ухо Франни, когда оно у нее болело, но всегда заручившись обещанием, что она не расскажет об этом Карле, которая явно не одобрила бы такой метод лечения), то гостиная была символом всего того, о чем хотелось забыть. Говори только тогда, когда тебе позволяют! Легче сломать, чем починить! Сейчас же поднимись наверх и переоденься, неужели ты не знаешь, что это неприлично?! Неужели ты никогда не думаешь?! Франни, не чешись, люди подумают, что у тебя блохи! Что подумают твой дядя Эндрю и тетя Карлен? Ты напугала меня до смерти! Гостиная была местом, где язык прилипал к небу, гостиная была местом, где нельзя было почесаться, если испытываешь зуд, здесь раздавались диктаторские команды, велись нудные разговоры, звучали родственные поцелуи, сдерживаемое изо всех сил чихание, кашель, когда нельзя было кашлять, и в довершение всего — зевки, когда запрещено зевать.
Центром этой комнаты, где царил дух ее матери, были часы. Их собрал в 1889 году дедушка Карлы Тобиас Даунис, и они сразу же приобрели статус семейной реликвии, которая с тех пор пережила не одно поколение, не раз аккуратно заворачивалась, оберегаемая в странствиях семьи по стране (место их рождения — Буффало, штат Нью-Йорк, мастерская Тобиаса, которая, безусловно, была такой же ужасной, пропитанной дымом, как и мастерская Питера, — комментарий, который поразил бы Карлу своей абсолютной неприемлемостью), переходя от одной ветви семьи к другой, когда рак, инфаркт или несчастный случай отрезал одну из ветвей фамильного древа. Часы стояли в гостиной с тех пор, как Питер и Карла Голдсмит въехали в этот дом около тридцати пяти лет назад. Тут часы были установлены, тут они и остались, равномерно тикая, сурово отмеряя ход времени. Когда-нибудь эти часы будут принадлежать ей, если она, конечно, захочет, подумала Франки, глядя в побелевшее, шокированное лицо матери. Но я не хочу их! Не хочу их и не буду!
В этой комнате стояли засушенные цветы под стеклянными колпаками. В этой комнате лежат светло-серый ковер с узором из бледно-розовых роз. Здесь было изящное окно с выступом, глядящее на склон шоссе № 1, саму дорогу заслоняла живая изгородь из бирючины. Карла наседала на мужа с яростной настойчивостью, пока он не посадил эту изгородь от станции Эксон до самого поворота. Как только кустарник был посажен, Карла стала донимать мужа, чтобы кусты росли быстрее. «Даже радиоактивные удобрения устроили бы ее, — подумала Франни, — если бы они послужили этой цели». Нападки по поводу бирючины стали утихать по мере того, как кустарник подрастал, и Франни предполагала, что они прекратятся совсем года через два, когда кустарник вырастет достаточно высоким, чтобы скрыть из вида автозаправку, и тогда гостиная снова станет непорочной.